- Генерал Сахаров? Командующий?
Генерал, не глядя на Вершинина, ответил:
- А ты кто?
- Вершинин. Мужик.
- Вижу, что не баба.
Вершинин сорвал с генерала погоны и бросил.
- Только зря русское золото носишь! - И спросил у стариков: - Что с ним делать, деды?
Старики переглядываются. Слышно, как один из них достает тавлинку, нюхает и чихает, а другой смущенно кашляет.
Наконец третий, худенький старик, сказал густым басом:
- Расстрелять!
Очень почтенный, бородатый, осмотрев генерала с ног до головы, обратился к Вершинину:
- Повесить бы, Никита Егорыч, - право, повесить лучше.
- Чего?
- Наших он вешал с усердием, ну и нам надо поусердствовать. Опять же, расстреляешь-надо могилу копать, землю на него тратить. А тут повесим на сосне, пускай болтается. И ворону пища.
Молодой коротконосый офицер вышел вперед и, делая под козырек, сказал Вершинину с чувством:
- Я адъютант генерала Сахарова. Это изверг. Я негодовал на него и негодую! Разрешите мне, гражданин командующий, веревку…
- Чего?
- Разрешите мне веревку намылить. ИспытакГ истинное удовольствие.
Вершинин посмотрел на адъютанта широко открытыми глазами и несколько отступил. Затем он сделал шаг вперед и, - не то испугавшись, не то удивившись. - дотронулся до рукава адъютанта, как бы не веря себе, что существуют такие дикие люди.
- Веревку - своему командиру?! Ах ты, сукин сын, сукин ты сын! И, поди, таблицу умножения знает.
И он обратился к генералу:
- Я бы тебя расстрелял, генерал, но - старики. Старики у нас нынче страсть злые. Пиши, Васька, ему приговор. Постой…
Подумав, он указал на адъютанта и сказал сурово:
- И этого тоже впиши в приговор! Его повесить первым!
Глава четвертая
ПАРТИЗАНЫ У РЕЛЬСОВ
- Партизаны у рельсов, - хрипло сказал Обаб, показывая телеграммы. - В телеграмме пишут: у рельсов вершишшский отряд показался… А в городе спокойно.
Обаб грузно отодвинулся от окна.
- Жиды, капитан. И в городе жиды, и у Вершинина жиды. Дайте сигарету. Этот Пеклеванов непременно жид.
- Почему?
- Всех обвел. Он непременно у Вершинина. Разве бы он мог без Пеклеванова такое - с генералом Сахаровым…
- А что с генералом? Где он?
Обаб поднял высоко руку и помахал ею в воздухе. Сердце Незеласова похолодело.
Незеласов, вскакивая, торопливо спросил:
- Прапорщик… кто наше начальство?… Кто непосредственное начальство?
- Генерал Сахаров.
- Ara? А где он?
- Партизаны повесили.
- Ага?… Так, значит, мы с вами одни?
- Американцы подходят на помощь. Опять же японцы.
- А им известно о судьбе генерала Сахарова?
- Пока нет.
- Так и не сообщайте.
- Убегут?
- Непременно.
Обаб ударил себя по ляжкам длинными ными, как веревка, руками:
- Люблю!.. - Заметив на себе рыхлый Незеласова, прапорщик сказал: - Люблю, союзники бегут, - добра оставляют много.
- А если вас?
- Что?
- Оставят.
- Я двужильный, спасусь.
- Набрать воды и приготовить бронепоезд к отправлению!
Обаб ответил глупо, в рифму:
- По какому направлению? - И добавил: - Асахаровские угодья, Александр Петрович, теперь к вам, что ли, перейдут?
Капитан затянул ремень и хотел резко прокричать: "Ну, не рассуждать - исполняйте приказание", - а вместо этого отвернулся и, скучно царапая пальцем краску рамы, спросил тихонько:
- Кого нам, прапорщик, слушаться?… Ага! Кого мы с вами по телеграмме… Постойте.
Обаб шлепнул по животу бронзового кумирчика, попытался поймать в мозгу какую-то мысль, но соскользнул.
- Не знаю…, Воду так воду… Стрелять, будем стрелять - очень просто.
