* * *
У полицмейстера шел утренний рапорт приставов, которые видели, что полковник был сегодня не в духе, и ждали грозы. Выслушав по очереди всех приставов, полицмейстер взял со стола письмо, на котором была сделана пометка рукой губернатора: "Полицмейстеру доложить завтра на рапорте в чем дело", – и передал его приставу С-кого участка.
– Полюбуйтесь, чем занимается ваш хваленый Кротов: вымогательство денег у генерала – как вам это нравится?
Пристав пробежал письмо Ржищева губернатору с жалобой на околоточного надзирателя Кротова и доложил:
– Кротов сегодня на рапорте в участке представил мне деньги, насильно сунутые ему в карман пальто генералом Ржищевым. Он был очень огорошен неожиданною щедростью этого скупца. Генерал, как бы шутя, вытолкал надзирателя из квартиры, и тот не успел вернуть ему деньги. Я представляю их вам, г. полковник, при рапорте.
– Ах, вот в чем дело! – обрадовался полицмейстер. – Ржищев чудак со странностями и, по-видимому, рассчитывал отделаться таким образом от штрафа за нарушения. Потом, нужно думать, смекнул, что надзиратель ему здесь не в состоянии помочь, пожалел 10 руб. и, чтобы спасти их, решился на такую симпатичную комбинацию. И до чего только не доводит скупость!
– Конечно, г. полковник, – согласился пристав, – Кротов, безусловно, честный и трудолюбивый служащий и взяток не берет. Я его три года знаю и, кроме хорошего, ничего не могу сказать.
* * *
Вернувшись от рапорта, пристав С-кого участка прошел в кабинет и приказал вызвать к себе надзирателя Кротова.
Не прошло и получаса, как тот был уже в участке и застал пристава шагающим в волнении из угла в угол кабинета.
– Закройте двери, – отрывисто сказал он Кротову.
Тот исполнил и стал ожидать распоряжений.
– Вынимайте 10 руб., которые получили от генерала Ржищева, и давайте их сюда, – проговорил пристав.
Кротов сразу побледнел и взялся за карман.
– Я… виноват, г. пристав… почти все уже истратил… – залепетал он… – первый раз в жизни… крайность… ребенок больной… доктор… дети без ботинок… холод в квартире… – но слезы не дали ему продолжать.
Пристав подошел к Кротову, положил руку на плечо и стал его успокаивать.
– Видит Бог, – с трудом проговорил Кротов, – это в первый раз – прямо лукавый попутал, если бы не нужда. Не поддался бы… Простите – клянусь, больше этого не повторится, – и он зарыдал.
– Выпейте воды и успокойтесь, – сказал пристав, давая стакан воды – я верю и знаю, что взятку вы взяли в первый раз, и от души рад, что она так неудачна, иначе бы, может быть, за ней пошла вторая, третья, а там и без конца. Трудно замарать руку раз, а дальше это легко делается. Расскажите же, как все это случилось с вами.
Кротов подробно рассказал все то, что известно читателям.
– Счастливы же вы, что я нашелся, когда полицмейстер сегодня на рапорте преподнес мне письмо Ржищева губернатору, – и пристав передал испуганному Кротову все, что произошло у полицмейстера.
– Успокойтесь, теперь опасность миновала, но знайте, что, если лукавый попутает вас еще раз, я в защиту не стану.
Кротов со слезами на глазах благодарил отца-начальника, находчиво спасшего его от позора.
Нужно ли говорить, что эта взятка была у Кротова последней.
Лев Хорват
Инкогнито
I
Никогда еще не чувствовал себя так хорошо Лев Эразмович Прутиков, один из видных чиновников губернского города Энска, как в данную минуту, сидя в купе 2-го класса и мягко покачиваясь на пружинных подушках дивана. Он обманул всех и вот едет инкогнито в каком-то втором классе.
– А право, недурно – tout a fait comme il faut! – думает Прутиков, оглядывая чистенькую обстановку вагона.
Он с наслаждением растянулся на диване, подложив под голову свою лисью, крытую синем сукном поддевку.
