IV
Ваня стремительно выбежал из столовой и бросился в свою комнату. Сердце спешило биться.
"Пульс-то, пожалуй, теперь сто двадцать будет", - почему-то подумал Ваня, подбегая к своему столу.
Поспешно выдвинул он ящик. Перочинный ножик в белой костяной оправе бросился в глаза, хоть и лежал в стороне, полуприкрытый бумагами. Он не помнил отчетливо, зачем ему нужен ножик, но знал, что именно это нужно. Ваня взял его с чувством горестного недоумения. Жалкая улыбка пробежала по его пересохшим губам. Он торопился. Дрожащими, неловкими от волнения, жаркими пальцами оттянул он и выпрямил лезвие.
"Недавно наточено", - подумал Ваня.
Лезвие блеснуло. Ваня быстро подошел к зеркалу, висевшему рядом с окном. Неверный сумеречный свет падал из окна прямо на Ванино лицо, а зеркало было в тени. На Ваню из темного зеркала глянуло словно чужое, злобное лицо с перекосившимся ртом. Ваня поднял ножик и приставил его концом к горлу с левой стороны.
"Как только войдут", - подумал Ваня и прислушался. Но пока еще никто не шел, и Ваня глядел в зеркало со злобой и отчаянием. В эти минуты ни одно отрадное воспоминание не мелькнуло в голове. Обрывки злых и страшных мыслей сплетались в нелепые вереницы, и с каждым ударом торопливого сердца ударялось в голову, как молот, безусловно-повелительное представление о том, что он неизбежно сделает, когда войдут. Поднявши нож правой рукой, Ваня левой расстегнул пуговицы и обдернул курточку и рубашку книзу. Шея, белая и тонкая, с синеватыми жилками, обнажилась; Ваня поднял голову и слегка провел ножом по тому месту, где будет разрез.
"Так! - сказал он себе и поставил нож на прежнее место. - Надо сразу, с силой, глубоко ткнуть и сейчас же, как можно сильнее, дернуть вправо", - сообразил он и опять прислушался.
Все еще было тихо.
Он передал нож в левую руку, а правой, сжатой в кулак, - как и раньше, когда в ней был нож, - быстро и сильно сделал то движение, которое надо будет сделать тогда с ножом.
"Так! - еще раз сказал он про себя. - Только надо отнести руку подальше", - и он еще раз повторил то же движение с большим размахом.
"Надо бы шведский, - острее, сильнее, да уж некогда искать, - да и все равно".
V
В соседней комнате раздались шаги. Нож мгновенно очутился на своем месте, в правой руке, сжатой в кулак, против назначенного ему места. Ваня стоял, напряженно закинув голову назад и немного вправо. Полные ненавистью и отчаянием глядели на него из зеркала полуприкрытые злые глаза безумного мальчика, который сделает то, чего назвать не хочет Ваня, да, может быть, и не умеет.
"Но чего же не идут?"
Там, рядом, сейчас ходили, теперь ушли. Часы начали бить. Где-то зашумели стулом. Слышен разговор, - далекий, одни только звуки.
Ваня опустил нож, повернулся к двери, постоял немного, потом пошел тихонько, сжимая нож в руке и придерживая другой расстегнутый ворот, осторожно отворил свою дверь и остановился на пороге. Было темно; в следующей комнате, столовой, куда дверь была закрыта, горел огонь: он выдавал себя в узкую щель внизу двери. Осторожно, на цыпочках, Ваня подошел к этой двери. Говорили о нем.
- И где у него письмо это спрятано? - озабоченно рассуждала мать.
"Ага, не нашли", - радостно подумал Ваня.
- Следить за ним, следить хорошенько надо, - авторитетно говорила бабушка.
"Много выследишь, гриб старый", - подумал Ваня, застегивая курточку.
- Право, высечь бы хорошенько, - стал бы шелковым, - отчаянным голосом сказала мать.