И, как гусь неотросшими крыльями, колыхая галифе, Обаб шел по коридору вагона и бормотал:
- Не моя обязанность… думать… Я что… лента, обойма… Очень нужно…
Капитан выскочил на перрон; надо проверить все самому: машинист Никифоров исполнителен вроде Обаба, но так же глуп. Кроме того, можно ожидать телеграмм из города. Вакансия командующего свободна. Кого-то назначат? Неужели дядю Вячу, переплетчика, генерала Спасского? Странно все-таки, черт побери! Как же это, Вершинин, мужик, мог захватить командующего вместе с его штабом? А не прав ли Обаб? Вдруг да Пеклеванов действительно руководит частями партизан? Значит, Незеласов должен сейчас во что бы то ни стало уничтожить Вершинина? Тогда, естественно, он встанет на место Сахарова? Ого! Иначе и быть не может! Значит, сейчас прежде всего нужно узнать, где главные силы Вершинина? "Ага! Он идет к станции? Отлично! Тут я его и встречу!" Сколько американцев и японцев? Ну что же, их можно поставить в центре, чтобы, так сказать, бодрость от союзников лилась равномерно во все стороны. Итак, нужно ждать подхода союзных войск!
"Ах, какая отвратительная, грязная станция! И неужели именно на этой станции родится моя слава?"
Торопливо отдал честь тщедушный солдатик в голубых французских обмотках и больших бутсах.
Незеласову не хотелось толкаться по перрону, и, обогнув обшитые стальными щитами вагоны бронепоезда, он брел среди теплушек с эвакуированными беженцами.
"Ненужная Россия, - подумал он со стыдом и покраснел, вспомнив: - и ты в этой России".
Капитан сказал громко:
- Дурак!
Густо нарумяненная женщина оглянулась. Печальные, потускневшие глаза и маленький лоб в глубоких морщинах.
Теплушки обиты побуревшим тесом. В пазах торчал выцветший мох. Хлопали двери с ремнями, заменявшими ручки. На гвоздях у дверей в плетеных мешках - мясо, битая птица, рыба. Над некоторыми дверьми - пихтовые ветки, и в таких вагонах слышался молодой женский голос. А в одном вагоне играли на рояле.
Пахло из теплушек потом, пеленками, и подле рельсов пахли аммиаком растоптанные испражения. Еще у одной теплушки на корточках дрожал солдат и сквозь желтые зубы выл:
- О-о-о-е-е-е…
"Дизентерия, - подумал, закуривая, капитан. - Значит, капут".
Ощущение стыда и далекой, где-то в ногах таящейся злости не остывало.
Плоскоспинный старик, утомленно подымая тяжелый колун, рубил полусгнившую шпалу.
- Издалека? - спросил Незеласов.
Старик ответил:
- А из Сызрани.
- Куда едешь?
Он опустил колун и, шаркая босой ногой с серыми потрескавшимися ногтями, уныло ответил:
- Куда повезут.
Кадык у него - покрытый дряблыми морщинами, большой, с детский кулак, и при разговоре расправлялись и видны были чистые, белые полоски кожи.
"Редко, видно… говорить-то приходится", - подумал Незеласов.
- У меня в Сызрани-то земля, - любовно проговорил старик, - отличнейший чернозем. Прямо золото, а не земля, - чекань монету… А вот, поди ж ты, бросил.
- Жалко?
- Известно, жалко. А бросил. Придется обратно.
- Обратно идти далеко… очень…
Старик, не опуская колуна, чуть-чуть покачал головой. Как-то плечами остро и со свистом вздохнул:
- Далеко… Говорят, на путях-то, вашблаго, Вершинин явился.
- Неправда. Никого нет.
- Ну? Значит, врут! - Старик оживленно взмахнул колуном. - А" говорят, идет и режет. Беспощадно, даже скот. Одна, говорит, надёжа на бронипоезду. Только. Ишь ты… Значит, нету?
- Никого нет…
- Совсем, вашблаго, прекрасно. Може, и до Владивостоку доберешься… Проживем. Куды я обрать попрусь, скажи-ка ты мне?…
- Не выдержишь… Ты не беспокойся… Да.
- И то говорю - умрешь еще дорогой.
- Не нравится здесь?
- Народ не наш. У нас народ все ласковый, а здесь и говорить не умеют. Китаец - так тот совсем языка русского не понимает. Зачервиветь тут. А может, лучше обратно пойти? Бросить все и пойти? Чать, и большевики люди, а?
