– Чего так? – промолвил Динамит.
– Да все из-за собак этих проклятых; таких, друг ты мой, псов завели, что никуда от них не спрячешься, беда, да и только.
– Это что при полиции состоят? – полюбопытствовал Микитка.
– Они самые.
– А давно они у вас?.. Много их? – живо заинтересовался Динамит.
– С полгода как привезли, да за это время наших десятка с два уже запрятали. А собак двое Рекс да Хват.
– Тэ-экс… Кобели, значит, оба?
– Кобели, да такие проклятые… Тут недавно двое ребяток одну лавку обработали, да "фомку" ненароком забыли; ну вот понюхал "фомку" тот кобель, да по следу, по следу за ими – и не успели молодцы в леску оглядеться, а полиция уже и там, – один-то было наутек, да куда там – так кобель на загривок и насел.
– Тэ-экс, тэкс, – серьезно проговорил Динамит, очевидно что-то обдумывая.
– Кабы не в городе, так оно куда способнее было бы, – проговорил Рудой, бросая искоса взгляд на Микитку.
– Ну а как же, само собою, – вдруг воодушевился последний, – да я уж тебе говорил, уж ежели на хуторе у поповны не попользоваться, так уже и где больше. Взять тебе первое, – начал загибать пальцы на руке он, – что старушка она одинокая, а ежели и держит девку да работника, так они на кухне, на другой половине живут, а опять второе, старушка скупущая, и всякого у ней добра этого наприпасено ужасти, а опять же…
– Какого добра? – перебил презрительно Динамит.
– А всякого – что тебе платьев всяких, полотна…
– Да деньги-то, деньги есть?
– Ах ты!.. Да как же деньгам не водиться, когда у ей вся округа позычает: и попы, и помещики какие, так одно слово до ей, до Агафьи Ивановны, и идут. А деньги у ей в похоронной железной шкатулке упрятаны, а шкатулка та в комнате к полу привинчена…
– И ты знаешь где? – продолжал допытываться Динамит.
– Вот так! Да как же не знать, коли я ту шкатулку из садового окна в лучшем виде оглядел.
– Ну, это, гляди, дело и подходящее будет, – промолвил Рудой, – ведь ты, кажись, там в работниках служил?
– А как же, всего с месяц как рассчитался…
– Ну а собак там много? – осведомился Динамит.
– И по собачьей части лафа – один кобель Полкан старый на цепи бродит, да и с тем мы знакомы. Да что там говорить – клад, одно слово клад. Вот только насчет шикатулки не знаю уж как, а только работница говорила, что страх упористая и агромадная.
– Ну, на этот счет не твоя забота будет, – усмехнулся Рудой, тогда как Динамит только фыркнул носом.
– Меня вот только псы-то полицейские больно смущают, – заговорил Рудой, – как приволокут их туда, так они за тобой и урежут, и под землею от них не спрячешься.
– Э-э, полно, брат, – хлопнул его по плечу Динамит, – я такую штукенцию изобрел, что и псов, и полицию с носом оставим…
Ловкий парнишка половой, на лету подкинув на соседний стол поднос с чайниками и перекинув салфетку под мышку, подлетел к нашим знакомцам и, кладя счет и как бы прибирая посуду, шепнул Рудому:
– Хозяин велел по счету получить и передать, что "поваренок зашел".
Рудой переменился в лице – тревога вспыхнула в его глазах, и он даже слегка побледнел.
– Уходить надо скорей, – шепнул он товарищам, и, быстро расплатившись, они юркнули за палатку, прошли за дом и через небольшую калитку вышли на пустопорожнее место, а оттуда на глухую улицу.
Впрочем, тревога на этот раз оказалась фальшивою – зашел постовой городовой, выпил стаканчик водки и, увидав, что все благополучно, ушел.
II
Хорошо и покойно жилось на своем небольшом хуторе вдове священника, Агафье Ивановне Амивоновой. Дети у нее все примерли, а после смерти мужа ей досталось, кроме полутораста десятин земли и большого дома на селе, тысяч до двадцати денег. Дом Агафья Ивановна сдала, а сама переселилась на хутор и зажила припеваючи, отдавая большую часть земли в аренду и ссужая окрестных жителей деньжонками из заветной шкатулки, прочного и надежного железного ящика, привинченного к полу ее спальни. И потекли обильною струею денежки в шкатулку бережливой старухи.
