Старый маркиз Альфонс Мелладо принял Мануеля Парладе приветливо, но казался печальным и утомленным. Мануелю Парладе показалось, что он сильно постарел за эти несколько месяцев, когда они не виделись.
После нескольких минут обычного незначительного разговора о родных и друзьях, о последних новостях светской жизни в Париже и в Пальме в гостиную тихо вошла Имогена. Маркиз Мелладо сейчас же поднялся со своего места. Сказал:
- Простите меня, дорогой Мануель. Я устал и плохо чувствую себя сегодня. Позвольте оставить вас с Имогеною.
Он ушел. Имогена проводила его грустным, боязливым взглядом и робко подошла к Мануелю Парладе. Мануель Парладе, целуя руки Имогены, говорил:
- Как я рад, что опять вижу тебя, милая Имогена!
Имогена принужденно улыбнулась.
- Давно из Парижа? - спросила она.
Мануелю Парладе показалось, что Имогена словно испугана чем-то и очень смущена. С ловкостью благовоспитанного светского человека он пытался развлечь ее непринужденною болтовнёю. Все более и более удивляла Имогена своею молчаливостью, бледностью, подавленными вздохами. И тем, что она так похудела, даже немножко подурнела, и оттого стала еще более милая. Мануелю Парладе жаль было ее. И глаза у нее были с таким выражением, точно она недавно много плакала. Наконец Мануель Парладе спросил ее тревожно:
- Имогена, дорогая, что с тобою?
- Со мною? Нет, ничего, - тихо ответила Имогена.
Глаза опустила, отвернулась стыдливо.
Тихо по зеленым коротким травам ковра и по его рассыпанным алым розам подошла к рояли, приподняла черную, блестящую над клавишами крышку и дрожащими смуглыми пальчиками взяла несколько беглых аккордов. Потом стала перед роялью, как виноватая, склонила голову и перебирала желтую ленту около пояса. Улыбалась смущенно и жалко, дышала прерывисто. Бросила ленту, прислонилась спиною к доске рояли и руками делала маленькие неловкие жесты. Сказать что-то хотела, - и не решалась.
Мануель Парладе подошел к Имогене.
- Что ты скрываешь от меня, милая Имогена? - спросил он.
Заглянул ласково и тревожно в ее фиалково-синие глаза, опущенные опять к ровной мураве ковра. Имогена смущенно отвернулась. Ее лицо покраснело, как у ребенка перед плачем.
Мануель Парладе распрашивал Имогену нежно и осторожно, - что с нею? Что ее огорчает? Любимая кукла сломалась? Или его она разлюбила? Он целовал ее тоненькие, смуглые, смешные ручонки с длинненькими, тоненькими пальчиками - ручонки, привыкшие к забавным детским жестам. Имогена горько заплакала, по-детски громко, - и вдруг все лицо ее стало мокро от слез.
- Милый Мануель, я недостойна вас! - горестно воскликнула она.
- Дорогая, милая Имогена, что вы говорите! - в ужасе восклицал Мануель Парладе. - Или случилось с вами что-то страшное?
Плача говорила Имогена:
- Я очень нехорошая. Я скрывала мою вину от вас. О, какая нехорошая! Вот, я вам все расскажу.
Горько плача, рассказала ему Имогена о своей измене, о кратком своем счастии и о своем горе.
- И вот оставил, бросил, забыл меня!
Такими словами закончила Имогена свой простодушный рассказ. С ужасом и с тоскою смотрела она в побледневшее лицо Мануеля, надменно-прекрасное молодое лицо, на котором боролись гнев и отчаяние.
- Ты мне изменила! - воскликнул Мануель Парладе. - Ты обманула меня, Имогена!
Имогена, рыдая, стала перед ним на колени. Восклицала:
- Убейте меня, милый Мануель! Я не стою того, чтобы жить в этом свете, чтобы смотреть на это солнце. Убейте меня и потом забудьте, простите мне то горе, которое я вам причинила, и будьте счастливы с другою, более достойною вас.
Тронутый слезами и мольбами бедной Имогены, Мануель Парладе поднял ее, нежно обнял и утешал как мог. Восклицал:
- Бедная Имогена, ты не виновата. Не ты виновата. Я отомщу ему за тебя!
