- Да ладно, - сказал я. - Не будем гнать пену. Исполнитель прибыл в город минувшим утром. Если предоплата состоится, предположим, завтра утром, днем меня повезут на смотрины. Специалиста зовут Чико Тургенев. Думаю, имя тебе ничего не говорит.
Ефим пробежался мелкими шажками от ванной к балконной двери и обратно, стряхивая на ковре, в том месте, где мы сидели позавчера с Мариной, комки грязи с сапог. Он свернул к письменному столу, придвинулся впритык, полы мокрого пальто из свиной кожи коснулись моих колен. Я едва сдерживался, чтобы не оттолкнуть его. Мы только раз в жизни обменялись рукопожатием сто лет назад на встрече в советском консульстве в Бангкоке, и оно носило протокольный характер. После этого рекордно короткая дистанция между нами равнялась длине конверта, в котором Ефим передавал мне чек или наличные.
Он принялся орать:
- Всегда найдешь, что сказать! Всегда собственные источники! Всегда непогрешимые! Всегда собственное мнение и особое, а? И специалиста зовут именно так, а не иначе! А если этот… как его… Толстой…
- Тургенев. Чико Тургенев.
- Вот именно… Если твой психованный Достоевский приехал грохнуть на разборке какого-нибудь чухонского авторитета, а не нашу персону на глазах у всего мира, а? Вот, представь себе такой случай из жизни. И пока мы будем заниматься филологией по твоей наводке, провороним настоящего киллера. Провал! А у тебя, я в этом уверен, опять найдется особое, полное оптимизма мнение. Что-то вроде того, что в конце-то концов, хотя и не Мопассан твой завалил генерала, свершившееся убийство подтвердило предположения… Ты ведь так скажешь, а? Своими методами ты сбиваешь с толку нормальных профессионалов. И ещё угрожает, что уберется в Москву или куда там ему приспичило! Скажите, принц какой! Подумай о себе… вернее над собой, Бэзил…
Болтовня. Начиналась болтовня. Мы оба устали. От неопределенности. Но мысль Ефима о том, чтобы подумать о себе, показалась мне конструктивной. Вокруг меня что-то затевалось. Ребята с белесыми бакенбардами опять объявились в буфете пансионата и потягивали пойло из бутылок в пакетах. Они были настолько поглощены своими ощущениями, что вообще не заметили, как в двух шагах от них в пустом буфетном зале я заказал у Вэлли коньяк - как раз перед тем как вошел в номер и обнаружил там Ефима.
Не люди Ефима Шлайна. Не люди Гаргантюа Пантагрюэлевича. И не люди Дубровина. И не местная полиция безопасности.
И кто шел следом за мной в сосновом бору на моем обратном пути от Ге-Пе в пансионат?
Подмерзший наст с хрустом проваливался под ногами человека в куртке с капюшоном. Он плохо рассчитал дистанцию слежки. Я сначала услышал, а потом и увидел его. Притаившись у шершавой сосны, ствол которой, когда я прислонился к нему щекой, оказался теплым, я пропустил любителя ночных прогулок вперед. Спохватившись, что потерял след, он возвратился.
Вытянув ладонь, оттопырив указательный и большой пальцы, я громко сказал:
- Пиф-паф! Ты убит, парень. Падай. Обещаю снять скальп, когда ты уже станешь трупом…
Убегал он, по-бабьи поднимая руки в варежках и чуть ли не цепляя одну коленку о другую…
Ефим застегнул кожаный реглан наглухо до подбородка и надвинул картуз.
- Кроме денег, что еще?
- Два человека, - сказал я. - Поскреби по сусекам ваших компьютеров.
Шлайн нашарил в кармане спичечный коробок. Я написал на нем имена азериков и попросил:
- Пожалуйста, если что найдется, снабди одновременно с деньгами.
- Деньги передам завтра, - сказал Шлайн. - Приедешь в музыкальную лавку. В одиннадцать утра. С твоими кавказскими человеками - как получится. Сам понимаешь, бакинские они или какой-нибудь другой принадлежности, твои два фейхтвангера могли и не попасть в электронный загон…
Странно, что вторая просьба не показалась Ефиму обременительной при его нынешней занятости. С чего бы такая покладистость? Усовестился, что перед этим разорался из-за денег? Дикое предположение…
Когда, наконец, я нырнул под одеяло, часы показывали два ночи. А сон ушел.