- Нет, Варенька, нельзя, - возразила бабушка. - Вот у них дух какой! Ему внушат товарищи, что это он за правду пострадал, а нас в газетах пропечатают. Да и что с ним потом поделаешь: ожесточится, совсем от рук отобьется, подожжет, пожалуй, или убьет нас, старух.
Мать заплакала.
- Господи, Господи, за что такое наказание! Вот дети, - расти их, заботься, а вот благодарность: одно горе.
- Что делать, Варенька, надо терпеть да следить хорошенько. Постращать можно, - авось будет бояться.
VI
Ваня тихо ушел к себе. Ему вдруг стало стыдно, что он подслушивает. "Ну так что ж! - тотчас же оправдался он перед собой. - Зачем же они точно заговорщики! Однако струсили! Эх, бабы!"
Ваня презрительно улыбнулся и швырнул нож на прежнее место.
"Да и я дурака свалял".
Ваня зажег лампу и подошел к зеркалу. Оттуда мальчик с раскрасневшимся и застыдившимся лицом печально улыбнулся ему, высунул язык и сказал:
- Иди, учи уроки.
"И стоило за нож хвататься! - думал Ваня, разбирая тетради. - Если бы и так, что за беда? Многие хорошие люди терпели безвинно. Разве оттого, что меня прибьют какие-то обскуранты, я могу лишить общество своей полезной силы? Надо шире смотреть на вещи. Страдать за убеждения - не постыдно. Это для них было бы стыдно. И зачем у них такие мысли? Все эта старая ворона расстраивает маму: подожгу, убью. Это уж подло так думать. Лучше бы уж высекли. И за что? Что я им сделал? Нет, вперед не буду горячиться с ними. Буду молчать и презирать их отсталость".
Успокоив себя такими рассуждениями, Ваня решил заняться уроками, открыл тетрадь, взял перо, потом вдруг бросил его на стол, подбежал к своей кровати и, уткнув голову в подушку, совершенно неожиданно для себя горько заплакал, всхлипывая, как мальчик.
"За что? За что? Что я им сделал?" - в тоске повторял он.
Глупый мальчуган не мог еще понять, что он сделал тем, которые тоже томились, глядя на его задор и неожиданную грубость.
Ничего не вышло
I
Сидели мы вечерком на балконе дачки Ивана Степаныча Молодилова, попивали чаек с ромом, и слушали хозяина. В карты не играли. Недурно было бы перекинуться на чистом воздухе, под березками, да уж такая компания подобралась, что никакой игры не вышло. Хозяин наш был говорун, вот мы его и слушали, а он рассказывал нам разные случаи, покручивая свои длинные сивые усы, да сверкая черными, еще зоркими глазами. Он говорил:
- Я - человек русский: я там разных этаких экивоков не понимаю, а по-моему, - задумал дело, и делай, а на попятный двор ни-ни!
- Само собой, - подтвердил плотный сангвиник Сабельников, - хватай быка прямо за рога!
- Именно так, за рога. Да вот я вам расскажу несколько случаев из моей жизни, так вы сами увидите, как мы умели обделывать делишки.
Иван Степаныч призадумался, вытер лысую голову красным платком, и стал рассказывать:
- Выло это в эпоху невинного отрочества. Славное было времечко! Пороли, как сидорову корову, а все-таки, не без приятности бывало.
- Воображаю! - проворчал желчный Ежевикин. Хозяин строго взглянул на него, и продолжал:
- Учился я в Кипрейском кадетском корпусе. Знаменитое было заведение, на всю Россию славилось. Ну и точно, там были мастера своего дела, и директор, да и прочее начальство. И никак ты к ним не приспособишься, - по глазам, шельмецы, видят, чуть что не так, ну и сейчас, известное дело…
- Законное возмездие? - подсказал, подмигивал хозяину, Сабельников.
- Вот именно. Кормили при этом так, что вспомнить не хочется. Но больше всего насолил нам один из учителей, - и не из важных, молоденький: ядовитый был такой, что не приведи Господи. Вызубришь ему урок на совесть, а нет таки, собьет, хоть ты что хочешь! И залепит нуль. Так он аппетитно нуль закручивал, точно рюмку водки выпьет.
