В его воспоминании были деревенские люди: женщины, дети, старики, бедность и измученность, которые он как будто теперь в первый раз увидал, в особенности улыбающийся старичок-младенец, сучащий безыкорными ножками, - и он невольно сравнивал с ними то, что было в городе. Проходя мимо лавок мясных, рыбных и готового платья, он был поражен - точно в первый paз увидел это - сытостью того огромного количества таких чистых и жирных лавочников, каких нет ни одного человека в деревне. Люди эти, очевидно, твердо были убеждены в том, что их старания обмануть людей, не знающих толка в их товаре, составляют не праздное, но очень полезное занятие. Такие же сытые были кучера с огромными задами и пуговицами на спине, такие же швейцары в фуражках, обшитых галунами, такие же горничные в фартуках и кудряшках и в особенности лихачи-извозчики с подбритыми затылками, сидевшие, развалясь, в своих пролетках, презрительно и развратно рассматривая проходящих. Во всех этих людях он невольно видел теперь тех самых деревенских людей, лишенных земли и этим лишением согнанных в город. Одни из этих людей сумели воспользоваться городскими условиями и стали такие же, как и господа, и радовались своему положению; другие же стали в городе в еще худшие условия, чем в деревне, и были еще более жалки. Такими жалкими показались Нехлюдову те сапожники, которых он увидал работающих в окне одного подвала; такие же были худые, бледные, растрепанные прачки, худыми оголенными руками гладившие перед открытыми окнами, из которых валил мыльный пар. Такие же были два красильщика в фартуках и опорках на босу ногу, все от головы до пяток измазанные краской, встретившиеся Нехлюдову. В засученных выше локтя загорелых жилистых слабых руках они несли ведро краски и не переставая бранились. Лица были измученные и сердитые. Такие же лица были и у запыленных с черными лицами ломовых извозчиков, трясущихся на своих дрогах. Такие же были у оборванных опухших мужчин и женщин, с детьми стоявших на углах улиц и просивших милостыню. Такие же лица были видны в открытых окнах трактира, мимо которого пришлось пройти Нехлюдову. У грязных, уставленных бутылками и чайной посудой столиков, между которыми, раскачиваясь, сновали белые половые, сидели, крича и распевая, потные, покрасневшие люди с одуренными лицами. Один сидел у окна, подняв брови и выставив губы, глядел перед собою, как будто стараясь вспомнить что-то.
"И зачем они все собралась тут?" думал Нехлюдов, невольно вдыхая вместе с пылью, которую нес на него холодный ветер, везде распространенный запах прогорклого масла свежей краски.
На одной из улиц с ним поравнялся обоз ломовых, везущих какое-то железо и так страшно гремящих по неровной мостовой своим железом, что ему стало больно ушам и голове. Он прибавил шагу, чтобы обогнать обоз, когда вдруг из-зa грохота железа услыхал свое имя. Он остановился и увидал немного впереди себя военного с остроконечными слепленными усами и с сияющим глянцовитым лицом, который, сидя на пролетке лихача, приветственно махал ему рукой, открывая улыбкой необыкновенно белые зубы.
- Нехлюдов! Ты ли?
Первое чувство Нехлюдова было удовольствие.
- А! Шенбок, - радостно проговорил он, но тотчас же понял, что радоваться совершенно было нечему.
Это был тот самый Шенбок, который тогда заезжал к тетушкам. Нехлюдов давно потерял его из вида, но слышал про него, что он, несмотря на свои долги, выйдя из полка и оставшись по кавалерии, всё как-то держался какими-то средствами в мире богатых людей. Довольный, веселый вид подтверждал это.
- Вот хорошо-то, что поймал тебя! А то никого в городе нет. Ну, брат, а ты постарел, - говорил он, выходя из пролетки и расправляя плечи. - Я только по походке и узнал тебя. Ну, что ж, обедаем вместе? Где у вас тут кормят порядочно?
- Не знаю, успею ли, - отвечал Нехлюдов, думая только о том, как бы ему отделаться от товарища, не оскорбив его. - Ты зачем же здесь? - спросил он.
- Да дела, братец. Дела по опеке. Я опекун ведь. Управляю делами Саманова. Знаешь, богача. Он рамоли. А 54 тысячи десятин земли, - сказал он с какой-то особенной гордостью, точно он сам сделал все эти десятины. - Запущены дела были ужасно. Земля вся была по крестьянам. Они ничего не платили, недоимки было больше 80-ти тысяч. Я в один год всё переменил и дал опеке на 70 процентов больше. А? - спросил он с гордостью.
Нехлюдов вспомнил, что слышал, как этот Шенбок именно потому, что он прожил всё свое состояние и наделал неоплатных долгов, был по какой-то особенной протекции назначен опекуном над состоянием старого богача, проматывавшего свое состояние, и теперь, очевидно, жил этой опекой.
"Как бы отделаться от него, не обидев его?" думал Нехлюдов, глядя на его глянцовитое, налитое лицо с нафиксатуаренными усами и слушая его добродушно-товарищескую болтовню о том, где хорошо кормят, и хвастовство о том, как он устроил дела опеки.
- Ну, так где же обедаем?
- Да мне некогда, - сказал Нехлюдов, глядя на часы.
- Так вот что. Вечером нынче скачки. Ты будешь?
- Нет, я не буду.
- Приезжай. Своих уж у меня нет. Но я держу за Гришиных лошадей. Помнишь? У него хорошая конюшня. Так вот приезжай, и поужинаем.
- И ужинать не могу, - улыбаясь, сказал Нехлюдов.
- Ну что ж это? Ты куда теперь? Хочешь, я довезу.
- Я к адвокату. Он тут за углом, - сказал Нехлюдов.
- А, да ведь ты что-то в остроге делаешь? Острожным ходатаем стал? Мне Корчагины говорили, - смеясь, заговорил Шенбок. - Они уже уехали. Что такое? Расскажи!
- Да, да, всё это правда, - отвечал Нехлюдов, - что же рассказывать на улице!
- Ну да, ну да, ты ведь всегда чудак был. Так приедешь на скачки?
- Да нет, и не могу и не хочу. Ты, пожалуйста, не сердись.
- Вот, сердиться! Ты где стоишь? - спросил он, и вдруг лицо его сделалось серьезно, глаза остановились, брови поднялись. Он, очевидно, хотел вспомнить, и Нехлюдов увидал в нем совершенно такое же тупое выражение, как у того человека с поднятыми бровями и оттопыренными губами, которое поразило его в окне трактира.
- Холодище-то какой! А?
- Да, да.
- Покупки у тебя? - обратился он к извозчику.
- Ну, так прощай; очень, очень рад, что встретил тебя, - сказал Шенбок и, пожав крепко руку Нехлюдову, вскочил в пролетку, махая перед глянцовитым лицом широкой рукой в новой белой замшевой перчатке и привычно улыбаясь своими необыкновенно белыми зубами.
"Неужели я был такой? - думал Нехлюдов, продолжая свой путь к адвокату. - Да, хоть не совсем такой, но хотел быть таким и думал, что так и проживу жизнь".
XI
Адвокат принял Нехлюдова не в очередь и тотчас разговорился о деле Меньшовых, которое он прочел, и был возмущен неосновательностью обвинения.
- Дело это возмутительное, - говорил он. - Очень вероятно, что поджог сделан самим владельцем для получения страховой премии, но дело в том, что виновность Меньшовых совершенно не доказана. Нет никаких улик. Это особенное усердие следователя и небрежность товарища [прокурора]. Только бы дело слушалось не в уезде, а здесь, и я ручаюсь за выигрыш, и гонорара не беру никакого. Ну-с, другое дело - прошение на Высочайшее имя Федосии Бирюковой - написано; если поедете в Петербург, возьмите с собой, сами подайте и попросите. А то сделают запрос в министерство юстиции, там ответят так, чтобы скорее с рук долой, то есть отказать, и ничего не выйдет. А вы постарайтесь добраться до высших чинов.
- До государя? - спросил Нехлюдов.
Адвокат засмеялся.
- Это уж наивысшая - Высочайшая инстанция. А высшая - значит - секретаря при комиссии прошений или заведывающего. Ну-с, всё теперь?
- Нет, вот мне еще пишут сектанты, - сказал Нехлюдов, вынимая из кармана письмо сектантов. - Это удивительное дело, если справедливо, чтò они пишут. Я нынче постараюсь увидать их и узнать, в чем дело.
- Вы, я вижу, сделались воронкой, горлышком, через которое выливаются все жалобы острога, - улыбаясь, сказал адвокат. - Слишком уж много, не осилите.
- Нет, да это поразительное дело, - сказал Нехлюдов и рассказал вкратце сущность дела: люди в деревне собирались читать Евангелие, пришло начальство и разогнало их. Следующее воскресенье опять собрались, тогда позвали урядника, составили акт, и их предали суду. Судебный следователь допрашивал, товарищ прокурора составил обвинительный акт, судебная палата утвердила обвинение, и их предали суду. Товарищ прокурора обвинял, на столе были вещественные доказательства - Евангелие, и их приговорили в ссылку.
- Это что-то ужасное, - говорил Нехлюдов. - Неужели это правда?
- Что же вас тут удивляет?
- Да всё; ну, я понимаю урядника, которому велено, но товарищ прокурора, который составлял акт, ведь он человек образованный.
- В этом-то и ошибка, что мы привыкли думать, что прокуратура, судейские вообще - это какие-то новые либеральные люди. Они и были когда-то такими, но теперь это совершенно другое. Это чиновники, озабоченные только 20-м числом. Он получает жалованье, ему нужно побольше, и этим и ограничиваются все его принципы. Он кого хотите будет обвинять, судить, приговаривать.
- Да неужели существуют законы, по которым можно сослать человека за то, что он вместе с другими читает Евангелие?
- Не только сослать в места не столь отдаленные, но в каторгу, если только будет доказано, что, читая Евангелие, они позволили себе толковать его другим не так, как велено, и потому осуждали церковное толкование. Хула на православную веру при народе и по статье 196 - ссылка на поселение.
- Да не может быть.
- Я вам говорю. Я всегда говорю господам судейским, - продолжал адвокат, - что не могу без благодарности видеть их, потому что если я не в тюрьме, и вы тоже, и мы все, то только благодаря их доброте. А подвести каждого из нас к лишению особенных прав и местам не столь отдаленным - самое легкое дело.
- Но если так, и всё зависит от произвола прокурора и лиц, могущих применять и не применять закон, так зачем же суд?
Адвокат весело расхохотался.
- Вот какие вопросы вы задаете! Ну-с, это, батюшка, философия. Что ж, можно и об этом потолковать. Вот приезжайте в субботу. Встретите у меня ученых, литераторов, художников. Тогда и поговорим об общих вопросах, - сказал адвокат, с ироническим пафосом произнося слова: "общие вопросы". - С женой знакомы. Приезжайте.
Корректура (не окончательная) XI главы второй части "Воскресения"
Размер подлинника
- Да, постараюсь, - отвечал Нехлюдов, чувствуя, что он говорит неправду, и если о чем постарается, то только о том, чтобы не быть вечером у адвоката в среде собирающихся у него ученых, литераторов и художников.
Смех, которым ответил адвокат на замечание Нехлюдова о том, что суд не имеет значения, если судейские могут по своему произволу применять или не применять закон, и интонация, с которой он произнес слова: "философия" и "общие вопросы", показали Нехлюдову, как совершенно различно он и адвокат и, вероятно, и друзья адвоката смотрят на вещи, и как, несмотря на всё свое теперешнее удаление от прежних своих приятелей, как Шенбок, Нехлюдов еще гораздо дальше чувствует себя от адвоката и людей его круга.
XII
До острога было далеко, а было уже поздно, и потому Нехлюдов взял извозчика и поехал к острогу. На одной из улиц извозчик, человек средних лет, с умным и добродушным лицом, обратился к Нехлюдову и указал на огромный строющийся дом.
- Вон какой домина занесли, - сказал он, как будто он отчасти был виновником этой постройки и гордился этим.
Действительно, дом строился огромный и в каком-то сложном, необыкновенном стиле. Прочные леса из больших сосновых бревен, схваченные железными скрепами, окружали воздвигаемую постройку и отделяли ее от улицы тесовой оградой. По подмостям лесов сновали, как муравьи, забрызганные известью рабочие: одни клали, другие тесали камень, третьи вверх вносили тяжелые и вниз пустые носилки и кадушки.
Толстый и прекрасно одетый господин, вероятно архитектор, стоя у лесов, что-то указывая наверх, говорил почтительно слушающему владимирцу-рядчику. Из ворот мимо архитектора с рядчиком выезжали пустые и въезжали нагруженные подводы.
"И как они все уверены, и те, которые работают, так же как и те, которые заставляют их работать, что это так и должно быть, что в то время, как дома их брюхатые бабы работают непосильную работу, и дети их в скуфеечках перед скорой голодной смертью старчески улыбаются, суча ножками, им должно строить этот глупый ненужный дворец какому-то глупому и ненужному человеку, одному из тех самых, которые разоряют и грабят их", думал Нехлюдов, глядя на этот дом.
- Да, дурацкий дом, - сказал он вслух свою мысль.
- Как дурацкий? - с обидой возразил извозчик. - Спасибо, народу работу дает, а не дурацкий.
- Да ведь работа ненужная.
- Стало быть, нужная, коли строят, - возразил извозчик, - народ кормится.
Нехлюдов замолчал, тем более что трудно было говорить от грохота колес. Недалеко от острога извозчик съехал с мостовой на шоссе, так что легко было говорить, и опять обратился к Нехлюдову.
- И что этого народа нынче в город валит - страсть, - сказал он, поворачиваясь на козлах и указывая Нехлюдову на артель деревенских рабочих с пилами, топорами, полушубками и мешками за плечами, шедших им навстречу.
- Разве больше, чем в прежние года? - спросил Нехлюдов.
- Куда! Нынче так набиваются во все места, что беда. Хозяева швыряются народом, как щепками. Везде полно.
- Отчего же это так?
- Размножилось. Деваться некуда.
- Так что же, что размножилось? Отчего же не остаются в деревне?
- Нечего в деревне делать. Земли нет.
Нехлюдов испытывал то, что бывает с ушибленным местом. Кажется, что, как нарочно, ударяешься всё больным местом, а кажется это только потому, что только удары по больному месту заметны.
"Неужели везде то же самое?" подумал он и стал расспрашивать извозчика о том, сколько в их деревне земли, и сколько у самого извозчика земли, и зачем он живет в городе.
- Земли у нас, барин, десятина на душу. Держим мы на три души, - охотно разговорился извозчик. - У меня дома отец, брат, другой в солдатах. Они управляются. Да управляться-то нечего. И то брат хотел в Москву уйти.
- А нельзя нанять земли?
- Где нынче нанять? Господишки, какие были, размотали свою. Купцы всю к рукам прибрали. У них не укупишь, - сами работают. У нас француз владеет, у прежнего барина купил. Не сдает - да и шабаш.
- Какой француз?
- Дюфар-француз, может слыхали. Он в большом театре на ахтерок парики делает. Дело хорошее, ну и нажился. У нашей барышни купил всё имение. Теперь он нами владеет. Как хочет, так и ездит на нас. Спасибо, сам человек хороший. Только жена у него из русских, - такая-то собака, что не приведи Бог. Грабит народ. Беда. Ну, вот и тюрьма. Вам куда, к подъезду? Не пущают, я чай.
XIII
С замиранием сердца и ужасом перед мыслью о том, в каком состоянии он нынче найдет Маслову, и той тайной, которая была для него и в ней и в том соединении людей, которое было в остроге, позвонил Нехлюдов у главного входа и у вышедшего к нему надзирателя спросил про Маслову. Надзиратель справился и сказал, что она в больнице. Нехлюдов пошел в больницу, Добродушный старичок, больничный сторож, тотчас же впустил его и, узнав, кого ему нужно было видеть, направил в детское отделение.
Молодой доктор, весь пропитанный карболовой кислотой, вышел к Нехлюдову в коридор и строго спросил его, что ему нужно. Доктор этот делал всякие послабления арестантам и потому постоянно входил в неприятные столкновения с начальством тюрьмы и даже с старшим доктором. Опасаясь того, чтобы Нехлюдов не потребовал от него чего-нибудь незаконного, и, кроме того, желая показать, что он ни для каких лиц не делает исключений, он притворился сердитым.
- Здесь нет женщин, детские палаты, - сказал он.
- Я знаю, но здесь есть переведенная из тюрьмы сиделка-служанка.
- Да, есть тут две. Так что же вам угодно?
- Я близко стою к одной из них, к Масловой, - сказал Нехлюдов, - и вот желал бы видеть ее: я еду в Петербург для подачи кассационной жалобы по ее делу. И хотел передать вот это. Это только фотографическая карточка, - сказал Нехлюдов, вынимая из кармана конверт.
- Что ж, это можно, - сказал доктор, смягчившись, и обратившись к старушке в белом фартуке, сказал, чтобы она позвала сиделку-арестантку Маслову. - Не хотите ли присесть, хоть пройти в приемную?
- Благодарю вас, - сказал Нехлюдов и, пользуясь благоприятной для себя переменой в докторе, спросил его о том, как довольны Масловой в больнице.
- Ничего, работает недурно, принимая во внимание условия, в которых она была, - сказал доктор. - Впрочем, вот и она.
Из одной двери вышла старушка-сиделка и за нею Маслова. Она была в белом фартуке на полосатом платье; на голове была косынка, скрывавшая волосы. Увидав Нехлюдова, она вспыхнула, остановилась как бы в нерешительности, а потом нахмурилась и, опустив глаза, быстрыми шагами направилась к нему по полосушке коридора. Подошед к Нехлюдову, она хотела не подать руки, потом подала и еще больше покраснела. Нехлюдов не видал ее после того разговора, в котором она извинялась за свою горячность, и он теперь ожидал ее найти такою же, как тогда. Но нынче она была совсем другая, в выражении лица ее было что-то новое: сдержанное, застенчивое и, как показалось Нехлюдову, недоброжелательное к нему. Он сказал ей то же, что сказал доктору, - что едет в Петербург, и передал ей конверт с фотографией, которую он привез из Панова.
- Это я нашел в Панове, давнишняя фотография, может быть, вам приятно. Возьмите.
Она, приподняв черные брови, удивленно взглянула на него своими раскосыми глазами, как бы спрашивая, зачем это, и молча взяла конверт и положила его за фартук.
- Я видел там тетку вашу, - сказал Нехлюдов.
- Видели? - сказала она равнодушно.
- Хорошо ли вам здесь? - спросил Нехлюдов.
- Ничего, хорошо, - сказала она.
- Не слишком трудно?
- Нет, ничего. Я не привыкла еще.
- Я за вас очень рад. Всё лучше, чем там.
- Чем где там? - сказала она, и лицо ее залилось румянцем.
- Там, в остроге, - поспешил сказать Нехлюдов.
- Чем же лучше? - спросила она.
- Я думаю, люди здесь лучше. Нет таких, какие там.
- Там много хороших, - сказала она.
- Об Меньшовых я хлопотал и надеюсь, что их освободят, - сказал Нехлюдов.
- Это дай Бог, такая старушка чудесная, - сказала она, повторяя свое определение старушки, и слегка улыбнулась.
- Я нынче еду в Петербург. Дело ваше будет слушаться скоро, и я надеюсь, что решение отменят.