Я открыл туристский путеводитель: "Рекомендуем свернуть направо с полукружия шоссейной дороги между Кейла-Йоа и Клоога и осмотреть полуостров Лохусалу - известное дачное место. Среди поросшей сосняком и усеянной валунами местности стоят дачи многих композиторов, поэтому дачный поселок Лохусалу (Роща в ложбине) называют иногда ещё Хелисалу (Роща звуков)…"
Композитор-народник, которого местные жители уважительно и запросто величают "наш Пантагрюэлич", - просилось дописать в текст - в одной из таких дач устраивает морские бои. Там же он встречается с близкими и друзьями. Великий человек делится с ними творческими задумками. Сколько наркотиков, например, перекачать из пункта А в пункт Б на подводной лодке "Икс-пять" в следующие десять, как принято говорить в деловых кругах, банковских дней?
Я вполне допускал, что на этой даче Ге-Пе выслушивает сейчас сокровенные задумки Чико Тургенева. Чаяния классика подрывного искусства ему понятны, а потому страшны. Ведь Чико берется устроить не просто взрыв. Он получил шанс провести публичную казнь известного человека и, как следствие такой казни, обрести новую славу. И обеспечить новые расценки на свои услуги.
Тургенев жаждет фейерверка. Пантагрюэлевич - тиши и благодати. Вот из этого противоречия и рождался уже мой шанс.
Встав под горячий душ, чтобы утихомирить не желающую спать плоть, я попытался представить идиллическую картину: в просвечивающем пеньюаре Марина склоняется над кроваткой дочурки, а я, призывно застряв в двери между спальней и детской, спрашиваю нетерпеливо: "Ну, что, заснула?"
Мысленно я упрекнул Ефима Шлайна, что на этот раз он пришел без портвейна. У меня определенно начинались проблемы с алкоголем - в дополнение к осложнениям в отношениях с женщиной.
Мы одного поля ягодки - Чико и Бэзил, Бэзил и Чико. С поправкой на то, что моя война случилась на двадцать лет раньше его афганской войны и в его возрасте меня ещё не убили.
Глава шестая
Палач ушел на работу
…Я чувствовал, как темя зудит под каской и стекает на брови пот, а глаза слепит бесцветное небо тропиков, потому что на парадных построениях запрещены противосолнечные очки. Все кажется пепельным и обесцвеченным на вытоптанном солдатней пустыре между киношкой "Ланг Санг", цементным памятником Павшим и дощатыми трибунами для короля и дипломатического корпуса.
Мне снилось, как на гимнастерке взводного, князя Румянцева, между лопатками расползается темное пятно. Он тянется по стойке "смирно", и мы, иностранцы, тоже, потому что ротный лаосских гвардейцев не решается в присутствии короля скомандовать "вольно". У гвардейцев кто-то падает в обморок. Беднягу уволакивают, и строй смыкается… Рум-Румянцев распоряжается сделать столько-то шагов влево - это значит, что потери лаосцев возросли, мы заполняем бреши своими телами… Туземный оркестр начинает вразнобой, но радостно. Марш кладет конец мучениям. Эхо тамтамов, отрикошетив от памятника, уходит за рисовые поля, в сторону низких облачков, уплывающих за Меконг. Мы как раз маршируем в том направлении. На Запад. По иронии судьбы местное поверье утверждает: в сторону, куда навечно уходят мертвые.
Гвардейцы идут первыми, им принадлежит и честь вести перед знаменем тотемного козла. Если у Кики, как звали травоядное, отсутствовало настроение маршировать, его за рога волокли по сухому краснозему адъютанты полковника, и знаменосец глотал поднимаемую копытами пыль. Иностранное наемное войско выпускали второй колонной и, разумеется, без козла. С нами Кики ездил на операции. По сигналу тревоги он мчался к грузовикам радостным галопом, предвкушая вольную пастьбу в колючих кустарниках, пока будет тянуться прочесывание - наша тогдашняя работа. Расставив фиолетовые копыта, Кики, не шелохнувшись, торчал на крыше кабины, какие бы зигзаги не выписывал сидевший за рулем грузовика Ласло Шерише, глухой венгр, чей недуг выявился после расформирования полубригады. Ласло "читал" по губам военный язык и оказался не в состоянии понимать обычный…
Далее наступало отвратительное.
Парад устраивался по случаю дня национальной независимости. Подарочные от его величества полагалось проматывать. На шестисоткубовой "Хонде" с рогастым рулем Шерише въезжает по лестнице на веранду борделя "Белая роза" возле вьентьянского аэропорта Ваттай. Привстав с заднего сиденья на подставках-стременах и пружиня коленями, я впиваюсь пальцами в шелковую рубашку Ласло. Веранда рушится под мотоциклом, и во сне я помню, что её будут ремонтировать завтра вечером, когда мы явимся снова.
Неясным оставалось, какие подвиги совершались в первую ночь. Но во вторую - я это помнил во сне: именно во вторую - я притисну помощницу барменши, почти девочку, повалю на бильярдный стол и изнасилую, заткнув корчившийся от испуга рот комком желтых купюр с изображением дедушки её короля.
Запахивая саронг на тощих детских бедрах, она сжимала деньги зубами, опасаясь, что я передумаю и заберу бумажки назад.
Всякий раз, увидев этот сон, я просыпался от острого чувства жалости то ли к девочке, то ли к выброшенным деньгам, смешанного с брезгливостью к самому себе.
…Была половина десятого следующего утра, когда я, свежий и отоспавшийся, вышел из пансиона. Обладатели белесых бакенбард скучали в вазовской "девятке", забросав бумажными носовыми платками и окурками пространство перед моим "Фордом".
- Насморк? - спросил я участливо. Они игнорировали проявление заботы и демонстративно разглядывали ели, качавшиеся над стоянкой. Ветер обещал солнечную погоду.
Пока я ехал к Таллинну, "девятка" держалась в полукилометре, а потом, после поворота на аэропорт, рывком сократила дистанцию. Получив от охранника у шлагбаума пропуск-квиток на просторное поле, примыкавшее к автобусным остановкам, я выписал два круга. Ехал я медленно, будто высматривал подходящую парковку. Решетка сточного отверстия для дождевых и талых вод разыскалась между мусорными контейнерами, метрах в двадцати от алюминиевой будки охранников.
Я прибавил газа и, когда "девятка" втянулась вслед за мной в скорость, затормозил до юза, заставив преследователей упереться в задний бампер моего "Форда". Продолжая игру, я описал третий круг, снова объезжая паркинг, делал вид, будто разгоняюсь для отрыва. Поравнявшись с контейнерами, я опять резко встал, переключил скорость, сдал задним ходом, вдавился в передний бампер "девятки", грубо отжав её назад, и заклинил парочку между "Фордом" и мусорными контейнерами.
До "девятки" хватило прыжка. Я рывком открыл дверь со стороны длинного, правой рукой нейтрализовал его, а левой, выключив зажигание, вытащил, слегка погнув в спешке, ключ, на котором болтался казенный брелок с номером.
Удивительно, но второй не сопротивлялся. Сидел неподвижно.
Охранники в три рукава протирали запотевшее окно будки, но не посчитали необходимым вмешиваться.
Я услышал, как за спиной порыв ветра захлопнул дверь "Форда".
Я открыл заднюю дверь "девятки" и сел. Сдавив шейные позвонки обоим, приказал:
- Руки перед собой. Иначе сделаю смертельно больно. Смертельно.
- Мы и сидим, - сказал тот, который покороче. - Не психуй.
Водитель приходил в себя.
- Почему на хвосте висите? - спросил я.
- Хотели посмотреть, каким рейсом улетаете, - снова сказал короткий. Видимо, он считался старшим.
- Чьи вы?
Мне послышалось, что короткий хмыкнул.