- Скотина! - проворчал Ежевикин.
- А чем он больше всего донимал, - продолжал Молодилов, - так это своею тихостью: говорит, каналья, ласково, голоса никогда не возвысит, а после его урока, глядишь, пятерых, не то десятерых из нас выдерут. Ну, мы терпели, терпели, да и решили взбунтоваться. Признаться сказать, зачинщиком-то был я. Ну-с, мы и порешили, на следующем же уроке двери припереть поплотнее, и его, протоканалью, избить на славу. Все, как следует, приготовили, даже репетичку сделали, и ждем. Наступил назначенный час. Сидим мы, можете себе представить, бледные, решительные, на дверь уставились, стало так тихо, как еще никогда не бывало. И вот в коридоре, слышим мы, идет он, - его походочка, легонькая такая. Мы все, поварите ли, дрожим, у всех кулаки сжаты, - вы понимаете, у всех накипало. Вошел он, - фертик этакий, улыбается, сам маленький, фрачек аккуратненький, - мы все в ту же минуту вскочили на ноги, как один человек.
Иван Степаныч остановился и обвел нас гневным взглядом.
- Что ж дальше? - нетерпеливо закричали мы.
- Ну-с, и представьте себе, - воскликнул Иван Степаныч, подымаясь с кресла, и выпрямляясь во весь свой богатырский рост - вскочили мы…
- Ну, ну, - торопил рассказчика любопытный юнец Лабазников, не в меру суетливый.
Иван Степаныч сердито взглянул на него, и с ожесточением сказал:
- Ну, и ничего не вышло. Струсили, мерзавцы!
И Молодилов ударил кулаком по деревянной баллюстраде балкона, сердито сплюнул в сад, и уселся поудобнее в свое кресло.
Мы переглянулись, - и расхохотались.
II
- А то еще вот что было, - рассказывал Иван Степаныч. - Прослужил я несколько лет, и надумал жениться. Ну, я долго думать не люблю, - задумано, сделано. Я и под старость такой, а тогда и тем паче, - кровь-то молодая, горячая, сами знаете.
- Как не знать! - весело сказал Сабельников.
- Стояли мы с полком в городе Бедренце, - пустой городишка, никакой в нем значительности нет. Не знаю, может быть, теперь там что, а тогда совсем было захолустье. Но, однако, невест было достаточно. Вот выбрал я себе одну барышню, Леночку Ручейникову: и сама девица была во всех статьях авантажна, да и прилагательным Бог не обидел.
- Это - главное? - спросил Ежевикин.
- Само собой! а то как же! Ну, я такой человек, - ухаживать там, канителиться, - это не по моей части, - я по-русски, по-простецки решился действовать. Примундирился, припарадился, да и поехал делать предложение. Приехал это я к ним, и думаю сам с собой, с кого тут начать, с папеньки да маменьки, или с девицы. Ба! думаю, - ведь мне не с папенькой да маменькой жить, а с девицей, с неё, значит, и начинать надо. Правильно ли я говорю?
- Совершенно правильно, - единогласно одобрили мы.
- Подхожу я к девице, и без всяких затейливых фигур прямо ей так-таки и брякнул: Осчастливьте, сударыня, будьте моей женою. Ну, и что-же, представьте, - ничего не вышло! Оказалось, что она уже помолвлена с каким-то штафиркой.
Мы засмеялись.
- Смейтесь, смейтесь, - с неудовольствием сказал
Иван Степаныч, - а я зато отделался без всяких этаких финтиклюшек, бильедушек, да рандевушек. Скоро и хорошо.
III
- А то еще такой казус был. Был уже я в отставке, и проживал в городе Жабрице, - уездный городишко не из важных. Одолели нас купцы, за все дерут втридорога, конкуренции никакой. А слышим мы, в других местах потребительные общества заводятся. Собрались мы, потолковали. Только я вижу, дело тянут, а я мямлить не люблю, я живо, по-русски. Выписал я из Питера штуки три уставов этих самых, подобрал человек пять таких же незеваек, как я сам, засели мы за работу, уставчик склеили, и пригласили других сообща обсудить. Ну, само собой, на новинку многие пошли, собралось под сотню желающих всякого звания людей. Было у нас заседаний пять, устав рассмотрели досконально, переписали набело, подписались и послали, куда надо.
