Память его напряглась, и вдруг вспомнилось то же, что несколько дней назад встало в памяти во дворце Диль-кушо:
"А! Так со мной разговаривал тот бесстыдник - поэт в Ширазе!"
Это воспоминание чем-то раздосадовало Тимура.
Он отвернулся к девушке, удивленный, как спокойно любуется она тем, что взволновало цариц Самарканда! Не жадность была в ее восхищении, а удовольствие от созерцания красоты.
Все стояли в безмолвии.
Дав ей время налюбоваться, он спросил:
- Нравятся?
Она не срезу ответила. Ей не хотелось выразить преклонение перед тем, что не раз при ней проклинали. Не ценность, а красота вещей нравилась ей. Но пути, по которым пришли сюда эти вещи, ей были ненавистны, - у отца часто говорили об этих путях. И главное: ей хотелось показать бескорыстие своей любви к Халилю.
Ее молчание рассердило Тимура: ему должны отвечать сразу! И он нетерпеливо крикнул:
- Нравятся?
Ее оскорбило, что старик кричит на нее, как на рабыню. Она громко, гневно ответила:
- Пахнут кровью сокровища!
Тимур застыл от ее дерзости.
Халиль шагнул было между нею и дедом, но сдержался.
Окружающие замерли.
Лишь Тукель-ханым засмеялась, тихо, но слишком громко для наступившей тишины.
Тимур вдруг решительно нагнулся над широкой чашей, до краев наполненной крупным жемчугом, и, запустив в глубь чаши руку, поднял полную горсть невиданных жемчужин.
Показалось, что в его зеленоватой руке жемчуг замерцал розоватым сиянием.
Одним рывком Тимур оказался перед лицом неподвижной Шад-Мульк.
Царицы попятились, ожидая, что он разорвет ее или швырнет в нее драгоценными горошинами.
Но Тимур медленно поднес жемчуг к ее лицу, тихо приговаривая:
- На, понюхай. Если пахнет, не бери.
Шад-Мульк стояла побелевшая.
"Если не взять?.. Отклонить подарок - это, по обычаю, такое оскорбление, что… Тогда не будет надежды на согласие старика и, значит, счастья с Халилем не будет. Не взять - потерять Халиля. Взять…"
Но додумать не было времени.
Она тихо, мелко дрожала, пока принимала на растянутый край своего покрывала этот царский дар.
А приняв, отступила на шаг, чтобы иметь расстояние для поклона.
Тимур, отвернувшись от нее, глядя на весь свой гарем, облегченно вздохнул и назидательно сказал:
- Ну, то-то!
Чуть склонив голову набок, сощурился в каком-то раздумье и, победоносный, отошел от Шад-Мульк мимо потупившегося Халиль-Султана.
Он прошел до конца всей залы и подождал там, стоя от всех в стороне, пока все прошлись вдоль индийской добычи.
Сарай-Мульк-ханым подошла к Севин-бей и, обняв ее, пригласила:
- Пойдемте покушаем.
А проходя около безмолвно стоявших Халиля и его любимой, великая госпожа позвала девушку:
- Пойдемте и вы.
Тотчас Улугбек снова взял ее руку:
- Пойдемте, пожалуйста!
И повел ее вслед за бабушкой, возглавлявшей шествие всего гарема через длинный ряд комнат, где уже собрались приглашенные Тимуром его вельможи.
Многие из них много лет подряд видели проходящий перед их рядами гарем своего повелителя. Многие из его жен, неповторимые красавицы, некогда блиставшие, как немеркнущие звезды, отблистали, померкли, навеки упали в сухую землю Афрасиаба, погребены под куполами Шахи-Зинды. Никто уже и не вспоминает их имена.
Но эти шли мимо по персидским коврам так неприветливо, так надменно, словно владели тайной бессмертия, как вечные звезды, и вечным могуществом, а все вельможи и знатнейшие мужи Мавераннахра, склонившиеся перед царственным шествием, были всего лишь тенями, обреченными на такое же бесследное исчезновение, как исчезает тень, едва померкнет солнце.
Но всем им казалось, что солнце Тимура будет сиять всегда.
Он по-прежнему стоял, ожидая, пока все женщины выйдут.
Мухаммед-Султан и Халиль остались.
Старик мастер, один, заложив руки за спину, осматривал каждое из сокровищ, словно лепешки или глиняные кувшины на базаре.
Тимуру показался забавным такой деловитый осмотр. Он подошел к старому мастеру:
- Нравится?
- Чисто.
- Что чисто?
- Работа. Это где ж такие мастера?
- В Индии!
- А… Вон что! - вдруг испугался старик. - Тогда ясно!
- Что ясно?
- Вот это все.
- А… - не понял его Тимур, но не хотел переспрашивать.
Он отошел к Халилю и сказал:
- Нам не подойдет.
Халиль предугадал решение деда и смело возразил:
- Она мне подходит. Мне, дедушка!
- А ты… Разве не мой?
- Разве семья и войско - одно и то же?
- Семья одна. От твоей жены родятся мои правнуки. А правнуков своих…
Тимур, встретив взгляд Халиля, почувствовал железное упрямство внука, и все досады этого дня готовы были вспыхнуть в приступе неудержимей ярости.
Но старик сдержал себя:
- Разве у деда нет прав на правнуков?
И, считая, что ответил внуку ясно, добавил:
- Иди.
Но когда Халиль, понурясь, пошел было к выходу, Тимур его остановил.
- Ты что же?
- А что, дедушка?
- Этого старика прими, угости. Одари! Понял?
И когда с ним остался один Мухаммед-Султан, распорядился звать в залу своих вельмож.
Солнце уже западало, и свет в зале стал густым и прозрачным, как свежий мед.
* * *
Вельможи, вступив в залу, пошли мимо сокровищ безмолвные, ступая по ковру неслышно, как сновидения.
Глаза их не видели ничего, кроме груд сокровищ.
Натыкаясь друг на друга, наступая друг другу на ноги, шли зачарованные, немые, глядя то на все сразу, то на что-нибудь одно, столь обольстительное, что затмевало все остальное.
Лица у одних раскраснелись, словно перед ними пылал нестерпимый огонь; другие вспотели так, что вороты халатов потемнели, а пот струился и струился из-под чалм, со лба, застилал глаза; третьи шли, стиснув зубы, шевеля пальцами, будто ощупывали что-то. Иные, насупившись, глядели с ненавистью на то, что ускользнуло из их рук.
У святого сейида Береке нижняя челюсть отвисла, и мелкой дрожью трепетала его борода, как птица, у которой вдруг отсекли голову.
Тимур смотрел на своих сподвижников радуясь.
Его радовало, что они не насытились. Пока не иссякнет в них эта жажда и эта страсть, их не покинет сила, они останутся с ним, не отступят, не выдадут, не изменят.
Ему хотелось крикнуть им:
- Берите! Хватайте!
Не жалко было отдать: он смолоду любил делиться добычей, - тем он и держал вокруг себя смелых, отпетых головорезов. Но он знал их. Они растерзали бы здесь друг друга. Такую ошибку он сделал однажды в молодости, но больше не ошибался и приучил их терпеливо ждать, пока он начнет дележ. И слово его бывало нерушимо. Если ж осмеливался кто-нибудь пожелать большего или раньше, чем выходило по череду, горе ждало того - в пример остальным.
Он уже устал.
Ему хотелось уйти: силы иссякли.
Но уйти было нельзя: пока он стоял здесь, все проходили вдоль добычи чинно, степенно, молча. Но в том, что им хватит на это сил без него, он не был уверен и ждал, пока они обойдут всю залу.
И когда они перешли в другую залу, где было разложено всякое редкое оружие, всякие диковины из дерева или из кости, он вышел с ними и туда, как пастух, ведущий стадо на новое пастбище.
Лишь когда все было огляжено, он приказал запереть двери опустевших зал, ключи взял себе, а к замкам приставил крепкий караул из надежных воинов: час дележа еще не настал.
Может быть, сказались годы, - он испытал такой отлив сил, что готов был лечь тут же, на полу, в проходной галерее, и поэтому не пошел к женам, пировавшим по случаю приезда Севин-бей, а ушел в тихую комнату, сел у окна, велел подать вина и смотрел на погружающийся в голубую мглу Самарканд, где лишь вершины деревьев еще пылали закатом над плоским простором города, над потемневшими карнизами мечетей, дворцов, караван-сараев.
Выпив чашку густого красного вина, он позвал Мурат-хана и велел передать великой госпоже, что ждет сюда Севин-бей.
Сарай-Мульк-ханым вошла разгоряченная пиром, разговорами и вином, но, взглянув на лицо мужа, быстро оправила платье и покрывало, чтоб складки легли строже и проще.
Севин-бей осталась такой же, как днем, - видно, все это время ей было не до пира, не до разговоров.
- Благополучно доехала? - спросил Тимур.
- Благодарствую, отец. Даже не видела дороги.
- Что с тобой?
- Со мной меньше, чем с вашим сыном.
Рука Тимура дрогнула, лицо поднялось.
- Что с ним?
- Берегитесь его, отец!
Пальцы старика хрустнули, так крепко он сжал кулак.
- Что с ним, спрашиваю!
- Он одичал. Он все разрушает. Он всех ненавидит, кроме тех, с кем пьянствует. Он замышляет против вас, отец!
- Нет! - твердо возразил Тимур. - Ты что-то путаешь.
Сарай-Мульк-ханым участливо предложила ей:
- Ты, может, сперва отдохнула б с дороги?
Но Тимур прервал жену:
- Молчи! Не твое дело.
- Я, отец, не от дороги устала. Меня измучил ваш сын.
- Поссорились?
- Он все разрушает, отец!
- Давно?
- Третий год он нездоров. Упал с лошади, ударился головой - и началось.
- Расскажи.
- В Султании он велел разрушить тот прекрасный дворец, который вам нравился. Я спросила: "Зачем?" Он сказал: "Там замурованы сокровища, я их искал". Никаких сокровищ не оказалось. Но я ему поверила. Вдруг в Тебризе он приказал развалить гробницу Рашид-аддина, историка, а кости его приказал вынести и закопать на еврейском кладбище. Я опять спросила: "Зачем?" Он ответил: "Этот негодяй непочтительно писал о мусульманах". Я сказала: "Вы любите читать историю; разве там есть подобные поступки?"
Тимур переспросил ее:
- Он любит читать историю?
- Он приказал, чтобы ученый Наджм-аддин [так] перевел для него с арабского сочинения Ибн-аль-Асира. И хорошо вознаградил переводчика, а книгу бережно хранит.
- Вот как? А потом?
- Потом он вдруг крикнул: "О моем отце говорят, что он создает прекрасные здания. Я хочу, чтобы обо мне говорили, что я ничего не создал, но разрушил лучшие здания мира". Я сказала: "Ваш отец создает величайшее государство". Он ответил: "А обо мне скажут, что величайшее государство отца разрушил его сын мирза Мираншах. И прославят не отца, а меня, потому что разрушать веселее!" Я сказала: "Не следует так поступать!" Он расхохотался, а потом вдруг кинулся на меня, выхватил нож…
- Он не посмел бы!.. - крикнул Тимур, вскакивая, глядя на сноху округлившимися глазами.
Но сдержал себя и, не веря ей и от этого успокаиваясь и желая успокоить ее, покачал головой:
- Нет, он… Не осмелился бы. Я его знаю: смелости в нем нет!
- Отец!
Тимур уловил и попрек и скорбь в этом слове и подошел ближе.
Она торопливо распоясала верхней халат; распахнула нижний халат:
- Смотрите!
Тимур отступил, не сводя глаз с ее рубахи.
- Я не снимала ее, отец, всю дорогу. Я спешила показать ее вам.
Изрезанная ножом, густо запятнанная засохшей кровью, ее рубаха дрожала перед глазами Тимура.
Брови старика опустились к глазам. Глаза потупились. Он безмолвно стоял, сразу осунувшись, тяжело думая о чем-то.