В мрачном отчаянии ушел Мануель Парладе от Имогены. Ему казалось, что жизнь его разбита навеки, что счастие для него уже невозможно, что гордое имя его предков покрыто неизгладимым позором.
Опять быстро мчал его легкий автомобиль, резкими металлическими вскриками сгоняя с дороги чумазых, черномазых ребятишек и возвращающихся с работ грубо крикливых и неприятно хохочущих женщин и девушек в белых грязных одеждах. Быстро проносившиеся мимо полуприкрытые пепельное-золотою дымкою виды широких морских прибрежий казались Мануелю Парладе страшными картинами страны отверженной и проклятой. В безумном благоухании роз кружилась его голова и тоскою сжималось сердце. В шуме волн и в шелесте листвы слышались ему слова укора и проклятий. Яркая лазурь небес, облеченная в золотистый багрянец, распростирала над ним трепещущую и пламенеющую ярость.
Гневная, торопливая решимость умереть быстро созрела в нем. Пусть злое солнце совершает своей ликующий в небесах путь, сея на землю жгучие соблазны и распаляя кровь невинных глупых девочек, - Мануель Парладе уже не выйдет навстречу его смеющимся лучам.
Он написал несколько писем родным своим и друзьям и уже готов был умереть. И уже последние, предсмертные мысли бросили на его душу торжественный свет великого успокоения. Не прощая жизни и не досадуя на нее, уже чувствовал он холод в своей душе и покой и в последний раз, прощаясь, смотрел, как чужой, на привычную обстановку кабинета, не жалея любимых с детства вещей.
Но его мрачный вид и его суровое молчание заставили домашних опасаться, что, потрясенный изменою невесты, он лишит себя жизни, - и за Мануелем следили. Навязчивые и милые, домашние враги, всегда мешавшие гордым намерениям! Графиня Изабелла Альбани, старшая сестра Мануеля Парладе, вошла в его кабинет в то время, когда он заряжал свой револьвер.
- Что ты делаешь, Мануель, безумный! - воскликнула она и бросилась к нему.
Мануель Парладе поспешно выстрелил себе в грудь. Рука его от торопливости и смущения дрогнула.
- Не мешай мне умереть! - воскликнул он, стреляя.
Пуля пробила грудь слева от сердца, задела левое легкое, роя в теле темный путь вверх и влево, засела сбоку, между ребрами и, утративши всю свою силу, уже не могла пробиться еще на сантиметр, чтобы выйти на свободу из своего влажного, горячего плена. Мануель Парладе тяжело упал на руки подбежавшей сестре и лишился сознания.
Весть о несчастном случае с молодым Мануелем Парладе быстро разнеслась по городу. Узнала об этом и бедная Имогена. Ей сказала утром девушка, помогавшая ей одеваться. Острая боль пронзила сердце Имогены, и она почувствовала вдруг, что опять любит Мануеля.
В отчаянии бросилась Имогена к отцу. Она упала к ногам седого старика, простодушно-детским, отдающимся движением простирала к нему трепещущие руки, испуганная, горько презирающая себя и свою жизнь, и кричала:
- Это я во всем виновата! Негодная порочная, проклятая я!
Старый маркиз Альфонс Мелладо поднял Имогену и обнял ее. Руки его дрожали, и слезы струились из мутных синих старческих глаз на изрытые морщинами смуглые щеки и на седые усы. Он утешал Имогену нежно и горько бранил ее. Его ласковые слова исторгали из ее фиалково-синих глаз потоки слез и стыдом пронизали ее сердце, - его суровые укоры были радостны ей. Целуя дряхлые отцовы руки, умоляла отца Имогена:
- Накажи меня жестоко, меня, проклятую! Убей меня или заточи меня в монастырь! В подземную темницу посади меня, где бы я не видела света, голоса людского не услышала бы никогда. Но только теперь позволь мне идти к Мануелю, молить, чтобы хоть на минуту пустили меня к моему милому. А не пустят, - хоть постоять на улице у порога его дома, посмотреть на окна, за которыми он лежит. И потом вернусь, и возмездия буду ждать покорно.
Старый маркиз благословил Имогену и отпустил ее к Мануелю Парладе.