Хозяйство у Агафьи Ивановны было порядочное, что и вынуждало ее держать работника и работницу. К ним она относилась хорошо, по-божески, но пьянства не допускала и за это самое "художество" и выпроводила старательного Микитку.
– И как это вы не боитесь, Агафья Ивановна, жить так, самой на хуторе, да еще и деньги при себе держать? Ведь не ровен час… – говорили знакомые.
– И что ты, что ты, – махала руками старушка на говорившего, – чур тебя, чур, ишь что выдумал. Да кто таки решится меня, бедную старуху, обидеть, а деньги – так разве они у меня – какие остались крохи после мужа – все добрым людям раздала – так-то.
"А может быть, и впрямь старушке опасаться нечего?" – думали знакомые…
Душный летний день лениво угасал на западе. Длинные тени ложились от всех предметов; все длиннее и длиннее становились они и наконец слились и потонули в надвигавшихся сумерках. На хуторе доили коров, загоняли скот, но прошел еще час, и сумерки сменились ночною тьмою, и все кругом успокоилось. Только через закрытые ставни старухи выползает неяркий бледный свет не то от лампады, не то от свечи. В парусиновом капотике и черном платочке на голове она сидит маленькая, согнувшись на полу у железной шкатулки, и дрожащими костлявыми руками жадно перебирает толстые пачки денег. Бледный, трепещущий свет тоненькой восковой свечи, прилепленной к шкатулке, освещает ее худое, сморщенное лицо с выбившимися из-под платка седыми прядями волос и глазами, то горящими алчным блеском скряги, то вдруг вспыхивающими страхом при всяком незначительном шорохе.
– Без одной двадцать тысяч, – едва слышно шепчет старуха, – теперь, как привезет завтра о. Василий тысячу, надо будет и впрямь в город отвезти, уж очень боязно с ними-то.
И, тихо опустив крышку шкатулки, старуха аккуратно запирает ее на два замка и, прилепив свечку возле образа на столик, начинает молиться…
– Ну что, видели? – словно шелест листьев проносится под окном старухи, в кустах.
– Видели, видели… – шелестит в ответ.
– Ну а теперь что?
– Обождать надо с часок…
Широко раскинувшись на свежем, душистом сене, спит непробудным крепким сном усталый работник среди двора. Снится ему садок вишневый, где "чаривник соловейко щебече свои чудны спивы", яркие девичьи очи так близко, близко от его лица, и жаром пышет молодая грудь… А на завалинке хаты, как убитая, спит работница, и крепок сон молодой, и ничего не видится ей, и ничего не снится. Спит и старик лохматый Полкан. Раскинулся старина – жарко ему в своей шубе теплой, и тоже, видно, что-то грезится старику – повизгивает тихо он и лапами перебирает.
Чу, что это такое?.. Чуткого, хотя и слабого слуха пса коснулся какой-то неясный шум. Пес просыпается и приподнимает голову. Так и есть – кто-то в саду ворочается. С тихим ворчанием встает старик на больные ноги и тихо направляется к саду. Но что это? Знакомый голос кличет его: "Полкан!.. Полканушка!" Узнает по голосу бывшего работника и, радостно взвизгнув, бросается к саду, виляя хвостом. Навстречу к нему выходит знакомый человек, а возле него жмется, поджимая хвост, собака.
Старик приостановился было, но, нюхнув раз, другой воздух, вдруг точно преобразился и, помолодев сразу наполовину, мелким бесом подкатил к "пленительной даме" и самым нахальным образом принялся за ней ухаживать. Что поделаешь – страсть все победила, заглушила собачий долг и совесть, и он, все и вся позабыв на свете, заколесил, сладко повизгивая, возле приятной незнакомки.
Вдруг коварная веревочная петля обвила его шею, и все скрылось перед вечною тьмою; через минуту Полкан был мертв…
– Та ну-бо, Горпиночко, не штовкайся… Чуешь?.. А-я-я?!..