Севин-бей нетвердой рукой пыталась завязать тесьму халата, но зеленая кисточка мешала ей затянуть узелок.
Сарай-Мульк-ханым запахнула ее халат и обняла сноху.
Старик отошел от них, опустился около окна, прижал ладонь к глазам и заплакал, тяжело содрогаясь.
Только правая, сухая рука оставалась безучастной и беспомощной.
* * *
Он сидел один в темноте, около окна.
Он знал, что Мираншах безумствует в странах, доверенных его разуму: об этом рассказал гонец, об этом сообщили проведчики. От других людей было известно, что в Иране и в Азербайджане народ осмелел. Неизвестные люди нападали на воинов, приходилось усиливать охрану караванов, проходящих через эти земли на Самарканд. Распустились и бесчинствовали приятели Мираншаха, забывая об их долге укреплять власть в покоренных странах; налоги, взысканные с земледельцев, попадают не в казну, а в сундуки приближенных Мираншаха, а сам он пьянствует, охотится, расширяет и украшает свой гарем, опустошая казну государства. А за спиной у Мираншаха безбоязненно и безнаказанно хозяйничает осман Баязет с очень большим, с очень крепким войском.
В Герате властвует другой сын Тимура, отец Улугбека, Шахрух. Этот не пьет вина, не любит охоты и столь послушен своей жене Гаухар-Шад, что даже гарем свой не расширяет. А ведь Шахруху нет еще и двадцати пяти лет! Он предан благочестию и наукам. Пять раз в день он перед всем народом выходит в мечеть на молитву, а в остальное время читает книги или ведет душеспасительные беседы с благочестивыми людьми. Он ничего не берет себе из государственной казны, но и обогатить эту казну не стремится, а мог бы: у некоторых из его соседей можно было бы кое-что добыть; деньги он тратит на покупку книг, окружил себя переписчиками книг, художниками, украшающими книги, ханжами, дервишами, какими-то сирийскими шейхами, блюстителями мусульманских истин. А делами государства занимается его жена, Гаухар-Шад, мать Улугбека, - своенравная, беспокойная дочка спесивого, заносчивого Гияс-аддина Тархана.
Народы, подвластные Шахруху, персы, афганцы, белуджи, - все они позабыли, что Шахрух не ими возведен на царство, а поставлен Тимуром; забыли, что земли их - лишь частица великой державы Тимура.
"Благочестивый мальчик!" - думал Тимур о ненавистном Шахрухе, сжимая губы, сощуривая глаза.
"Надо напомнить дерзким о своей силе. Опустошить земли Баязета. Разорить там базары и купцов, чтоб не мешали торговать купцам Самарканда. Надо срыть крепостные стены в османских городах, чтоб не лелеяли опасных надежд. На непокорных надо навести ужас!
Но всех надо застать врасплох. Иначе каждый вздумает сопротивляться, с каждым понадобится борьба.
Надо поход готовить втайне, всех обмануть, напасть внезапно, всех застать врасплох!
Надо спокойно подумать, надо рассчитать, какую из дорог выбрать прямую ли через Мираншаха, чтобы весь Западный Иран и все земли Закавказья, отданные Мираншаху, привести в порядок. Или обмануть Баязета, пройти на юг, проверить дела у Шахруха и оттуда, резко повернув к западу, быстрыми переходами навалиться на зазевавшегося Баязета. Дорога через Мираншаха прямей; через Шахруха - намного длиннее. Но иногда самый дальний путь бывает самым коротким к победе".
Но покоя, чтобы все обдумать, не было. Весь этот день, одна за другой, обжигали его досада за досадой.
"Халиль, упрямец, посмел возражать. Из-за девки посмел спорить с дедом! Его девка говорила противные слова о сокровищах. Ее тут же раздавить бы, но тогда слух о ее дерзких ответах разнесся бы по всему городу, по всему народу. Надо было ее осрамить; удалось осрамить, и она поняла это". Но досада осталась.