- А много ли вас осталось на последнем-то заседании? - спросил Ежевикин.
- Осталось нас не очень много, а все-таки подписали устав тридцать два человека с росчерком.
- Это как с росчерком? - полюбопытствовал Сабельников, улыбаясь сочными губами.
- А это был у нас чиновник акцизный, он так расписывался всегда, - сперва росчерк фигуристый, а потом фамилию влепит, да так, что сам чорт не разберет, где начало, где конец. Мастак был на это. Ну, вот, сделал он росчерк, а сам струсил. Нет, говорит, я подожду, мне, говорит, неудобно, я, говорит, все же по бандерольной части; как бы за это сверху не влетало. Так один росчерк и остался. Ну, ничего, мы отправили, - вышло в роде того, что это верхний залихватски расчеркнулся. Нас долго не томили, - прошло годика два с небольшим, устав мы получили обратно, и пишут нам: так-то и так-то надо изменить, сообразно с местными условиями. Мы снова собрались, изменили, что велено, переписали, подписали и послали.
- А сколько было вас тогда? - спросил Ежевикин.
- Было нас весьма достаточное число: двадцать три человека, - из старых девять, да новых четырнадцать.
- Недурно! - воскликнул Ежевикин.
- Ну что ж такое! Кто умер, кого перевели, кому некогда было. Вот послали мы, и ждем. Дождались, - через три года прислали нам устав, уже совсем утвержденный. Мы ликуем. Соорудили выпивку такую, что потом в неделю еле очухались, а там и собрались. Привалило тридцать девять человек, да еще сомнительных сотни полторы, посмотреть. А после, говорят, и мы примкнем. Выбрали распорядителей, казначея. И вижу я, попал в казначеи такой господин, которому я носового платка не доверил бы. Как это вам понравится? Но я молчу, - выбран законно, воля большинства, - тут нечего растабарывать. Однако, думаю себе: нет, такому господину я постерегусь свои деньги, свой пай давать. Ну, и представьте себе, из всего этого нашего общества…
- Ничего не вышло, - перебил Ежевикин.
- Именно так. Удалось этому господину собрать три пая, да и те он в тот же вечер пропил, - а другие уж не давали денег. Распорядители было туда, сюда, - давайте, говорят, господа, другого казначея выберем. Но только вое отмахиваются: в своем-то, мол, кармане денежки целее будут, авось.
- А вы, Иван Степаныч? - спросил Сабельников.
- А уж я отстранился. Если они не знают, кого выбирать, то и наплевать. Помилуйте, я для них трудился, распинался, хлопотал, а они выбирают не меня, а какого-то, извините за выражение, прохвоста! Сами и виноваты, - без меня у них ничего не вышло.
Превращения
I. С книгой и книжкой
Помню, - нас, детей, нисколько не удивляло двойственное поведение старика, Ивана Петровича. Мы уже применились и знали, как быть, когда дедушка с книгой и когда он с книжкой.
Случалось, в праздничный вечер, уже когда мы наиграемся вдоволь и уже из маленьких кое-кто готов раскапризничаться, приходил к нам дедушка Иван Петрович с громадной книжицей в толстом переплете с тяжелыми застежками. На дедушке был надет черный длинный сюртук, черный галстук, - а сам дедушка был сухой и строгий.
Дедушка вынимал из футляра серебряные очки, надевал их медленно и важно, - словно это был знак особого достоинства, - раскрывал свою книжицу на столе в столовой и громко говорил:
- Дети, успокойтесь! Послушайте!
Тогда мы, дети, собирались и чинно рассаживались вокруг стола. Важные и простодушные рассказы читал нам дедушка, исполненные непонятного смысла и высокой поучительности. Мы слушали, иногда дремали и отходили ко сну с утихомиренными душами.
Иногда приходил к нам Иван Петрович днем в праздник, одетый в легкий серенький пиджачок, с сереньким или пестрым галстучком на шее. В руке он держал маленькую книжку, без переплета, с поотрепавшимися у страниц краями. Дедушка улыбался, - все морщинки на его лице дрожали от сдержанного смеха.
С шумными криками мы, дети, окружали старичка, - и то-то было смеху и радости! Веселые историйки, забавные игры, замысловатые загадки, - чего-чего не было в маленькой книжечке!
Быстро пролетал час, другой, - Иван Петрович уходил, радостная, благодарная толпа ребят провожала его, любовно поглядывая на его доброе, морщинистое, но румяное лицо, в его живые, веселые, совсем еще молодые глаза.
И долго потом вспоминалась детям книжечка.
II. Учитель и конторщик
Андрей Никитич Шагалов, учитель сельской школы, молодой человек, степенный и добродетельный, хотя и холостой, одевался всегда чистенько, прилично званию и положению. Держал себя с достоинством. Любил бывать у батюшки, законоучителя его школы, - и ни разу не ссорился с ним. Нередко заходил к местному земскому фельдшеру, уряднику, волостному писарю и старшине. Каждому оказывал должное почтение и на свою долю получал достаточно такового же. Не гнушался и простыми мужичками, но запанибрата с ними не держался.
В гостях Андрей Никитич вел себя тонко, говорил о том, что могло занимать хозяина, иногда легонечко спорил, но всегда приятно и сдержанно, и никогда не доводил спора до резких пререканий. Если собеседник упрямо говорил что-нибудь такое, с чем никак нельзя было согласиться, Андрей Никитич умел шуточкой или иным ловким оборотом переменить предмет беседы.
Случалось Андрею Никитичу бывать и у местного помещика, отставного действительного статского советника Палицына. И там Андрей Никитич поддерживал себя на должной высоте, приходил в крахмалах, здоровался за руку, был умеренно почтителен и долго не засиживался.
- Заходите, Андрей Никитич, - говорил ему, пожимая на прощанье руку, господин Палицын.
Андрей Никитич вежливо благодарил.
- Покорно благодарю, Владимир Алексеевич, - говорил он, - сочту непременным долгом.
Приятно осклаблялся, уходил и по дороге домой весело помахивал тонкой тросточкой, как человек, довольный судьбой.
Кончались по весне занятия в школе. На лето помещик нанимал лишнего приказчика. Приглашали всегда Андрея Никитича.
Уже он надевал не крахмалы, а чистую вышитую рубашку под пиджак, высокие сапоги и являлся в контору. Барину докладывали. Немного, - но и не мало, - погодя звали учителя в кабинет. Шагалов входил, кланялся низенько, останавливался у порога и легонечко покашливал в руку из скромности. И уже он не осклаблялся, как бывало зимой. Барин слегка кивал ему головой и не вставал с кресла у письменного стола.
- Э… ну что ж, - говорил он с растяжкой, - нам, того… долго разговаривать нечего, - э… по-прошлогоднему?
- Так точно, ваше превосходительство, - отвечал Шагалов, и звук его голоса, и вся его фигура олицетворяли почтительность.
- Так уж ты, Андрей, старайся, - увереннее и быстрее говорил барин, - а ежели я… э… сгоряча скажу что-нибудь… э… лишнее, так уж ты, того, не взыщи.
- Помилуйте, ваше превосходительство, уж это само собой, как же-с иначе, - почтительно говорил Шагалов.
- Ну да, я знаю, ты это понимаешь, - продолжал барин, - со своим приказчиком я не могу нежности разговаривать. Э… там зимой, мы и на вы, и за руку, и все такое, а теперь мне, э… приказчик нужен, дело делать, а не… э… миндальничать.
- Уж я это понимаю, ваше превосходительство, - уверял Шагалов, - уж вы меня знаете, останетесь довольны, не извольте беспокоиться.