В тоске и страхе стояла Имогена у дверей спальни Мануеля Парладе. Графиня Изабелла Альбани укоризненно и ласково смотрела на Имогену. За нежно любимого брата готова была бы графиня Изабелла острый нож вонзить в грудь легкомысленной девочки, и повернуть нож в ране, и окровавленное тело бросить на землю, и топтать его ногами. Но сердцем любящей женщины Изабелла так понимала Имогену, так жалела ее, что сама охотно пошла бы к Мануелю просить его, чтобы он простил Имогену.
Имогена, горька плача, целовала ее руки и говорила:
- Я знаю, что не стою того, чтобы вы пожалели меня, и той милости не стою, о которой молю. Но вы все-таки будьте милосердны ко мне, сжальтесь над бедной грешницею, дайте мне только взглянуть на него, только взглянуть!
Графиня Изабелла сказал ласково и строго:
- Войдите, Имогена, но не волнуйте его ничем. Сегодня вы останетесь с ним только ненадолго, - он еще совсем слаб. Держите себя спокойно, не плачьте. Все идет хорошо. Не отчаивайтесь. Врачи говорят, что он встанет, - но теперь ему вредно волноваться.
Обрадованная Имогена лепетала:
- Бог наградит вас за вашу доброту, милая Изабелла. Я буду совсем тиха, я сниму здесь мои сандалии, я войду к нему босая и уйду скоро и плакать не стану.
Тихо ступая легкими ногами по бездыханно-прекрасным розам ковра, в полумраке прохладного покоя подошла Имогена к постели Мануеля Парладе и тихо, тихо стала на колени у его ног. Глаз не поднимая, едва только смея дышать, молитвенно сложивши руки, долго стояла на коленях Имогена. Услышала тихий голос Мануеля.
- Имогена! - едва слышно позвал он.
Тогда приподняла голову и молящий сквозь ресницы устремила взор на бледность его лица. Мануель Парладе лежал неподвижно и спокойно глядел на нее.
И тихо говорила Имогена:
- Милый, Мануель, это - я, Имогена. У ваших ног ваша Имогена. Вам лучше сегодня? Правда, лучше, Мануель?
- Да, - тихо ответил ей Мануель.
Имогена осторожно подвигалась, не поднимаясь с колен, ближе к его лицу и говорила:
- Я дам вам пить, если вы хотите. Но вы, милый Мануель, ничего не говорите, только покажите мне глазами, - и я догадаюсь, пойму. Я буду хорошо служить вам, - правда, - и вы не гоните меня, пожалуйста, милый Мануель.
Побледневшие губы Мануеля сложились в легкую улыбку. Его права рука, лежавшая сверх белого покрывала сделала легкое движение к рукам Имогены.
- Милая, - тихо сказал он. - Глупенькая! Только не плачь.
- Я не буду плакать, - сказала Имогена и заплакала. - Я не буду плакать, - повторила она плача, - это только так, немножечко. Я сейчас перестану.
- О чем же ты плачешь, глупая? - тихо спросил Мануель.
- Простите меня, - говорила Имогена. - Я люблю вас, а не его. То был только сон. Злой сон, потому что вулкан на Драгонере так странно и страшно дымился, и тонкий пепел плыл по ветру, и точно недобрая вражья сила освободилась из глубоких недр земли и внушала людям злое. Это был только сон, - и все то время, пока вас, милый Мануель, не было здесь, было для меня, как одна долгая ночь, тревожная багряно-красная ночь. Ах, какой злой, тяжелый сон! - сказала Имогена, прижимаясь мокрою от слез щекою к краю его постели.
- А теперь моя Имогена проснулась? - спросил Мануель.
- Да, - сказала Имогена. - Солнце мое восходит надо мною, и сон мой развеялся по ветру серым пеплом. И солнце мое красное - вы, Мануель!
Протянула к нему обнаженные, трепетно-тонкие руки и тихо приникла пылающим лицом к белой прохладе его покрывала. Высокий узел черных кос расплелся, его заколы с мягким стуком упали на ковер, и черные косы развиваясь, до полу свесились.
Мануель Парладе видел легко вздрагивающие, худенькие, полудетские плечи Имогены и смущенно успокоенные, полуприкрытые складками белого платья стопы ее ног.
День шестьдесят седьмой
Новелла
Ирина была юная, телесно чистая, прекрасная, и более всего на свете любила себя, любила свое стройное, гибкое, девственно-свежее тело, для сладостных созревшее объятий, для знойных радостей налившееся в совершенные формы.
Уже давно порочные помыслами подруги открыли Ирине тайны внешней любви, роковые соблазны грубой жизни. Но недолго томила ее ребяческая, преждевременная похотливость, - эта полная ранних предчувствий отрава скоро истощилась в томных ласках и нескромных объятиях ее сверстниц в жуткие и темные минуты робких уединений.
Когда же юная окрепла грудь, упруго выдавливая из нежной плоти совершенство чистых форм, и рдяностью налилась пара млечных почек, упругим натяжением кожи раздвинутых широко одна от другой, над пологими склонами к той очаровательной долине, на дне которой бьется пламенный родник, когда колыхания этих дивных склонов стали подобны приливу и отливу очаровательных волн, - когда синими зарницами очей и алыми зорями щек явственные чертились руны темных ворожащих сил, вожделения и стыда, - Ирине стала противна страшная мысль, что грубый варвар, овладев ею, изомнет пленительное цветение, достойное эллина. И варварски разграбит высокое достояние, совершенный и блаженный мир.
Совершенный и блаженный мир!
Ирина чувствовала в те дни, что весь мир замкнут в пределах ее нежной, озаренно-жемчужной, радостно-тревожной кожи. Вся жизнь восторгами пламенеющего мира таилась в этом пронизанном токами юной страсти тела, и все горизонты смыкались на прельщающих ее взор тонких очертаниях розовеющих пальчиков ее ног. И не было иной жизни, и не было и не могло быть иных времен.
Зенит и надир, оба полюса и экватор, все было на ее восхитительном теле, на этой радостно зеркалами стекла, воды, тусклых сталей и ярких воображений отраженной дивной плоти, от пышного океана черных волос, ниспадающих вдоль очаровательных изгибов, до попирающей доски и землю милой, ласканий и целований трепетно избегающей поверхности. И что же солнце! Яркий многоценный алмаз на светлой бирюзе ее венца. И что же луна! Легкий серебряный кокошник на темно-синем море ее бархатного убруса. И что же звезды! Золотые жужжащие пчелы на влажных шорохах ее покрывала.
Как счастлив будет тот смелый искатель, который пламенным ножом дерзких желаний рассечет ее пояс над жемчужною обнаженностью чресл?
Но неужели одни только грубые достижения подарит он ей? А где же изысканно-сладостные утехи, чередование ощущений, пронзающих и нежных, многозвучные и яркоцветные симфонии желаний, томлений, страстностей, наслаждений и стенящих ласканий?
Придет он, скажет приличное, совершат обычное, золотое наденут кольцо, повезут ее, томную, скромную, без румянца на лице к венцу, и пойдет канитель без конца!
Да не будет позора скучных объятий, разрешенного соединения!
Если я - воистину я, необъятная и блаженная вселенная, из себя изведшая и ворожащие мерцаниями сонмы золотокрылых звезд, и ясным холодом мечтающую луну, и пламенного, мечущего стрелы Дракона лазурных высот, если во мне жизнь - моя, моя единая, мною мне для меня ликующая, то что же мне закон, власть, предел? Призрачным врагом на меня брошенная призрачная сеть!
Призрачная сеть, - и я бьюсь в ее липких петлях. Зачем? Разорву, разорву душные плены!
Обнажая в своем строгом затворе свое невинное тело, мечтала и томилась Ирина. Смотрела на себя и еще себя не узнавала в этой сжатой связками платий томительности тела. И еще было стыдно любоваться им.
Как чиста и благоуханна невинная, свободная плоть! Пленительно пахнет все девичье тело, и особенно сладки запахи колен и плеч, и еще слаще пряный и влажный аромат, исходящий из тех заросших тонкими, вьющимися волосками ложбинок, глубоких и чутких, лежащих между пышностью грудей и упругою силою стройных рук.
Но ароматы, поднимающиеся от ее тела, еще казались Ирине отчасти чуждыми, смешанными с измятыми запахами одежд, с металлическими благоуханиями духов, с избыточными испарениями пота. И еще было стыдно вдыхать ароматы милого тела.
Это тело было обнажено и освобождено, но еще не было оно нагим и свободным, и еще не созрела смелость нести его навстречу вожделениям чистого и бестрепетного искателя, - навстречу его мечте и его страсти.
Было счастьем то, что начиналось тогда лето. Настояла на том, чтобы отпустили ее одну в далекую глушь. Оградилась пустынностью просторов и жила, как хотела.
Там, невидимая никем, уподобясь воскресшей дриаде или русалке, проводила Ирина под открытым небом долгие дни нагая. Входила в пустынные воды, надолго отдавалась широким, холодным объятиям глубин, ускоряющим биение пламенного сердца. Лежала на прибрежном пригретом песке, перебирая загорелыми пальцами его легкую и сухую сыпучесть. Шла по мягким и твердым почвам, по орошенным травам и по мягко-сухим мхам, по липким доньям дождевых луж, то пачкая теплыми землями, то омывая прохладными водами нагие стопы.
И стала вся гибкая, тонкая, сильная, бронзово-загорелая. Грудь дышала глубоко и сильно, и голос приобрел яркую звонкость и далеко слышную силу. Под эластичною кожею радостною и прекрасною стала игра сильных мускулов. Кожа стала более упругою, неподатливою и плотною, и уже ветки лесных кустарников не так сильно царапали бедра, икры и спину, и уже голые стопы смело перебегали через мощеные дороги по их острым камешкам. Все внешние восприятия стали точны и чутки, точно раздвинулся, расширился, запестрел и зазвучал невиданными и неслыханными восторгами весь мир, - ее блаженный мир. Свободный мир!
Шестьдесят шесть дней Ирина ни разу не надела другой одежды, кроме легкого иногда прохладными вечерами покрова, и ни разу не обула ног.
И настал день шестьдесят седьмой. Знойный день в конце июля, утро.
Ирина тихо шла по узкой долине в лесу. На светлой зелени трав и мхов, и на темной зелени листвы ее тело золотилось и пламенело, являя на своей поверхности неисчислимые переливы теплых тонов, созданные сочетанием просвечивающей сквозь кожу крови, пламенных поцелуев высокого Дракона, резвых прикосновений ветров и глубинных объятий вод. И казалось это тело сложенным из первобытной красной глины.
Когда Ирина проходила в тени деревьев, пронизанная светом листва набрасывала на ее тело трепещущую сеть, зыбко сотканную из расплавлено-золотых, скользящих и переливающихся кружочков. Вся от этого сделавшись пестрою, Ирина улыбалась радостно и смущенно, как будто льющееся по ее груди и животу навстречу ее шагам горячее солнце щекотало ее. Зеленые рефлексы на ее золотящемся многотонным золочением теле делали ее похожею на лесную деву, из недр земли первоначально восставшую. И лесным, первозданно ясным смехом искрились и сияли ее глаза.
Это был день шестьдесят седьмой, начало знойного и страстного дня. Радостная ликовала уверенность, что сегодня придет он, желанный и жданный.
И вот, выходя из лесу, в сквозном просвете ветвей, показался он, юный и прекрасный и совсем не похожий на поэта наших дней.
"Он?" - вопросительно подумала Ирина и с сожалением осмотрела его светлую летнюю одежду, сшитую просто и хорошо, потому что он приехал из большого города, издалека, гонимый мечтою найти ее, удалившуюся от людей прекрасную деву, ту, тело которой подобно цветом первозданной глине.
Ирина остановилась в тени дерев, в стороне от дороги, по которой ему бы идти, - и он уклонился от своей дороги и направился к тому дивному дереву, под которым яркими и жгучими переливами знойных сверканий сияла нагота нетрепетной и нестыдливой девы.
Кому-то обещанной.
"Ему ли?" - думала она.
"Мне ли?" - думал он.
И смотрели друг на друга, очи в очи. Подобный испугу ощущали восторг, и мгновенный синими холодными молниями вспыхивал стыд, ускоряя вдруг стук двух сердец, в лад одно другому бившихся, потому что высоко вздымались две знойные, две пламенные темные волны, яркие два колыхая на своих вершинах рубина, два напряженно-ярые цветка.