Крик ужаса готов слететь с губ проснувшегося – он сразу приходит в себя, видит три человеческих силуэта около.
– Чого вам?.. Чог…
Но большая сильная рука ложится на его рот, и в то же время он слышит:
– Цыц!.. Молчи!.. Только пикнешь, так тут тебе и смерть, – внятно шепчет какой-то грозный голос.
Обомлел, похолодел от страха работник и весь затрясся от холодного ужаса.
– Вставай, пойдем, – слышит он.
С трудом поднимается он и чувствует, что сильная рука влечет его к хате. "Пропав, пропав я теперь не за цапову душу", – проносится мучительная мысль у него в голове.
Так же будят и обезумевшую от ужаса работницу, и их обоих запирают в кухне.
– Да смотри – кто только высунет нос из хаты, так и отрежем его вместе с головою, – грозно шепчут им…
Долго не спалось Агафье Ивановне, но, наконец, усталость взяла свое – заснула она. И снится ей, что приехал о. Василий, привез 1000 рублей, что занимал, и вот везет она все деньги в город. Ветер поднялся – целая буря. Въехали они в лес. Трещат и шумят кругом деревья, и все сильнее шум раздается. И вдруг… Что это? Шаги?.. Голоса в комнате?..
Страшная, седая и всклокоченная, схватывается старуха с кровати. Она хочет вскрикнуть, но сухие губы бессильно двигаются. "Вот оно, вот! – мечется старуха на кровати. – Что делать?.. Звать на помощь?.. Молиться?.. Кричать?.."
Шаги явственнее в соседней комнате… Шевельнулась дверная ручка… На дверь нажали, затрещала она, крючок соскочил – и темные, большие, чужие фигуры людей проникают в спальню.
– Что нужно вам? Чего вы?.. Уйдите вон, я кричать буду! – захлебывается и давится от страха старуха.
– Молчи, ведьма! – грозно рычит один.
Вспыхивает спичка… Загорается тоненькая свечка.
Старуха сидит, прижавшись в углу большой, широкой кровати. Она прячется за подушками и из-за них глядит округлившимися безумными глазами, следя за каждым движением страшных ночных гостей.
Бледный, мягкий свет разливается по комнате, и жуткие черные тени задвигались кругом. К ней направляются.
– Давай-ка ключи!..
Тянутся руки к ней, шарят под подушками, ее хватают… грубые… тяжелые… больно ей… вот-вот и до ключей доберутся, что в мешочке на шее висят…
Глупая, пьяная рожа Микитки высовывается из-за дверей, и старуха узнает ее:
– Микитка!.. Разбойник!.. Кара…
Сильные пальцы сдавливают ее длинную худую шею, и в ту же минуту с диким ревом вваливается Микитка, и тяжелый шкворень опускается с треском на седую голову.
Кровь заливает все кругом…
III
Начальник знайского сыскного отделения Иван Иванович Зарин возвращался в город из уезда, где только что, при помощи своего любимца Рекса, ему удалось раскрыть убийство лесника. Он ехал не один, с ним, кроме собаки, был еще надзиратель отделения Семен Григорьевич Лядов.
– А что, в Васильевке лошадей придется менять? – спросил Зарин у ямщика.
– А как же, обязательно, – отозвался тот.
– Ну так заезжай к приставу.
– Это до станового?
– Ну понятно, к нему.
– Ладно… Эй вы-ы-ы! – И ямщик подбодрил лошадей кнутом.
Константин Павлович Гусев, васильевский становой пристав, принадлежал к чинам полиции новой, так сказать, формации: был достаточно образован, начитан и, любя свое дело, не переставал учиться, постоянно выписывая все то, что, так или иначе, могло относиться к его специальности.
В описываемое время – было девять часов утра – Гусев сидел за чайным столом и с большим интересом знакомился с только что полученной с почты книгой, это был "Пособник при судебно-медицинском исследовании трупа Н. А. Оболонского". Он уже дошел до главы, носящей название: "Особенное исследование брюха", как стук подъехавшего экипажа привлек его внимание.