- Не знаю, - ответил капитан.
Вечером на станцию нанесло дым.
Горел лес.
Дым был легкий, теплый, и кругом запахло смолой.
Кирпичные домики станции, похожая на глиняную кружку водокачка, китайские фанзы и желтые поля гаоляна закурились голубоватой пеной, и люди сразу побледнели.
Прапорщик Обаб хохотал:
- Чревовещатели-и!.. Не трусь!..
И, точно ловя смех, жадно прыгали в воздухе его длинные руки.
Чахоточная беженка с землистым лицом, в каштановом манто, подпоясанном бечевкой, которой перевязывают сахарные головы, мелкими шажками бегала по станции и шепотом говорила:
- Партизаны… партизаны…, тайгу подожгли… и расстреливают… Вершинин подходит.
Ее видели сразу во всех двенадцати эшелонах. Бархатное манто покрылось пеплом, вдавленные виски вспотели. Все чувствовали тоскливое томление, похожее на голод.
Комендант станции, - солдаты звали его "четырехэтажным", - большеголовый, с седыми прозрачными, как ледяные сосульки, усами, успокаивал:
- А вы целомудрие наблюдайте душевное. Не волнуйтесь.
- Чита взята!.. Во Владивостоке большевики!
- Ничего подобного. Уши у вас чрезмернейшие. Сообщение с Читой имеем. Сейчас по телеграфу няньку генерала Нокса разыскивали.
И, втыкая в глотку непочтительный смешок, четко говорил:
- Няньку английский генерал Нокс потерял. Ищет. Награду обещали. Дипломатическая нянька, черт подери!
Белокурый курчавый парень, похожий на цветущую черемуху, расклеил по теплушкам плакаты и оперативные сводки штабверха. И хотя никто не знал, где этот штабверх и кто бьется с большевиками, но все ободрились.
Теплые струи воды торопливо потекли на землю. Ударил гром. Зашумела тайга.
Дым ушел. Но когда ливень кончился и поднялась радуга, снова нахлынули клубы голубоватого дыма, и снова стало жарко и тяжело дышать. Липкая грязь приклеивала ноги к земле.
Пахло сырыми пашнями, и за фанзами с тихим звоном шумели мокрые гаоляны.
Вдруг на платформу двое казаков принесли из-за водокачки труп фельдфебеля.
- Партизаны его… - зашептала беженка в манто, подпоясанная бечевкой… - Вершинин… Они…
В коричневых теплушках эшелонов зашевелились и зашептали:
- Партизаны… Партизаны…"
У площадки одного вагона стояла беженка в каштановом манто и поспешно спрашивала у солдат:
- Ваш поезд нас не бросит?
- Не мешайте, - сказал ей Незеласов, вдруг возненавидев эту тонконосую женщину. - Нельзя разговаривать!
- Они нас вырежут, капитан!.. Вы же знаете!..
Капитан Незеласов, хлопнув дверью, закричал:
- Убирайтесь вы к черту!
Опять принесли телеграмму. Кто-то неразборчиво и непременно припутывая цифры приказывал разогнать банды Вершинина, собирающиеся по линии железной дороги.
- Но где же американцы, Обаб?
- Приближаются.
- А японцы?
- Рядом с нами. По ту сторону реки Мукленки, за мостом.
- А этот китаец откуда?
- Семечками торгует.
- Семечками - для отвода глаз. Все они, желтоглазые, так. Спросите, кокаин есть?
- Кокаин, ходя, есть?
- Кокаин нетю. Семечки есть.
Обаб и Незеласов ушли. Китаец Син Бин-у, глядя им вслед, спросил машиниста Никифорова:
- Его, капитана, шибко селдитый есть? Его солдаты мало? Палтизана боится.
- Солдат хватает.
- А сколько?
- Тебе какое дело?
- Моя дела нетю.
- Ну и молчи! Закон не велит говорить, понял? Я" брат, закон чту выше всего. И когда я его особенно чту, я, ходя, паровоз ставлю согласно закону о товаро-пассажирских поездах впереди поезда, понял?
- Это - холосо.
- Чего лучше!
- Смотли, амеликанса!
- Нет, первыми согласно закону подойдут японцы.
Действительно, первыми привезли японцев. Американцы появились часов пять спустя.
Добродушный толстый паровоз, облегченно вздыхая, подташил к перрону шесть вагонов японских солдат. За ним другой. Маленькие чистенькие люди, похожие на желтоголовых птичек, порхали по перрону.
Капитана Незеласова нашел японский офицер в паровозе бронепоезда. Поглаживая кобуру револьвера и чуть шевеля локтями, японец мягко говорит по-русски, стараясь ясно выговаривать букву "р":
- Я… есть пол-рр-лючик Танако Муццо… Тя. Я есть коман-н-тил-л-рр-лован вместе.
И, внезапно повышая голос, выкрикнул, очевидно, твердо заученное:
- Уничтожит!.. Уничтожит!..
Рядом с ним стоял американский корреспондент - во френче с блестящими зелеными пуговицами и в полосатых чулках. Он быстро, тоже заученно, оглядывал станцию и, торопливо чиркая карандашом, спрашивал:
- А этта?… А этта?… Ш-ш-то?…
Обаб и еще какой-то офицер, потея и кашляя, объясняли.
- Хорошо, - сказал Незеласов. - Прикажите, Обаб, готовить к бою.
Он захлопнул тяжелую стальную дверь.
- Пошел, пошел! - визгливо кричал он.
И где-то внутри росло желание увидеть, ощупагь руками тоску, переходящую с эшелонов беженцев на бронепоезд № 14–69.
Капитан Незеласов бегал внутри поезда, грозил револьвером, и ему хотелось закричать громче, чтобы крик прорвал обитые кошмой и сталью стенки вагонов… Дальше он не понимал, для чего понадобился бы ему тогда его крик.
Грязные солдаты вытягивались, морозили в лед четырехугольные лица.
Прапорщик Обаб быстрой молчаливо шагал вслед за капитаном.
Лязгнули буфера. Коротко свистнул кондуктор, загрохотало с лавки железное ведро, и, пригибая рельсы к земле, разбрасывая позади себя станции, избушки стрелочников, прикрытый дымом лес и граниты сопок, облитые теплым и влажным ветром, падали и не могли упасть, летели в тьму тяжелые стальные коробки вагонов, несущих в себе сотни человеческих тел, наполненных тоской и злобой.
Капитан Незеласов сказал:
- Ну, бронепоезд 14–69, последнее слово российской техники, вперед, к славе!
"Объединенными русско-союзническими войсками, при поддержке бронепоезда № 14–69, партизанские шайки Вершинина рассеяны.
С нашей стороны убитых 42, раненых 115. Боевая выдержка союзников выше всяких похвал. Преследование противника продолжается.
Начбронепоезда № 14–69 капитан Незеласов, № 8701-19".
Подписав приказ, Незеласов рассмеялся:
- Собственно, кто кого разбил - непонятно. Во всяком случар генерал Сахаров повешен. Просто неприлично.
- Прикажете огласить второй приказ, господин капитан? - спросил почтительно Обаб.
- Какой?
- О присвоении вам чина полковника.
- Пожалуйста!
Незеласов был доволен: не тем, конечно, что ему командование, шагая через чины, дало полковника, а тем, что ему удалось захватить на одной из станций порядочно-таки вагонов со снарядами, принадлежавшими генералу Сахарову. Не спрятал, подлец, не скрыл!
- Ха-ха! Каково, повесили! Очень, очень жаль. Ему соседом бы быть по имению… мне! Знаете, мне рядом с ним нарезали землю?… - Незеласов вскочил:- Открыть огонь! Партизаны у рельсов!
Обаб бежал по бронепоезду, кричал артиллеристам:
- Огонь, огонь!
Глава пятая
ЧЕЛОВЕК ЧУЖИХ ЗЕМЕЛЬ
Шестой день тело ощущало жаркий камень, изнывающие в духоте деревья, хрустящие спелые травы и вялый ветер.
От ружей, давивших плечи, туго болели поясницы.
Ноги ныли, словно опущенные в студеную воду, а в голове, как в мертвом тростнике, - пустота, бессочье.
Шестой день партизаны трех волостей, вожаки которых еще не успели связаться с Вершининым, уходили в сопки.