- Давайте-ка покончим с этой нелепой позой, - сказал он. - Никто не бросается на вас врукопашную. И вам бы не следовало распускать руки. Это смешно. По крайней мере, поступать так с вашей стороны…
- Что значит, с моей стороны? Вы - чьи?
Он опять хмыкнул. И с явным интересом спросил:
- Вы действительно не собираетесь улетать из Таллинна?
- Заткнись, - сказал я.
- Слушай, вылезай тогда, - очнувшись, сказал длинный. - И мы тебя не видели. Давай так пока договоримся. Подходит?
Я вылез из машины и зашвырнул ключи зажигания в сточную канаву под решетку, сквозь которую стекала коричневатая жижа.
Они промолчали. Сидели неподвижно, с бесстрастными лицами.
Проезжая мимо будки охранников, я кивнул. Все трое, как автоматы, отдали воинскую честь. Они и не подумали опускать шлагбаум.
В Таллинне я припарковал "Форд" на площади Выру. До явки оставалось двадцать минут, которые я употребил на завтрак с безвкусным прибалтийским кофе, приторными круассанами и рюмкой горячего глинтвейна в баре "Каролина". При свете дня я убедился, что зеленоватый цвет двух ваз у входа в бар остался таким же, как и пять лет назад. Марина бросила в них монетку, "чтобы вернуться".
Вдруг я подумал: из трех ночей, проведенных в Лохусалу, молодцы с белесыми бакенбардами пропустили одну - когда приезжала Марина.
Жизнь, которую я вел, в любом человеке выработала бы склонность верить в невразумительные предощущения и учитывать их в своих действиях ещё до того, как они становятся вразумительными.
Триста лет назад плотной массой, раскинувшейся на десятки, а может, и сотни километров, азиатские крысы ринулись из степей через Волгу в Европу. Миллионы были сожраны хищными птицами, разорваны рыбами в реках, занесены снегами и затоптаны сородичами. Но завершившие поход и рассеявшиеся по Европе уже не были теми крысами, которые вылезли из своих нор в Азии.
Притчу рассказывал покойный папа. Советовал приберечь в памяти на случай, как говорил он, если доведется оказаться среди родимых осин. Не знаю, помнил ли он, что Иуда повесился именно на осине. В любом случае, осины в России, и не только они, родными не показались. Я стал крысой, которая забыла, из какой норы вылезли предки. Не помнила этого и Марина, так что и малейшей основы - вроде, скажем, землячества - для того, чтобы ей верить, у меня никогда не было…
Потягивая глинтвейн, оказавшийся необыкновенно вкусным, я боковым зрением приметил, как напряженно натянут ремешок махровой лимонной сумочки через плечо полноватой девицы с лимонной же пластиковой заколкой в волосах. Такого же лимонного цвета нитяные перчатки высовывали растрепанные пальцы из-за борта черной куртки с молнией, куда они были небрежно заткнуты. Пушка в ридикюле?
Девица спросила горячего шоколада.
Я бы завершил эту часть рассказа несомненно талантливо: "И снова меня спасла наблюдательность. Как обычно, я первым выхватил оружие".
Невразумительные предощущения могли завести далеко. Неужели я трусил?
Террористка достала из лимонной сумочки термос и, погрев о высокую фарфоровую чашку ладони, слила в него исходивший паром шоколад.
Скелет Велле, едва я вошел в лавку, снизошел до выхода из-за прилавка и рукопожатия. В салоне за ширмой Ефим Шлайн, распластавшись на диване, по-гусиному вытягивал шею, исхитряясь в полулежачем положении отпивать из большой чашки куриный, судя по запаху, бульон.
- А-а-а, - сказал Ефим, шмыгая носом и всесторонне рассматривая пирожок с печенкой, который держал в замасленных пальцах.
- Деньги принес? - спросил я.
Марика едва ли не швырком поставила передо мной такую же чашку. На ней под мрачноватой обезьянкой по-английски значилось: "Не трогайте меня, я переживаю кризис".
- Спасибо, - сказал я Марике. - Я позавтракал. Я бы не отказался от чашки настоящего кофе.
Хромоножка вышла менять угощение.
Я отметил для себя, что картонные коробки с рисунком черепахи на торцах, обмотанные синей клейкой лентой, исчезли из салона. Тени наружных решеток при свете дня четко вырисовывались на окнах за легкими вертикальными жалюзи. Переносную телефонную трубку заменил полноценный аппарат с факсом и автоответчиком.
- Обстановка совершенно усложнилась, - сказал Ефим.
- Это мы проходили вчера, - ответил я. - Деньги с тобой?
- Здесь. Но нужны гарантии, что они…
- Дубровин одалживает под проценты, значит? Контора разоряется дальше?
- Не ерничай. Деньги непосредственно от меня…
- Давай тогда…
- О господи, - сказал Ефим и вздохнул. - Я не удивлюсь, если однажды на мой стол ляжет милицейский протокол о том, что ты вырвал последний кусок хлеба из дрожащих рук молившей о пощаде многодетной вдовы!
- Не очень-то ты похож на такую вдову, - сказал я. - А Дубровин, что же, действует оперативно сам по себе?
Ефим Шлайн опять вздохнул, покрутил чашкой, взбалтывая бульон, и допил его. В пирожке он выел только печенку, а остатки аккуратно, словно про запас, отложил на блюдечко, при этом обскоблив о края пальцы.
- У меня собственное хозяйство, в том числе и свой информационный источник в здешней спецслужбе. Нечто любопытное появилось и в печати.
- Когда ты настропалился читать по-эстонски, Ефим?
- Отец и дочь Велле…
Дочь Велле поставила передо мной чашку - подумать только! - капуччино. Меня все-таки держали если не за офицера, то за джентльмена
- Марика, - сказал я. - Вы великолепны!
- Это не я, - сказала она мрачно. - Папа варит.
Ефим подождал, пока Марика выйдет.
- Полиция задержала в доках, по гостиницам и притонам полтора десятка подозрительных всякого обличья. Печать подает событие как рутинную операцию по профилактике правонарушений… Некая личность, назвавшаяся Чико Тургеневым, по паспорту Вагаршак Овсепян, с группой из четырех человек попала под проверку ночью в гостинице "Палас". Группа имеет хорошие документы. Источник сообщил, что классика русской литературы и его почитателей все же внесли в список подозрительных. Орава раскатывала по городу на "Мерседесе" с калининградским номером. Полиция подозревает, что машина в угоне. Утром запросили ориентировку у рижского и варшавского представительств Интерпола.
- Вот и прекрасно. По местному закону без предъявления обвинения можно задерживать на сорок восемь часов, - сказал я. - Пусть пригласят Чико со товарищи за решетку на те дни, которые известная нам личность проведет в здешних краях. Генерал Бахметьев уезжает, и следом Чико выметается с казенных нар на все четыре…
Ефим Шлайн вскочил и побежал по комнате.
- А если это не основная, а подставная бригада для отвода глаз? И можем ли мы посчитать твою идентификацию Чико стопроцентной? Не получится ли, что, оказавшись в каталажке, твой Тургенев именно оттуда сделает свое гнусное дело с помощью других людей и полиция же обеспечит ему и защиту от нас, и алиби? А ты, Бэзил, напрасно получишь денежки.
- Обрати внимание, ты попрекаешь меня куском не выданного ещё хлеба, сказал я.
Ефим, не умеряя скорости, выбежал за стеклянную дверь к вешалке и вернулся со своим дешевым пальто свиной кожи. Пакет, выуженный из клеенчатого мешка, изображавшего внутренний карман, выглядел подозрительно тонким.
Ефим перехватил мой взгляд.
- Полностью. Эквивалент пяти тысяч долларов в немецких марках крупными купюрами, - сказал он. - Хотя я и вправе отказать тебе в выплате. Это мой источник назвал гостиницу, где Чико устроил логово. Поезжай и любуйся на него на свои, а не на народные!
Я вскрыл пакет и пересчитал деньги. Тщательно и демонстративно, для Шлайна.
- Поеду и полюбуюсь. И ты сам понимаешь, в другом месте. Гостиница "Палас" - промежуточное лежбище… Не из её вестибюля Чико отправится послезавтра убивать Бахметьева. Я могу отсюда позвонить своему источнику? спросил я.