Севин-бей родила ему двоих лучших внуков. Он любил ее за это; он уважал ее как внучку самого Узбек-хана, ради нее он однажды пощадил ее отца Ак-Суфи, хотя позже, правда, расправился с ним. А Мираншах не посчитался с тем почетом, каким окружал ее Тимур. Мираншах казался дурашливым гулякой, нерешительным, трусливым, безопасным. Ему нельзя было доверить государственных дел, но кусок своего царства отец ему доверил. А он оказался не дурашливым, а свирепым; не трусом, а зверем.
"Кабан! Свиреп, а неповоротлив…"
"Кабан! Норовит тупым рылом все взрыть, во что ни уткнется рыло. А что повыше, а что по сторонам, того не видит, пока всем задом не развернется!"
Это не только досада, это и предостережение ему!
Досадой была и затея великой госпожи строить мадрасу напротив его мечети. Но эта досада не столь была б велика, если б Тимуру не хотелось отказать старухе. Досаднее всего было, что хотелось отказать, а он не посмел. Не посмел, не решился!
А началось еще на рассвете: девчонка, наложница, которой он и замечать бы не должен, она первая раздосадовала его. Чем? С утра он сам не понял чем. Теперь ясно: она удивилась, что за всю ночь он не подумал о ее поясе! Досада явилась, когда она с таким упрямством ждала, прежде чем уйти. Как оскорбленно взглянула, как насмешливо затопотали ее босые пятки, когда она побежала к себе!
Эта первая досада была бы не столь тяжела, если б была только оскорбительна. Нет, и она была предостережением: владыка мира стал стар!
Весь этот день то одно, то другое напоминало ему, что силы уходят, а сил надо много, чтоб крепко держать весь мир!
Он сидел в темноте, обдумывая все, что случилось за день. Это было его правилом, - прежде чем уйти спать, припомнить, обдумать и оценить угасший день. Вспомнить правильные поступки и найти причины ошибок.
За весь этот день он не мог вспомнить ни одного правильного поступка. В каждом случае можно было поступить иначе. От рассвета до ночи не было ни одного поступка, о котором было бы можно сказать, что иначе нельзя было поступить. Ни одного…
Ночная свежесть и полная тьма успокаивали его. Но утешения не было.
И усталость его была какой-то новой, непривычной, - не тело устало, тело ему повиновалось, устала воля: не было желания ни встать, ни идти, ни спать.
Он посмотрел в окно.
Под поздним небом город был уже неразличим.
Лишь в одном месте, слева от базара, какую-то высокую стену слабо освещал колеблющийся свет очага.
"Это, пожалуй, на дворе у хана, у Султан-Махмуда, - он любит допоздна сидеть у очага, глядеть, как в котле ему варят ужин; что-нибудь простое варят".
В это время за дверью, в темном коридоре, кто-то торопливо прошел.
Тимур насторожился: ночью каждому во дворце надлежало быть на своем месте, чтобы каждого, если надо, Тимур мог и в темноте найти, на ощупь, как халат или кувшин.
"Кто мог пройти? Куда?"
Тимур прислушивался.
Вскоре шаги повторились.
Кто-то шел сюда.
Кто-то встал на пороге, видно пытаясь рассмотреть эту комнату в темноте.
Тимур затаился, прижавшись к стене, и рука его сжала рукоятку кинжала, всегда засунутого за пояс.
Голос Мурат-хана:
- Государь!
Тимур нехотя отозвался.
- Я вас везде ищу, государь!
- Что там?
- У ворот - человек. Просит допуска: "Особая весть", - говорит.
- Кто это?
- Купец.
- Чего ему?
- Обещает только вам сказать.
- Откуда?
- Не говорит. Спину ослу сбил до костей. Сам еле на ногах стоит. Видно, издалека.
- Приведите. Дайте свету.
Внесли светильник и поставили на полу. Тимур не сдвинулся с места, лениво глядя на дверь.
В двери он увидел сопровождаемого воинами покрытого густой пылью невысокого человека в сером от пыли халате.
По высокой шапке Тимур вспомнил Геворка Пушка и строго сказал:
- Сперва отряхнулся б!
- Государь! До того ли?
- А что?