– Совсем как какой-нибудь прасол или commis voyageur, – улыбнулся он.
Прутиков аппетитно затянулся дорогой папиросой и привычным красивым движением хотел было поправить галстук и вдруг вскочил как ужаленный:
– Ба-а-атюшки! Анну-то, Анну забыл снять! – Озираясь по сторонам, хотя в купе никого не было, он бережно снял орден и спрятал его в боковой карман.
– Фу, как это глупо: поддевка и орден на шее!
Но тут же сладкая мечта, мечта о том, как будет обрадована милая Элеонора Рувимовна, когда он исполнит проигранное пари a discretion и лично привезет ей ее любимый крафтовский шоколад, – заставила его слегка улыбнуться.
Да спасибо Крафту – молодец! – думает он, поглядывая с довольной улыбкой на продолговатый сверток, в котором бережно была завернута дивная, ценная бонбоньерка, наполненная по его, Прутикова, указанию.
– Молодец, Крафт!
Но вдруг легкая гримаска искривила его безукоризненно выбритые губы:
– А что, если совсем не будет извозчиков на станции? Да нет, не может быть! – тотчас же успокаивает он себя.
Еще вспомнилось, как, приезжая погостить летом к очаровательной баронессе фон Кук, он видел возле станции много извозчиков. Положим, тогда обладательница 3000 десятин высылала за ним чудных рысаков, а теперь… и Лев Эразмович слегка вздохнул, предвкушая всю прелесть предстоящей поездки.
Уже совсем свечерело, когда Прутиков высадился на станции, бережно неся в руках свои вещи.
При входе на станцию молодцеватый урядник внимательно оглядел его с ног до головы, но он степенно прошел мимо, не утерпев подумать: воображаю, как бы ты затанцевал, голубчик, если бы узнал, кто я такой.
Возле подъезда станции виднелись только одни простые некрашеные сани, запряженные маленькой мохнатой, заиндивевшейся лошадкой.
Рослый хлопец – возница в больших рукавицах и порванном полушубке – с радостью уцепился за Прутикова и яростно задергал вожжами, когда он, не торгуясь, уселся в жалкое подобие саней и, спрятав ноги в солому, велел везти себя в экономию баронессы фон Кук.
Понукаемая лошаденка сначала помахала несколько раз головою в разные стороны, с трудом сдвинула санки и, скользя стертыми подковами, затрусила по дороге.
– Ты откуда будешь? – окликнул возницу Прутиков
– Га? – обернулся тот.
– Откуда, говорю.
– Это мы-то?
– Ну да, ты-то!
– А из дальних хуторов… Но, ты, дохлая!
– Не пошаливают у вас?
– Нет… ничего штобы – не слышно.
II
– Слышите, раз и навсегда я говорю вам, Карп Савич, что я за вас замуж не пойду! Слышите ли, не пойду, не пойду и не пойду!.. Так вы и знайте!.. – нервно выкрикивала полненькая с румяными щечками и длинной косой брюнетка, стоя перед толстым, короткошеим субъектом, одетым в суконную дорогую "спинжачную" пару и лакированные сапоги бутылками. Его маленькие, заплывшие жиром глазки выражали и сильный испуг, и вместе с тем в них искрился огонек подавленного гнева.
Он усиленно сопел и, держа в одной руке красный фуляровый платок, то вытирал им обильно струившийся с лица пот, то растерянно мял его в своих коротких, обрубковатых, пухлых пальцах.
Это был Поганковский, волостной старшина, богатый казак, вдовец, Карп Савич Брус, так неудачно выступавший в качестве жениха перед единственной дочкой местного кулака-людоеда Свешникова – Варюшей, или Варварой Пудовной.
Кончив свою отповедь, вся раскрасневшаяся, девушка выбежала из столовой, хлопнув дверью.
Не успел еще отставной жених, покрутив головою, с тяжелым вздохом опуститься на массивный стул, как противоположная дверь отворилась, и в нее медленно просунулось сначала необъятное брюхо в жилетке с толстою серебряною цепочкою, затем короткая ножка в широкой люстриновой штанине и наконец уже и вся шарообразная фигура Пуда Пудовича Свешникова с его маленькой круглой прилизанной головкой и рачьими выпученными, как бы всегда удивленными, глазами.
– А что, брат, ловко тебя отчитала моя Милитриса Кирбитьевна? А?.. Хе-хе-хе! – залился он, держась за колыхавшееся брюхо.
– А тебе, Пуд, все бы смешки да смешки, – грустно промычал старшина, вытирая фуляром свою красную шею и побагровевшее рябое лицо с подстриженными усами.
– Хе-хе-хе! – снова залился было Свешников, но, видя унылую фигуру приятеля, постарался принять спокойный вид и, похлопав его по плечу, промолвил: – Не журись, сват, верно тебе говорю – моя Варюша девка умная: поблажит-поблажит, да и сдастся.
– Блажь-то ее вот где у меня сидит! – проговорил Карп Савич и хотел было постукать себя по затылку, но, не достав, помахал в воздухе рукою с зажатым в ней платком.
– Все тут зло, сват, в уряднике этом проклятом, – и старшина даже вскочил на ноги.
– Ты думаешь, я не вижу, что полюбился он ей больше всего на свете?.. А что в нем?.. Что рожей смазлив да на лошади хват скакать! Так это и я!.. Тьфу! – отплюнулся старшина, чуть было не сказавший, вспомнив свою когда-то службу в кавалерийском полку, что и он не дурак "по этой части", и он в волнении заходил по комнате, бормоча себе под нос: – Голытьба!.. Голь перекатная!.. Крючок паршивый!..
Вошедшая в это время полногрудая красавица "рабитница" Оксана, поклонившись гостю, поставила на стол поднос с пузатеньким графином "монопольки", заткнутым пробкою, масленкой в виде лежащего барана и очищенной селедкой.
При виде приятеля-графинчика хозяин лукаво подмигнул взволнованному гостю и, ущипнув незаметно за локоть вспыхнувшую от этой "ласки" Оксану, налил два стаканчика.
– Присаживайся, сватушка, пора и горлышко промочить!
Не остался глух к приглашению взволнованный гость, он бережно захватил в два пальца толстенький стаканчик и, проговоря: "Ну, будемо", – ловко опрокинул его под стриженые усы.
Едва приятели пропустили, не закусывая, дважды по единой, как в комнату быстрой походкой вбежал маленький, пузатенький человечек, с бледным лицом в угрях и большой "блондинистой" шевелюрой – местный фельдшер Петр Петрович Касторкин.
Собственно, по документам он значился Хвостиковым, прозвище же свое получил потому, что против всех недугов давал преимущественно касторку, приговаривая: желудок – это машина человеческая, и если она не в порядке, то и человек болен, а потому и следует ее чистить.
Впрочем, за последнее время, приобретя электрическую машинку, он пополнил свою рецептуру "жизнью природы" – электрическим током, или "точком".
– Ты, брат, дитя природы, – говорил он обыкновенно какому-нибудь дядьке, пришедшему с подорванным нутром или мучительным, затяжным кашлем, – а природа – это электричество. Понял? Вот иди сюда – садись, я тебе как пущу "точок", так сразу тебе и полегчает.
И больные покорно пили касторку, получали "точок" и хвалили "хвелшаря": "Что и говорить – хороший человек, заботливый".
Особенно его любили Свешников и Брус: им, часто страдающим желудками, рецепты Касторкина были очень "по нутру".
– А-а-а! Слыхом не слыхать! Видом не видать! Эй, Оксана, тащи еще стаканчик! – скомандовал хозяин.
Снова с низким поклоном вплыла Оксана, неся в одной руке стаканчик, а в другой газету "Полтавские ведомости" и два конверта.
– Эге, вот и пошта, – потянулся к ней Свешников.
– Ни, це пан-отцю! – нараспев протянула красавица, подавая "пошту" старшине.
– Давай сюда, посмотрим. Ну, это – газета, э-это от земского, а это, это, сват, тебе – получай, – передал он конверт хозяину.
Разорвав конверт, Свешников вынул письмо и принялся читать, но, чем дальше он пробегал глазами письмо, тем громче становилось его сопение, лицо и шея багровели, ноздри гневно раздувались, и, наконец, не выдержав, он вскочил на свои короткие ножки и разразился такой виртуозной бранью, что даже старшина, на что был дока по этой части, а и тот пробормотал растерянно:
– А и здорово ты, сват, ругаешься! Ей же, право, здорово!
Касторкин же так и замер с рюмкой в одной руке и вилкой в другой руке.
– Да что такое?.. Что случилось? – наконец в один голос закричали они.
– Ах ты!.. Ах вы!.. Ах я!.. – задыхался Свешников, потрясая листком.
– Что с тобою, сват? – подошел к нему старшина.
– Что?.. На, читай! – бросил ему письмо Свешников и забегал по комнате, размахивая короткими ручками.
Между тем Карп Савич, подойдя к окну и далеко отставив от лица почтовый листок, читал его содержание при помощи Касторкина, заглядывавшего сбоку:
"Летучая боевая партия анархистов-коммунистов уведомляет купца Пуда Свешникова, что он должен сего 15 декабря, в 8 часов вечера, положить под вербою у креста, что на большой дороге, вблизи экономии баронессы фон Кук, 3000 рублей, а иначе все имущество его будет пущено по ветру, да и ему самому несдобровать".
Далее следовала подпись и красная печать.
– Ну? – остановился перед ним Свешников.
– Да-а-а! – протянули оба и покачали головами, и никто из них не заметил, как во время чтения письма приоткрылась дверь в соседнюю комнату, и к щелке прильнуло розовое ушко Варюши.
– Не-е-т, брат, шалишь! – вновь закипел Свешников. – Этот номер не пройдет!.. Я вам покажу тысячи!.. Будете помнить Свешникова!.. Я урядника… да что урядника – всю полицию на ноги подыму!.. Не-е-т!
При напоминании о ненавистном уряднике старшина вздрогнул.
– Зачем урядника?.. Для чего урядника?.. – воскликнул он. – А я, по-твоему, что такое, смитье, что ли?.. Э-э нет, сват, ты не забывай, что я с-т-а-р-ш-и-н-а – вот оно что, н-а-ч-а-л-ь-с-т-в-о, а не какая-нибудь дрянь! А то урядник!.. Да я только гукну, и таких молодцов соберу, что всю воровскую шайку как мокрым рядном накрою!.. А ты – урядника!.. Вот не понимаю!
И он с недоумением пожал плечами.
– А оно и впрямь дело, – подумал вслух Свешников, – обойдемся и без полиции – я и своим людишкам крикну, в огонь и воду полезут.
Касторкин, тоже недолюбливавший урядника, поддержал предложение старшины.
"Постой же, крючок, – ехидно думал в это время Брус, – я тебе нос утру и посмотрю тогда, чья будет Варюша!"
И самый адский план "упечь" соперника уже зароился в голове отставного техника. Он уже предвкушал свою победу: вот он задерживает разбойников, урядника гонят по шеям, а он получает губернаторскую благодарность, а то и медаль, а там… там!..
Широкая улыбка осветила его некрасивое рябое лицо, глазки заискрились, и он даже лихо притопнул ногою и щелкнул пальцами.
Тут уже пришлось недоумевать его собутыльникам, но Брус разрешил их сомнение, загадочно проговорив:
– Такую, други мои, иллюзию выдумал, что ай-люли малина!
Свешников, видя уверенность друга, начал успокаиваться, и приятели, опорожнив несколько графинчиков, разработали весь план кампании и заранее торжествовали победу, решив для крепости дела устроить засаду у креста в 6 часов вечера.
А между тем "услужающая девчонка" Приська летела во все ноги к уряднику с наскоро написанной записочкой от Варюши Свешниковой "Другу сердца – милому Вольдемару", в которой она подробно описывала ему все происшедшее в их доме.
– Ах ты, старая кочерыжка! – мурчал себе под нос по адресу старшины урядник, с трудом разбирая каракули любезной. – Ну, спасибо, Варюша, – выручила!
И, хлопнув себя по коленке, он весело сверкнул красивыми глазами и принялся за чистку револьвера, напевая вполголоса:
Все говорят, что я ветрена бываю,
Все говорят, что любить я не могу,
А я про всех, я про всех забываю. -
Ах! Одного-то я забыть не могу!
III
Как ни старался кнутом хлопец, как ни семенила лошадка, а путь от станции к желанной цели начинал казаться Прутикову чем-то бесконечным. Хорошо еще, что поддевка и боты были теплы, да мороз еще пощипывал за щеки, а то просто хоть плачь. Долго ныряли сани по ухабам с. Поганки, несколько раз подвергаясь нападениям Жучек и Шариков, и наконец, проехав хлебозапасный магазин, вынырнули в поле.
Ноги у Льва Эразмовича занемели, спина болела от частых толчков о твердую грядку саней, и вообще он чувствовал себя очень скверно и проклинал в душе свое "инкогнито".
Но вот, наконец, вдали показались высокие тополя сада баронессы, из-за которых гостеприимно светились окна большого господского дома.
Хотя при виде столь отрадной картины Прутиков и ожил духом, но занемевшие ноги давали себя знать, и он решил поразмяться.
– А ну стой, брат! – решительно заявил он вознице, для внушительности ткнув его слегка в шею.
– Т-п-р-р-у! – откинулся тот назад, сдерживая разбежавшуюся лошаденку.
– Постой!.. Погоди!.. – пыхтел Прутиков, с трудом освобождая затекшие ноги из целого вороха соломы.
– Да воно ще не экономыя, – изумлялся возница, поправляя съехавшую на нос шапку.
Но Прутиков ничего ему не ответил. Он с трудом встал на ноги и, бережно держа дорогой сверток, покачиваясь из стороны в сторону, заковылял по дороге.
Возница потянул за ним.
Так Прутиков прошел несколько шагов. Большая развесистая верба над самой дорогой с крестом под нею невольно привлекла его внимание, но только что он остановился возле креста и хотел было спросить возницу о причине постановки последнего, как вдруг сзади на него набросилось несколько человек и дюжие руки сдавили его всего как в клещах.
– Держи их!.. Вяжи!.. Вяжи крепче!.. Стой, не бей!.. Бонбу то, бонбу, братцы, осторожнее!.. Не торкай ее – легче!.. – кричали кругом.
Возница пытался было бежать, кричать, но моментально был повален и связан, получив и на свою долю немало тумаков.
Первое время Прутиков совершенно растерялся, но затем спохватился и сунул было руку в карман за револьвером, однако движение это не ускользнуло от нападавших, и он был тотчас же обезоружен.
– А-а-а! – задыхался от злобы Свешников, подлетев на санках к задержанным. Он с кулаками ринулся было на них, но "пан-отец" уже пришел в себя от охватившего его восторга и, став впереди скрученных веревками преступников, выставив вперед руки, уговаривал свата:
– Полно, полно, сват, – теперь они мои арестанты, и я за них отвечаю!.. Не надо трогать – не по закону!
Чувствуя боль во всем теле, но видя, что тут какое-то недоразумение, Прутиков наконец заговорил:
– Постойте!.. Да вы с ума сошли!.. Да как вы смеете?.. – задыхался он. – Знаете ли вы, кто я?
– Эге, брат, – захохотал перед его носом старшина, – знаем, приятель, знаем! Больше уже не будешь разбойничать!
– Да я вас туда упеку!.. Я вас под суд!.. Мерзавцы!.. Разбойники! – захлебывался от негодования Прутиков, чувствуя, как сильно врезались ему в руки веревки.
Свешников опять было подскочил с кулаками, но старшина остался себе верен:
– Пуд, отступись! – важно скомандовал он. – Господа понятые, сади оспопирателей в сани и вези в правление, а бонбу я сам понесу!