Казачьи разъезды изредка нападали на дозоры. Слышались тогда выстрелы, похожие на треск лопающихся бобовых стручьев.
А позади - по линии железной дороги - и глубже: в полях и лесах - атамановцы, чехи, японцы и еще люди незнаемых земель жгли мужицкие деревни и топтали пашни.
Шестой день с короткими отдыхами, похожими на молитву, партизаны, прикрывая, уходящие вперед обозы с семействами и утварью, устало шли черными тропами. Им надоел путь, и они, часто сворачивая с троп, среди камня, ломая кустарник, шли напрямик к сопкам, напоминавшим огромные муравьиные гнезда.
А на седьмые сутки пришел в горы китаец Сип Бин-у и рассказал о том, как Вершинин разбил части генерала Сахарова, а самого генерала повесил.
Мужичонка с перевязанной щекой, пришедший вместе с Син Бин-у, достал мелко исписанный листок бумаги, передал его начальнику отряда и сказал:
- А вам приказано идти на всеобщее соединение к Вершинину!
Партизаны собрали сходку, поговорили - и в ту же ночь свернули вправо, чтоб через Гранитный перевал пробиваться к Вершинину.
А к полудню другого дня Вершинин, подергивая мужичонку с перевязанной щекой за рукав рубахи, спрашивал:
- Лошадей-то много пригнали?
- Да есть, Никита Егорыч.
- Сколько?
- Да десятка два.
- Голова! Сотню не меньше! Мне пушки сахаровские надо поскорее к рельсам. Осень. - Он тревожно посмотрел в небо. - Осень, того гляди - дожди, дороги разбухнут, земля здесь хлипкая, как доставим пушки к рельсам? А без пушек бронепоезда нам не взять! А на себе пушки к рельсам не потащишь, понял? Они тяжелые.
- Лошади будут, - сказал мужичонка неопределенно.
Китаец Син Бин-у, прижимаясь к скале, пропускал мимо себя отряд и каждому мужику со злостью говорил:
- Японса била надо… У-у-ух, как била! Амеликанса - тоже!
И, широко разводя руками, показывал, как надо бить японца и американца.
Вершинин сказал Ваське Окороку:
- Японец для нас хуже тигра. Тигр-от, допрежь чем китайца жрать, одёжу с него сдерет - дескать, пусть проветрится, а японец-то разбираться не будет вместе с сапогами слопает.
Китаец обрадовался разговору о себе и сказал:
- Велно!
- "Верно, верно!" - с мягким неудовольствием поддразнил Вершинин. - А где кони? Где, я спрашиваю, кони для пушек? Уйдет, понимаешь, бронепоезд!
- Не уйдет, - сказал китаец. - Его метайся: туда-сюда метайся. Его не знай, что делать! Я на станции была, видала.
- Так-то оно так, а все-таки…
Широкие, с мучной куль, синие плисовые шаровары плотно обтягивали большие колени, а лицо Вершинина, в пятнах морского обветрия, хмурилось.
Васька Окорок, устало и мечтательно глядя Вершинину в бороду, протянул, словно говоря об отдыхе:
- В Расеи-то, Никита Егорыч, беспременно вавилонскую башню строить будут. И разгонют нас, как ястреб цыплят, беспременно! Чтоб друг друга не узнавали. Я тебе это скажу: "Никита Егорыч, самогонки хошь?" А ты-тала-бала, по-японски мне. А Син Бин-у-то, разъязви его в нос, на русском языке запоет. И чисто так, а?
Работал раньше Васька на приисках и говорит всегда так, будто самородок нашел: не веря ни себе, ни другим. Голова у него рыжая, кудрявая, лениво мотает он ею. Она словно плавится в теплом усталом ветре, дующем с моря, в жарких наполненных тоской запахах земли и деревьев.
- Ой, не к добру эта теплынь, мужики, - сказал Вершинин. - Быть дождю.
Из лесов и сопок, клокоча, с тихими, усталыми храпами вливались в русла троп ручьи людей, скота, телег и железа. Наверху, в скалах, сумрачно темнели кедры. Сердце, как надломленные сучья, сушила жара, а ноги не могли найти места, словно на пожаре.
Позади раздались выстрелы.
Несколько партизан отстали от отряда и приготовились отстреливаться.
Окорок разливчато улыбнулся: