Что? Вам это не нравится? Но зачем тогда союз? Зачем союз, я вас спрашиваю!
Где охрана труда?
Я прошу слова!
Тиш-ше!
Не перебивайте!
Так дело вести нельзя.
Вы не понимаете?
- Тише!
- Прошу огласить мою резолюцию!
- Голосуется предложение т. Авалова. Кто за предложение…
Ланская с верхней скамьи наклоняется к сидящему ниже Алексею Васильевичу, касается рукой его плеча.
- Голубчик, бога ради, идемте отсюда. Умоляю вас. У меня голова болит от всего этого. Я не могу больше.
Алексей Васильевич кивает и беспокойно оглядывается по сторонам.
- Но ведь здесь решается судьба подотдела.
- Она давно решена, уверяю вас. И к тому же доклад о деятельности прочитан - вы дали свои объяснения. Чего вам еще? Идемте.
Они пробираются к выходу, в то время как председатель вновь оглашает резолюцию, предложенную т. Аваловым. К ней присоединилась комячейка. Большинство обеспечено.
- По правде говоря, эта борьба менее интересна той, какая бывает здесь вечером,- говорит Алексей Васильевич.- Хотя они очень сходны.
- Чем?
- Тем, что результат их предрешен заранее.
- Итак, кто за резолюцию, предложенную т. Аваловым, прошу поднять руку.
За порогом цирка полудневное затишье. Ни малейшего дуновения не проносится в расплавленном воздухе. В конце бульвара пыльное облако недвижимо повисло между деревьями.
Ланская и Алексей Васильевич спускаются на Трек. Идут между штамбовых роз к беседке над прудом.
Пруд весь затянут ряской, точно смазан светло-зеленой масляной краской. Два лебедя брезгливо расчищают путь. За ними черные арабские письмена на зеленом поле.
- Сядем,- говорит Ланская, устало садясь на скамью под беседкой, увитой глициниями.- Вы знаете, зачем я позвала вас с собою?
Алексей Васильевич садится рядом, вынимает портсигар, предлагает папиросу соседке, закуривает сам.
Нет, он даже не подумал об этом. На мгновение сбоку смотрит на нее, но тотчас же переводит глаза на лебедей. У одного из них сломанное крыло. Но это не мешает ему гордо нести свою точеную белую шею. По всей вероятности, какой-нибудь мальчишка бросил камень, искалечил птицу, но она не потеряла своей царственной осанки. Нет - все-таки это лебедь.
И Алексей Васильевич снова смотрит на Зинаиду Петровну. Глубокая складка легла у нее между бровей, губы плотно сжаты. Но лицо необычно покойно и строго. Она положительно красива сейчас со своими волосами, точно выгоревшими на солнце. Какой мальчишка сшиб ей крылья?
- Вы не хотите отвечать мне?
Она не поворачивает головы. Профиль ее отчетлив и бледен. Видал ли ее кто-нибудь такой, как сейчас?
- Ничуть. Я должен был подумать, прежде чем вам ответить.
- И что же?
- Мне кажется, что знаю.
Она резко поворачивается, смотрит на него в упор, спрашивает почти со злобой:
- Так говорите - зачем?
Нет, это слишком серьезно - Алексей Васильевич отвечает с улыбкой:
- Вы хотели доставить мне удовольствие поухаживать за вами.
Что, что он такое говорит?
Лицо его непроницаемо - как понять этого человека?
- Вы все шутите,- возражает она уже спокойнее, и морщинка разглаживается у нее на лбу.- А почему бы и не так?
- Вот видите, значит, я не лишен догадливости. Но, увы, я забыл давно, как это делается. Право, это почти для меня недоступно. Мне стыдно сознаться вам, но я начинаю бояться женщин. Они приводят меня в трепет. Таким я кажусь себе жалким!
В его голосе искреннее смущение. Можно подумать, что он придает своим словам серьезное значение, верит им, хочет, чтобы им верили другие.
- Да, да, я впал в полное ничтожество. Я не представляю себе, как люди влюбляются, настаивают, побеждают. Скажите, разве это еще существует? Разве есть теперь такие люди? Мне кажется, что все стали похожи на меня. Нет, конечно, все это невозможно, ушло, умерло…
- Вы так думаете?
- Я уверен в этом.
- Ну, а если это не так?
Опять в лице ее напряжение и боль.
Алексей Васильевич отвечает со спокойной уверенностью:
- Этого не может быть. Нет. Это только кажется. Мы голодные звери - ничего больше… Голодные звери не любят.
Она вскакивает со скамьи, делает несколько торопливых шагов туда и обратно. Алексею Васильевичу кажется, что она волочит за собою перебитое крыло,- так беспомощны, стеснены ее движения.
Потом она останавливается перед ним, минуту всматривается в его лицо, точно впервые его видит, тихо смеется, не размыкая губ.
- Боже мой,- наконец произносит она,- ведь я забыла, что вы шутите. Что вы хотели позабавить меня, сказали что-то очень смешное. Простите. Я невнимательна. Это бывает со мной.
Углы ее накрашенных губ дергаются.
- А вы еще говорите, что не умеете ухаживать. Нет, до чего же это смешно!
И внезапно она начинает торопливо искать что-то у себя на груди, никак не может найти, спешит, наконец, протягивает помятый листок.
- Ну, а это, по-вашему, что? Не любовь? Нет?
Ей кажется, что он слишком медлителен, слишком равнодушен. Она почти кричит, склоняясь над ним.
- Да говорите, говорите, говорите, наконец. Будьте хоть когда-нибудь искренни… Я хочу знать.
Алексей Васильевич встает, складывает листок в четверо, протягивает его ей с поклоном и отвечает с нарочитой почтительностью:
- Это всего лишь записка, Зинаида Петровна, ничего больше. Коротенькая записка, и даже без подписи. Простите.
4
Что можно было еще ответить? И нужно ли было вообще отвечать? Слишком это серьезно, чересчур серьезно.
Алексей Васильевич огибает пруд с лебедями, идет липовой аллеей вдоль Терека. Изредка до него долетают брызги.
- Значит, Петр Ильич все еще тут,- бормочет Алексей Васильевич. Эта мысль приковывает его к месту. - Он уморит меня в конце концов!
Нет, нет - бежать отсюда!
И что ему от нее нужно? Любовь…
Вы говорите о любви, милостивая государыня?..
У одного доброго малого, распоровшего живот молодой девушке, спросили на суде, чем вызван такой зверский поступок, и он, не смутившись, ответил: "Любовью". Конечно, все можно объяснить любовью. Пожалуй, если бы у этой девушки можно было бы спросить, что она думает о поступке малого, то и она бы ответила: "Это любовь". Ну, а тот, кто сумел вернуть ее к жизни, кто зашил, заштопал ей живот?..
Алексей Васильевич бросает окурок в реку.
- О нем она и не думает…
Он снова идет вперед, глядя себе под ноги. По правде говоря, эта история его мало занимает. Пусть поступают и называют свои поступки как хотят. У него несколько иное понятие о любви - он никому ее не навязывает. Он скромен и стар. Ведь могло же случиться так, что к нему пришла женщина и сказала, что хочет поцеловать его, а он даже не смел подойти к ней. Все это пустяки, вздор, не стоящий внимания.
Голодные звери не любят…
Разве он лгал, когда говорил, что ему стыдно за самого себя? Что он не смеет подойти к женщине… Нет, это не была ложь. Он действительно перестал быть мужчиной. Но себя нельзя ставить в пример. И он не собирается этого делать. Просто умывает руки, кладет крест - большой крест на себя и свою жизнь. Собственно говоря, что он такое?.. Неудачливый журналист, мечтающий написать роман. Доктор, сам старающийся забыть об этом. Человек, не лишенный некоторой наблюдательности, кое-что умеющий видеть.
Но с того часа, как его выгнали из его собственной квартиры, дали в руки какой-то номерок и приказали явиться на место назначения, а потом перекидывали с одного фронта на другой, причем всех, кто его реквизировал, он должен был называть "своими",- с того часа он перестал существовать, он умер.
И говорить о любви - это по меньшей мере легкомысленно. Нет, лучше подумаем, как жить дальше. Пожалуй, дня через два-три кончится и это житие. Начнут искоренять буржуазный элемент из подотдела, и тогда…
Что же, голодать немного больше, немного меньше - это лишь дело привычки. Но сын… но сын - имеющий жительство в дорожной коробке… Этот почтенный, потомственный путешественник. Где остановится его ковчег?..
Вот вам ответ на вопрос о любви!
Может быть, случайный ответ, потому что при осмотрительности… В такое время… Когда нужны не цветы, а дреколья… Разве вы видите лето? Разве вы имеете право давать жизнь другим? Нечто вроде - "разрешается хождение". На это не все имеют право. Далеко не все…
5
А вчера у Милочки, к которой он забрел случайно… Случайно ли? И ее голос звонкий, как натянутая струна:
- Вы хотите смутить меня? Вы хотите сказать, что страна, где невинные люди месяцами сидят по тюрьмам, не может быть свободной… Я до сих пор помню ваш рассказ о гуманном человеке. Вы нанизываете один случай за другим, собираете их в своей памяти и ничего уж не можете видеть, кроме этого. Вы приходите в ужас от созданной вами картины и заставляете бояться других. Только грязь, разорения, убийства видите вы в революции, как на войне вы видели только искалеченные тела, разорванные члены и кровь. А зачем была кровь, во имя чего люди шли и умирали, вы не хотите видеть, потому что это, по-вашему, глупо. Откуда разорение, грязь, предательство - этого вы знать не хотите. Как этому помочь, как это изжить - вы тоже не думаете. Голод, вши, убийства - говорите вы, пряча голову, как страус. Значит, я должна ненавидеть Россию и революцию и отвернуться от того, что мне кажется необычайным? Но вам это не удастся. Слышите - не удастся! Я сама слишком замучилась, слишком передумала, чтобы иметь свое мнение. И если кто-нибудь виноват в том, что происходит тяжелого и дурного, так это вы - вы все, стонущие, ноющие, злобствующие, критикующие и ничего не делающие для того, чтобы скорее изжить трудные дни. Одни взяли на себя всю тяжесть труда, а вы смотрите и вместо того, чтобы помочь, говорите - они не выдержат, они упадут, труд их бессмыслен. У вас остались только слова. Вы ни холодные, ни горячие, вы - ничто. И вы еще смеете осуждать…
Она задыхается. Слова вылетают у нее одно за другим без связи, но все они насыщены. За ними, как вода под почвой, бегут своим чередом новые слова, которых она не умеет высказать.
- И я все могу стерпеть,- кричит она, сжимая в руках свою подушку,- все… Даже если произойдет самое ужасное, самое непоправимое.
Она вытягивается. Каждый мускул напряжен в ней.
А он широкими глазами, сдерживая дыхание, смотрит на нее, внезапно резким движением склоняется к ней, берет за руки, до боли сжимает их, говоря придушенным шепотом:
- Я люблю вас, Милочка! Слышите, я люблю вас. Сам не знаю, за что. Если хотите - можете мне не верить. Мне все равно. Да, да - совершенно безразлично. Просто я хотел сказать вам это в первый и последний раз. В первый и последний…
Потом встает, поворачивает спину, не прощаясь, уходит.
Разве этого не было? Разве он не произнес эти слова?
6
- Алексей Васильевич, вы уже перестали узнавать знакомых?
Он подымает голову и только сейчас замечает, что он не на Треке, а на улице и перед ним Халил-бек.
- Я скоро перестану узнавать самого себя.
Халил-бек смеется. Взгляд у него острый, уверенный. Облик человека, решившего все вопросы, покончившего с ними раз навсегда.
- Но зато вы,- говорит Алексей Васильевич,- вы точно обрели сокровище.
- Да, это почти так. Во всяком случае, я на пути к тому, чтобы его найти.
- Вы на пути?
Халил-бек берет Алексея Васильевича под руку, почти приподымает его, легко ступая вперед, отвечает вполголоса:
- Мы уезжаем. Я знаю, что на вас можно положиться. Мы уезжаем…
Алексей Васильевич молчит. Он не любит лишних вопросов. Многое приходится понимать без слов.
Но позвольте, а записка?
- Я хотел пойти к вам попрощаться,- продолжает Халил,- но хорошо, что встретил вас здесь. У меня еще столько дел.
Он останавливается, берет Алексея Васильевича за руку, с силой пожимает ее, смотрит сияющими, любящими глазами - иными они теперь не могут быть.
- Помните, что я ваш кунак. Что мой дом - ваш дом. Что достаточно вашего слова - и я откликнусь. В случае опасности - сообщите Кириму. Прощайте!
Левой рукой он обнимает Алексея Васильевича за шею, крепкими губами целует его в лоб и губы, говорит от всего сердца:
- Я никогда не забуду вас. Идите с улыбкой!
И только когда Халил далеко, Алексей Васильевич приходит в себя, вспоминает, что ничего не сказал ему на прощанье.
Он стоит, глядя, как быстро и легко художник идет вверх по улице, не сгибая спины, высоко подняв голову. Он идет в гору. Душа его на высотах. Как, должно быть, широко дышит его грудь! У него есть выход, горы для него не глухая стена, не тупик, не конец…
- Идите с улыбкой!
Какое изумительное пожеланье! Конечно - разве нам оно пришло бы в голову?
Алексей Васильевич стоит и смотрит. Впервые он смотрит широкими глазами, насмешка не кривит его губ.
Если бы мы не думали только перевалить горы, а хотели бы подняться на них, может быть, и мы могли бы идти с улыбкой. Как знать?.. Но за горами мы снова ищем равнины. Так не лучше ли вернуться обратно? Ведь он дикарь, а мы культурные люди. Что мы можем? "Ни холодные, ни горячие",- как говорит Милочка. Даже у себя дома - мы изгнанники. Бейте нас, ей-богу, мы этого стоим.
И Алексей Васильевич надевает фуражку, поворачивает обратно.
Он торопится, начинает отсчитывать шаги, чтобы не думать. Идет все дальше к окраине города, за Терек, через мост, путаными переулками. Еще ни разу он не бывал здесь днем. Пусть. Все равно. Так или иначе, нужно тянуть лямку.
Он подходит к калитке, стучит. Дом слепо смотрит на улицу закрытыми ставнями. Кругом безлюдье. Он стучит второй раз.
- Кто такой?
- Да я же, я. Отвори!
Шлепают босые пятки по песку, скрипит засов.
Перед ним - урод, широкоплечий человек на вершковых ногах. Лицо его изъедено оспой, рыжая борода торчит клочьями, глаза запрятаны под вспухшими веками.
- Есть? - коротко спрашивает Алексей Васильевич, глядя поверх урода.
Тот кивает головой - толстые губы ползут к ушам, глаза тонут в беззвучно трясущемся студне.
Калитка захлопывается за Алексеем Васильевичем.
"Через нечистоты идет правоверный в рай Магомета",- так говорит поэт.
"Спать, мечтать, забыться - ни о чем не думать"…
Глава пятнадцатая
1
А все-таки генеральша Рихтер настояла на одном: после записи в комиссариате "молодые" должны вернуться в квартиру родителей, где их будет ждать обед и кое-кто из наиболее близких знакомых. Уж если и поступаться своими убеждениями, то следует делать это открыто, не таясь, чтобы сразу зажать рот всем и не давать пищу лишним сплетням. Лизочка вполне с этим согласилась.
- Конечно, мамуся, я думаю, что Володя ничего не будет иметь против. Мы пригласим нескольких сослуживцев и двух-трех товарищей мужа из ревкома (имей в виду, что скоро состоятся выборы в исполком). Обручальные кольца и мануфактуру ему уже выдали. Частным образом одно лицо (я не хочу называть его тебе) обязалось достать бутылку настоящего спирта. Но главное - как можно меньше чопорности. Прошу тебя - подбодри отца.
И генеральша что-то жарит и варит, хлопает дверцами буфета, позванивает ключами от кладовой, где кое-что уже завелось, роется в корзине, достает пожелтевшую от времени, но настоящую голландского полотна с вензелем и дворянской короной столовую скатерть - ее когда-то расстилали на пасхальный стол,- такие же салфетки, мельхиоровые ножи и вилки (полдюжины серебряных зарытых она боится извлекать), накрывает на стол, торопится, кричит генералу:
- Котик, я выгладила тебе твой китель. Он совсем хорош - желтых пятен вовсе нет. Ты непременно должен надеть его. Слышишь?
- Угу,- мычит генерал, появляясь в столовой в помочах и рубахе, расстегнутой на груди, где вьется седое руно.
В руках у него икона и тряпка.
- Смотри,- говорит он,- почистил. Блестит, как новая. Я тебе всегда говорил, что зубным порошком лучше.
- Ну и прекрасно,- отвечает генеральша, оправляя скатерть, глазами считая приборы.- Поставь ее в угол на тот столик. Мы благословим. Ты не помнишь, сколько у нас хрустальных бокалов было? Три еще Дуняша в Бобруйске разбила, два в дороге раздушили. Все ты! Непременно с посудой хотел уложить. Должно остаться семь, а вот только пять.
- Пять? - переспрашивает старик.
Он прислоняет икону - Казанской божьей матери - к углу на чайном столике, покрытом украинским рушником, крестится и отступает на несколько шагов - посмотреть, как выглядит.
- Пять, не помню, может быть, и пять… Ее мне в день производства в полковники поднесли… Бу-бу-бу, бу-бу-бу… Звягинцев речь произнес. Чего-с? Не думал я, что придется вот так…
Он надувает щеки, борода топорщится ежом.
- Перестань,- говорит генеральша,- нужно забыть. Понимаешь - забыть…
Она подходит к мужу, смотрит на него снизу вверх, тянет себя за пальцы на одной руке, потом на другой - быстро-быстро, точно снимает перчатки.
- Но ведь согласись, что это незаслуженно,- виновато возражает генерал,- абсолютно незаслуженно. Чего-с?
- Молчи. Не нужно. Просто теперь другие люди - вот и все. Каждое поколение по-разному. Лизочка у нас клад. Что мы без нее? Ты вот бога благодари, что мы выжили, самое трудное пережили. Пойми ты!
Глаза у генеральши краснеют, краснеет кончик носа.
Генерал закладывает руки за спину, выпрямляет грудь, подымает голову, багровеет и кричит:
- Чего-с? Пережили? По какому праву? Зачем, позвольте узнать? Кто просил?
- Котик, да Господь с тобой, чего ты кричишь? Успокойся.
- Жить? Пережить? Разживаться? Дима умер как честный русский человек, а мы живем. Чего-с? Свадьбу справляем!
Генеральша бежит за водой, несет кружку, расплескивает ее на пол, мокрое полотенце прикладывает мужу к затылку.
- Котик! Умоляю тебя, Котик!
Генерал мешком сидит на стуле, глаза тупо смотрят на ножку стола. У ножки окурок. Он переводит взгляд на окурок, долго всматривается в него и, наконец, сосредоточив мысли, говорит с удивлением: