7
Все-таки Алексею Васильевичу удалось избавиться от непрошеного собеседника, не доходя до дома, и к калитке он подошел один. Улица была пустынна, только-только начинался рассвет.
Алексей Васильевич у себя в комнате. Под наволочкой горит лампа, на столе лежит рукопись - конспект лекции о русском театре допетровского периода.
В коробке спит сын, на кровати - жена. Ничто не изменилось. Все - как было день, два, месяц назад.
- Да когда же это кончится! Боже мой, когда?
Он начинает ходить по комнате и мотать головой из стороны в сторону. Так ходят в клетке голодные белые медведи. Он наедине с самим собой, его никто не видит. Он может снять маску, рвать на голове волосы, биться головою об стену. Но разве это поможет? Голод, холод, грязь - к этому он привык. Но каждую секунду, каждую секунду чувствовать себя затравленным зверем, дрожать за свою шкуру. Нет, он больше не может. Не может. Бояться за свой докторский диплом, точно это позорное пятно, дойти до такой степени падения. Только бы не кровь, не бойня. Подумать только - три года, три года сплошной чехарды. Мобилизуют одни, мобилизуют другие, калечат друг друга и заставляют штопать.
Что за люди! Что за люди!
Алексей Васильевич скрипит зубами, останавливается у стола и тупо смотрит перед собою. В голове его пусто, от араки остались только запах и изжога. Ничто не дает забвения. Ничто. "Вы должны пробуждать мужество…" Кто это говорил?
- Я ничего не должен - слышите ли вы? - ничего!
Он стучит кулаком по столу, глаза его все так же открыты и слепы.
Ни одно движение, ни один поступок не принадлежит вам. Самую мысль взяли на подозрение. Заглядывают в вашу тарелку, в ваше белье, чтобы регламентировать ваши отношения с женой, определить меру ваших чувств.
- Дайте же мне жить. Слышите. Я имею право жить. Я. Не только один Петр Ильич.
Они приезжают и уезжают. Все дороги для них открыты, они всюду как у себя дома. Война, видите ли, их стихия. Им скучно в Париже, они предпочитают быть расстрелянными или расстреливать других. Хорошо. Очень хорошо. Но я этого не хочу и не могу. Кто дает им право врываться в вашу душу? И требовать от нас то или другое. Кто им дал право?
Последние слова Алексей Васильевич говорит вслух и внезапно замолкает, сутулится и начинает смеяться. Он жмурит глаза на лампу, лицо его морщится, точно он съел лимон, черный чулок нелепо прыгает. Кадык то подымается к подбородку, то опускается к ключицам. Тихий смешок сороконожкой бежит по комнате.
Хе, хе - кто им дал право? Ну что же, станьте в позу, обнажите шпагу, сделайте благородное лицо. Что? Кто им дал право? А не хотите ли вы один анекдот, Алексей Васильевич? Да, да, один нравоучительный народный анекдот, рассказанный Иоганном Паули . Нечто вроде притчи - как к одному дворянину приходит в гости аббат с носом неимоверной величины.
Когда все сели за стол и собрались приступить к трапезе, является дурак.
- Откуда у тебя такой большой нос? - спрашивает у аббата этот искренний, честный малый.- Где угораздило тебя подцепить такой нос?
Гость смущается и краснеет - кому приятно слышать правду? Хозяин приказывает слугам убрать дурака из комнаты.
Дурак остается один, обсуждает создавшееся положение и решает исправить его, потому что ему хочется есть и жить со всеми в мире. Спустя некоторое время он снова входит в столовую, облокачивается на стол против гостя и говорит:
- О, какой у тебя маленький носик! Клянусь честью, его почти что не видно!
И дурака снова выкидывают вон. Но он не успокаивается. Нет. Он полон желания исправить свою ошибку, найти общий язык, попасть на верную дорогу и сесть, наконец, за стол с почтенными людьми. Он правдив и искренен в своем порыве.
- Что за черт! - кричит он в третий раз, врываясь в столовую.- Да скажи ты мне, бога ради, есть у тебя нос или нет вовсе?
Да, да, он так и сказал. Просто пришел и потребовал точного ответа, но его снова выгнали вон и на этот раз навсегда. Выгнали без всяких разговоров. Точка.
Вам все еще не ясно, Алексей Васильевич? Да? Вы все еще не понимаете? Ну что же. Ведь я только хотел посмеяться. Что-то меня рассмешило, привело в веселое настроение духа. Может быть, летнее утро? Ведь смеются от неожиданности, как говорит Бергсон , от простой неожиданности, не имеющей причины.
Он идет к портрету Карла Маркса, достает из-за него рукопись романа, кладет ее на стол и разглаживает пальцами помятые листки. При двойном свете электричества и зари, лицо его кажется старше своих лет, морщины бороздят лоб и щеки, опухшие веки слезятся. Кривая усмешка все еще бродит в углу тонких губ. Она точно заблудилась на этом измученном лице.
Несколько раз Алексей Васильевич перевертывает страницы справа налево, слева направо. Потом берет их все, сжимает цепкими, похолодевшими пальцами - на мгновение сердце падает куда-то вниз, в прорву. Еще одно усилие…
Чепуха, боже, какая чепуха!
Пальцы разжимаются.
Он снова разглаживает рукопись - край ее надорван,- ничего. И осторожно прячет за портрет. Чепуха. Все чепуха. Чеховская реникса . Запаситесь терпением - продолжение следует.
8
Акация заполонила город - некуда деваться от нее, так пьян ее дух и похотлив. На улицах только мороженщики, папиросники-мальчишки, постовые красноармейцы у советских зданий, собаки и полуденная пыль.
Время от времени гуськом по окраинному переулку проходят персиянки в цветных шелковых чадрах, скрывающих их стан и головы и подхваченных у маленьких проворных ног.
Они идут и не перестают говорить, не понижая, не повышая голоса, все на одной и той же металлической ноте выщелкивают короткие слова. Точно большие, жирные, в райском опереньи птицы. Черный глаз нет-нет и блеснет из затененного убежища - из-под прямой брови.
Все запрятались по домам, измышляют обеденное варево, те, что "на домашнем труде", сидят в учреждениях, заняты плановой работой, круто поворачивают государственную машину, строят новую жизнь, налегают грудью, думают, обсуждают, отдают делу последние крупицы фосфора и изнемогают от жары и мух.
Трудовой день, скрипя, идет за полдень.
Иные с верой, с горением, с потерей себя, иные с холодным расчетом, с цеховым самолюбием, с линеечкой, иные с добросовестностью часовых стрелок, отмеряющих положенное время, иные со страху, из-под палки - подъяремной скотинкой, иные с улыбочкой и прохладцей - за белыми, солнцем смазанными стенами, под меловыми крышами у колченогих столов, ломаными перьями, на обороте осваговских воззваний и деникинских приказов по армии вдоль и поперек творят, пишут, строчат, наворачивают, исходят потом. Кто не трудится, да не ест.
Под солнцем улицы сонно валятся друг на дружку, одурев от акаций. Кажется, ничто их не разбудит.
Изредка приезжают в город незнакомые люди - чужие, загорелые, пыльные, отчаявшиеся и готовые на все. Сейчас же с вокзала они идут на базар, пьют, оплывая потом, чай из медных самоваров, веселя грудастых казачек, едят с волчьей хваткой чуреки, сметану, масло, творог, яйца, черемшу, огурцы, помидоры - все одно за другим и без останову.
Потом выходят на толчок и вытаскивают из чемоданов узконосые, лакированные ботинки, крахмальные воротнички, шелковые кофточки, корсеты, запонки, театральные бинокли - тысячу вещей, пахнущих давним, лежалым, сундучным.
К часу иные из них спешат в центр и бегают легавыми, высунув язык, из учреждения в учреждение, стоят в очередях, шарят у себя в карманах, вытаскивают мандаты, удостоверения, справки, отношения, членские билеты, визы, пропуска - почтительнейше просят, внушают, требуют, возмущаются и снова бегут дальше - пыльные, потные, отчаявшиеся и готовые на все.
- Нет, хороши порядки,- говорят они.- Чтобы черт драл эти окраины! Что за народ? Что думает центр, каких олухов посылает он сюда?
И в лице у них сознание собственного права и превосходства перед другими, презрительное соболезнование - взгляд ясный и укористый.
- Подождите, стоит нам вернуться, и мы расскажем. Нет, мы этого так не оставим, будьте уверенны!
Но глаза их смотрят вперед, прямо вперед, они пронзают горы, и те рассыпаются перед ними, все мысли их - впереди, все тело зудит дорожной лихорадкой.
Прощайте.
Иные, напротив, стараются быть незаметнее, тише, слиться, так сказать, с туземным населением, остаться в тени. Они не любят крики и лишних слов, они воспитанны и стараются вести себя так, как ведут себя окружающие. Они избегают центральных улиц, их больше интересуют окраины - это необычные восточные переулки, бегущие вниз и вверх, похожие на спутанный моток ниток, белых ниток, кинутых на ковер. Их привлекают маленькие погребки - духаны или кэбавни - своим терпким, въедливым запахом баранины, черемши и брынзы, своими завсегдатаями - степенными персами и суетливыми армянами. Они бродят то по одной окраине, то по другой - то по осетинской слободке, то по курской. Их любопытство заводит в укромные дома, схороненные в садах у Реданта или у Сапицкой будки , заставляет знакомиться то с одним, то с другим интересным экземпляром и начинать с ними беседу, так, маленький разговор, приправленный весьма красноречивыми движениями рук, убедительными кивками головы.
Все они - страстные ориенталисты, исследователи девственных стран, любители восточной красочности и быта.
И они готовы оплатить свое любопытство. Они щедро расплачиваются за каждый разговор, за каждое свое посещение. Они кланяются и благодарят, кланяются и благодарят и раскрывают свои бумажники: романовки и керенки приятно хрустят в их пальцах.
- Да, да, покорно благодарим, крайне признательны. Вполне рассчитываем на вас. Простите за беспокойство. Вернувшись, мы обязательно…
Но глаза их смотрят вперед, прямо вперед, все мысли их - впереди, все тело их зудит дорожной лихорадкой.
Прощайте.
Ах, город этот стоит у самого подножья гор. Он угнездился в котловине и с трех сторон открыт ветрам, несущимся с ковылевых, пахнущих мятой степей и моря.
Всякий народ прибивается ветром к Столовой горе, как щепки по весне - к речному берегу.
Они суетятся и крутятся, суетятся и крутятся, бьются о прибрежные каменья и песок, и не всегда, далеко не всегда удается им снова попасть в русло и плыть по течению.
Чаще всего они застревают в иле, запутываются в водорослях или просто закидываются волной на берег и лежат там, ссыхая на солнце или гния и обрастая мохом. Много щепок по весне прибивается к берегу. Очень много.
Да, да, конечно,- город лежит в котловине, а впереди - горы. Не так-то легко перешагнуть их, не так-то легко.
На все нужно уменье, сметливость, знакомство с внешними условиями - и время.
Вот, если бы - крылья…
И все стараются в солнечном мареве увидеть Казбек. Самую высокую гору в этих краях. Зиму и лето на плечах ее и челе лежит снег,- почиет светлое око Аллаха.
И только в особенно ясные и счастливые дни она доступна человеческому зрению.
В особенно счастливые.
9
И по такой жаре Милочка бегает целый день. У нее полон рот хлопот. Снова приходил к ним человек с портфелем и весьма определенно намекнул, что скоро конец всей этой буржуазной, спекулятивной затее,- лавочку прикроют вашу живым манером,- и предложил тут же составить опись имущества.
- Один противень,- считает он,- и пять медных кастрюль…
Дарья Ивановна покорно смотрит на это; Маруся-кухарка прячет под передник кофейницу и за пазуху кидает ложки.
И теперь Милочке нужно повидать кое-кого,- ее просит об этом мать,- кое-кому замолвить словечко.
Что будут они делать без столовой? Никаких полотенец не хватит, чтобы прокормить себя и дочь!
- Я буду служить в подотделе искусств,- говорит Милочка.- Меня устроит Алексей Васильевич. Кроме того, я зарабатываю кое-что в цехе поэтов, в Росте я могу писать плакаты . За стихи я должна получить гонорар…
Она краснеет и замолкает. Но ей все же гораздо приятнее было бы жить на заработанные деньги.
Дарья Ивановна печально улыбается. Она знает, что такое эти заработки.
- Дай бог, дай бог,- шепчет она.
Они обе понимают друг друга без слов и всегда находят точку примирения. Споры их никогда не кончаются размолвками. Ведь сколько голов, столько и умов - с этим ничего не поделаешь.
- Вот если бы могли уехать с тобой в Москву,- думает вслух Милочка.- Там мы, наверно, могли бы хорошо устроиться. Я поступила бы в настоящую студию. В художественную мастерскую. Говорят, что при ней есть общежитие. Я продавала бы свои рисунки. Почему только мы живем в этом городе?
- Но ведь ты знаешь, что в Москве теперь голод, настоящий голод. Дома разрушены, водопроводы не действуют, а по карточке выдают полфунта овса. Настоящее безумие ехать туда в такое время.
- Да, да, конечно,- соглашается Милочка, но глаза ее широко открыты.
Все-таки никто не убедит ее, что в Москве - подумайте, в Москве, столице республики - нельзя было бы жить. Не может этого быть!
- И к тому же,- продолжает Дарья Ивановна,- как выбраться отсюда? У нас здесь все, что мы имеем: остаток мебели, вещей, все, что еще не успели забрать. Хоть какой ни на есть угол. А продавать - получишь гроши и останешься голой. Не забудь, что с нами нет мужчины, что мы совершенно одни. Кто знал, что случится так, как случилось. Твой отец получил командировку из Тифлиса сюда и выписал нас. Через месяц он умер, а через два начались эти ужасы. Мне очень не хотелось ехать сюда. Я точно предчувствовала. В Тифлисе нам было бы во много раз лучше. Там настоящая жизнь. Только бы разрешение.
- В Тифлисе? Нет, тогда уж пусть лучше оставаться здесь,- горячо возражает Милочка.- В чужом городе, в чужой стране, когда у нас совершаются такие события? Никогда! Я готова терпеть какие угодно лишения, но хоть краем участвовать в общем деле. Разве можно сидеть спокойно в гостях, когда дома все перестраивают заново! Ты не думай, мамочка, что я такая глупая, что я не вижу дурного, что я ослеплена. Я знаю и вижу. И подчас мне очень больно. Но ведь это наш общий грех, понимаешь? Ведь, сидя в сторонке, его не искупишь и не предотвратишь. А зато как много можно сделать нужного. Только захотеть. Ведь все открыто для работы - мало рук. Это очень трудно объяснить. Я не умею, но твердо знаю, что стыдно оставаться в стороне и не быть здесь. Вот как ты, мамочка, если я не ела, но и ты не ешь и ждешь меня, чтобы вместе.
Она смеется и целует мать.
- Фу, какие я говорю глупости.
- Нет, что ты, я понимаю,- отвечает Дарья Ивановна.- В твоих словах много правды.
Но глаза ее все еще печальны. И складка между бровей не становится меньше. Все-таки жизнь слишком тяжела, и никто не потерял бы, если бы они жили в Тифлисе. Никто даже не заметил бы их отсутствия. Ведь они совсем одиноки - она и дочь, и никого больше. Сколько наивной восторженности и веры у этой девочки. Бог с ней!
Глава одиннадцатая
1
У Милочки новая, большая радость, а с нею тысяча хлопот, тысяча волнений. Готовится к выпуску первый номер журнала цеха пролетарских поэтов - Милочка держит корректуру. В журнале печатаются два ее стихотворения. Впервые она видит строчки, нацарапанные ее рукой, набранными. Пройдет несколько дней, и они во множестве экземпляров под красной обложкой заживут самостоятельной жизнью. Каждый, если захочет, может купить номер этого журнала.
Но к радости примешивается огорчение. В печатном виде они кажутся ей значительно хуже. Это совсем не удачные стихи. Надо сознаться, что они очень и очень плохи. Совсем никуда не годятся. Они написаны месяц тому назад, а за этот месяц рука Милочки окрепла и стала изощреннее.
- "Город строят, молот бьет, пилы воют - час не ждет",- сотый раз читает Милочка свои стихи, морщась от досады и смущенья.- "Каждый мускул кровью налит, жилы вздуты - стук. Зной работы жаркой парит, слышно тук-тук-тук". Боже, как глупо, как глупо,- говорит она вслух и закрывает глаза.
Ей хочется спрятаться. Нестерпимо горят уши.
Но товарищ Авалов все же решил печатать это стихотворение, как наиболее пролетарское.
- Я очень боюсь за вас, Милочка,- сказал он,- вы искренний, честный работник, но вы недостаточно устойчивы. Следует закалять свою идеологию и не поддаваться буржуазным соблазнам.
Она хорошо запомнила эти слова, они многого ей стоили.
Целую ночь она думала о них. Тогда, пожалуй, и те стихи, что она написала про цирк - а она их таки написала,- тоже знаменуют собою ее идеологическое падение. Боже, как все это сложно и запутано. А она думала когда-то, что достаточно быть искренней и учиться. Учиться форме. Правда, она часто делает глупости, увлекается пустяками, просто ведет себя как девчонка. Ей тогда все нипочем. Она видит только деревья, траву, небо, и ей хочется смеяться и дурачиться, пошутить над кем-нибудь, сочинить себе какую-нибудь историю про человека, которого совсем не знает. Она как-то сморозила такую штуку. Потеха! Несколько минут чувствовала себя влюбленной, просто с ума сходила от любви!
Это было в прошлом году, ранней осенью.
Бульвар был весь желтый, даже не желтый, а золотой. Солнце плело и плело свою кружевную вязь по опавшим листьям, так что казалось, будто дорога колеблется, тихо колышется из стороны в сторону, а ноги шли по ней, точно в легком танце.
И вот она видит, что навстречу ей идет мужчина. На нем широкое, серое в большую черную клетку пальто и шляпа, сплюснутая с боков, с полями, опущенными вниз, затеняющими лицо.
В тени она видит четкую линию его прямого носа, губ и подбородка и еще родинку на щеке. Ничего больше. Он уже прошел своей дорогой, а ей неудобно оглядываться. Во всяком случае, она его раньше никогда не видала. Нет, это совсем незнакомый человек.
И вот она бежит домой. Она как одержимая только и думает о встречном незнакомце. Забивается к себе в угол дивана, подбирает ноги, охватывает руками колени и начинает его себе представлять то тем, то другим. Выдумывает необычайные истории, герой которых он - незнакомец в пальто-клош . И тут же ей приходят в голову одна строчка за другой - целое стихотворение, песня, посвященная этому человеку. Она улыбается и шепчет себе эти стихи. Они уже готовы. Тогда она садится и записывает их почти без помарок на листок почтовой бумаги.
Два треугольника: пальто и шляпа -
четко один врисованный в другой,
Пьеро изломного походка
по неуклюжей мостовой…Овал лица, два темных глаза,
маркиза-мушка на щеке -
все это сущность или фраза
в своем звенящем колпаке?..Пальто полоскою пробито,-
полоской жизни или сна?
Принцесса Грёза позабыта?
Забыта ясная весна?..О чем мечтаете - о зное
или щемящем холодке?
У вас прошедшее пустое?
А много линий на руке?Вы старовер, вы беззаконник,
вы только фреска на стене
или живой огнепоклонник,
или поющий о Луне?Нарочно выбрали вы стилем
костюм, бегущий в три угла?
Его когда-нибудь носили?
Он новый свет иль только мгла?Вопросов много, не ответить…
но их не надо разрешать.
Самой глядеть, самой подметить,
А, может, лучше и не знать.
Точка. Ни числа, ни подписи.