– Кто это там? – громко спросил пристав, отрываясь от книги.
– Иван Иванович приехал, – отозвалась из соседней комнаты его жена, выглядывая из окошка.
– А-а, вот это приятно! – весело воскликнул Гусев, вставая и направляясь навстречу гостю.
– Вы уже простите, коллега, я к вам со всем своим штабом, – говорил Зарин, выскакивая из тарантаса.
– Ну, вот – какие там извинения, право, я так рад вас видеть даже и с вашим штабом, – говорил Гусев, пожимая руки прибывшим.
– А Рекс-то, Рекс каким молодцом стал, – а небось погладить нельзя?
– Ну, это уже одно правило для всех, – улыбнулся Зарин.
– Милости просим, пожалуйста, – радушно приглашал хозяин, – о вещах не беспокойтесь, их внесут. Эй, Падалко!
– Здесь! – гаркнул сзади рослый стражник.
– Озаботься насчет вещей.
– Слушаюсь…
– Откуда эго вас Бог несет? – спрашивал Гусев, усадив гостей за стол, моментально уставленный холодными закусками.
– Из соседнего стана, – отвечал Зарин, с жадностью глотая чай с густыми сливками.
– А-а, это, верно, по делу об убитом леснике? Ну что ж, нашли преступника?
– И даже целых четырех.
– Вот как – поздравляю. А небось все Рекс.
– Ну понятно, – и Зарин с любовью посмотрел на сидевшего возле пса.
– Вот бы посмотреть на его работу, – с оживлением отозвался Гусев.
– Подождите – еще наглядитесь.
– Если бы вашими устами… Ну, что там еще? – обратился пристав к вошедшей прислуге.
– Телеграмма.
– А, ну давай.
И, распечатав телеграмму, Гусев прочел:
"Ночью убита землевладелица Амвонова в своем хуторе. Похищено много денег. Злоумышленники скрылись. Урядник Степанов".
– Вот это так ловко! – улыбнулся Зарин. – Только что говорили и желали видеть Рекса в работе, а дело тут как тут.
Но только что мечтавший о происшествии Гусев сидел, видимо, сильно расстроенный.
– Бедная старушка, – тихо прошептал он.
– Вы, видимо, расстроены этим известием? – спросил Зарин.
– Д-д-да, знаете, жаль старушку – она такая была гостеприимная, сколько раз я у нее ночлег находил, и вдруг… Да, жаль. Ну да с вашей помощью, Иван Иванович, я надеюсь, что "други милые" от нас не уйдут.
– Понятно, понятно. Вы мне только позвольте телеграмму полицмейстеру послать.
– Как же, пройдемте в мой кабинет – я тоже буду телеграфировать исправнику.
IV
Крестьянин х. Подвалки, Осип Цикавый, накануне вечером встретился в городе с кумом и "добряче нагрузывся", да так, что, если бы его могли только добудиться на возу и спросить, как он туда попал, он бы этого наверно не мог рассказать. Могла бы, безусловно, поведать об этом его многострадальная, голодная и непоеная кобыла, но – она была лишена этого дара и, лишь помахивая волосатой головой, терпеливо тащила шагом по "шляху" повозку, на которой храпел во все носовые завертки ее хозяин.
А жаль, что сивая кобыла Цикавого была лишена дара слова, – не будь этого, она рассказала бы, как на заре, из растущего над шляхом леска вышли три человека, ведя на привязи небольшую собачку, как приблизились они к телеге сзади и затем, привязав к ней собачонку, остались сами на том же месте. Могла она, пожалуй, и еще добавить, если, конечно, оглядывалась назад (а она, наверно, оглядывалась – ведь женский пол так любопытен), что трое незнакомцев присели вскоре же на телеги обоза с хлебом, тянувшегося в город, и скоро скрылись вдали, растянувшись каждый на возу не хуже ее, кобылиного, хозяина. Да, все это могла бы порассказать сивая кобыла и, наверно, избавила бы как себя, так и хозяина от многих бед, но кобыла была нема как рыба.
V
Когда чины полиции в сопровождении Рекса прибыли на хутор убитой Амвоновой, там уже собралось немало народа, был урядник и стражник, и видны были растерянные и измученные лица работника и работницы.
Нежданное появление полицейской собаки произвело целую сенсацию:
– Дывись, дывись, хлопцы, соба-а-ака!..
– А вухи-то, вухи як у зайця…
– Бач як носом воде…
– Це вона когось чуе…
– А може-жь и тебе?..
– Бороны Бог…
Посыпались возгласы из толпы.
А тем временем Рекс легким наметом шел безостановочно вперед по дороге, ни на минуту не останавливаясь, точно влекомый властною, притягательною силою, а сзади, слегка приподнявшись на сиденье и не спуская внимательного взора с собаки, ехали Зарин и Гусев, молчаливые и сосредоточенные.
Так проследовали они несколько верст, но вот, подбежав к месту, расположенному против небольшого леска, подходящего почти вплотную к дороге, Рекс сразу осел и замялся на одном месте. Лошадей приостановили, и оба чиновника соскочили с тарантаса.
– А что как они тут, в леску, скрываются? – озабоченно спросил Гусев, нащупывая браунинг в кармане.
– Отчего же, очень может быть, – согласился Зарин, – знаете что, пошлите-ка урядника в объезд леска и пусть там будет, пока мы не подадим ему свистка.
Получив приказание, урядник поворотил полем и быстро скрылся за деревьями.
– Смотрите, к лесу повел, – зашептал Гусев, порываясь вслед за собакою.
– Будьте осторожны, приготовьте револьвер, посоветовал Зарин, доставая свой.
Несколько шагов от опушки – и снова "лежка". Зарин подымает несколько окурков и спичек, а Гусев, вынув записную книжку, набрасывает план местности.
– Нет, улетели птички, – с сожалением произносит он, видя, что Рекс снова возвращается на дорогу.
А Рекс действительно, как только подъехали ко двору хутора, начал проявлять необычайное волнение, так что Зарину приходилось его успокаивать.
Тяжелое впечатление производила спальня старушки, превращенная в безалаберную кучу всяких предметов и кусков материи, обрызганных местами кровью. Из-под этого вороха на кровати торчали страшные худые ноги убитой. Железный сундук-шкатулка был отперт ключом, и из него похищены все наличные деньги, а записки, векселя и другие документы были разбросаны тут же по полу.
Чины полиции приступили к тщательному осмотру.
– Итак, Иван Иванович, теперь остановка за вашим Рексом, – сказал Гусев, складывая в портфель протокол осмотра и дознания.
– Да-да – мы сейчас с вами отправимся, а вы, Семен Григорьевич, постарайтесь нам добыть точные отпечатки пальцев разбойников, которые найдены нами на шкатулке, столе и обоях комнаты.
– Как же, как же, я сейчас…
И Лядов принялся распаковывать в соседней комнате свой походный чемоданчик с фотографическим аппаратом и целым ассортиментом разных банок и склянок.
Тем временем пристав велел уряднику собрать во двор всех сошедшихся, поместив среди них работника и работницу.
– Ну-с, отправимся.
Все время повизгивавший от нетерпения на цепочке Рекс был наконец спущен. Он внимательно обнюхал комнату, выпрыгнул в сад из окошка и закрутился между кустов бузины, где ясно было видно по притоптанной траве, что тут располагалось несколько человек.
– Что такое с Рексом? Я его положительно не узнаю, – говорил Зарин, с удивлением следя за своим питомцем.
– А именно?
– Да представьте, я никогда еще не видал в его движениях столько нервозности. Что бы это значило?
Когда, легким броском, словно черный большой мяч, из сада во двор выскочил Рекс, собравшиеся невольно ахнули и зашевелились на месте. Шутки и смех смолкли, и на встревоженных лицах легла печать озабоченности.
"А ну как да на меня укажет?" – казалось, думал каждый из них.
– Ищи, Рекс! – велел Зарин.
Рекс метнулся к народу, прорезал собравшуюся толпу в нескольких направлениях и, обогнув ее, подбежал к воротам и остановился, поглядывая назад, как бы предлагая следовать за собою.
– Ну, едем!