XLII
Только уже сидя в седле и несясь, как сумасшедший, по дороге, подхлестываемый ветром, Галдин вдруг разом понял, на что его толкали и на что он шел.
Она ему сказала убить человека, которого он почти не знает, только потому, что тот оскорбил ее, чужую ему девушку и притом оскорбил так, что он, Галдин, сначала этого даже не понял: пан Ржевуцкий говорил вполне прилично, слова его были невинны и, может быть, только одна Ванда могла разгадать их скрытый смысл. Конечно, это ее с ним личные счеты и смешно мешаться не в свое дело. Если бы пан Бронислав действительно оскорбил ее, он это заметил бы сразу и сумел бы заставить замолчать этого господина, он счел бы своим долгом заступиться за девушку; но сейчас? С какими претензиями явиться к Ржевуцкому? Не приехать же к нему просто так и без дальнейших разговоров пустить ему пулю в лоб? Галдин, слава богу, не разбойник и не боится вооруженного противника; он готов драться на дуэли, только где же повод к этой дуэли? А все же, когда он услышал ее слова и, ни с кем не попрощавшись, кинулся в погоню за уехавшим до этого Ржевуцким, Галдин и в самом деле готов был на преступление: так ослеплен был он этой девушкой, так сумела она уверить его в своей правоте.
Григорий Петрович остановил лошадь и поехал шагом. Все те жестокие, оскорбительные слова, которые срывались с его губ против пана Бронислава, теперь как-то забылись, и он чувствовал только стыд, нестерпимый стыд перед самим собою.
- Какой дурак, какой дурак,- шептал он, браня себя и не смея взглянуть в сторону, точно ожидая чьего-то насмешливого взгляда, следящего за ним. Он еще раз припомнил все события сегодняшнего дня и еще раз повторил: - Боже мой, какой я дурак!
Ему теперь все представлялось в другом свете. И смех, и возбужденность, и самые слова панны Ванды,- все казалось ему преднамеренным, неискренним. Она его не любит - это ясно. Да полно, любит ли он ее? Это просто-напросто была вспышка, мгновенная страсть, увлечение, которому он поддался так быстро благодаря своему несдержанному, непосредственному характеру…
У него даже появилось какое-то озлобление против панны Ванды. Он вспомнил ее негодующее движение при разговоре ее с Ржевуцким и подумал: "нет, все это слишком театрально!" И сейчас же, точно только для того, чтобы подчеркнуть его мысль, его новое настроение, перед ним мелькнул сначала едва заметно, потом выпуклее и ближе почти забытый за этот день образ Анастасии Юрьевны. Он увидел ее такою, какою она была в последний раз - измученная, с впалыми щеками, в тени розового абажура, с печальным, безвольным взглядом темных глаз и полуоткрытыми запекшимися губами. Да, это была она, его Настя, та самая, которая так трогательно писала ему о своей любви, больная тридцатилетняя женщина, так жадно ухватившаяся за жизнь и не сумевшая удержать ее. И вместе с этим образом перед Галдиным прошли все его дни, полные любви к ней, сострадания, благородных порывов.
Галдин видел себя около нее, слышал ее слабый голос, даже чувствовал тот особый запах, который так поразил его после - запах перегорелого спирта, этого врага их любви. Но даже и этот запах не был теперь ему противен. Чем виновата Анастасия Юрьевна, что, брошенная еще девочкой в руки такого человека, как Карл Оттонович, заживо похороненная им в его имении, терпя каждый день оскорбления как человек и как женщина, видя перед собою пример своего слабоумного брата, наконец, неся в себе злое семя наследственности, она ухватилась за вино как за соломинку, поддерживающую ее печальное существование? Разве можно с презрением отворачиваться от нее за это и бросать ее так, как бросил он? Ведь он ушел, не сказав ей даже "прощай", этого простого коротенького слова, в которое можно вложить так много нежности. Он просто подал ей коробку со шприцем и морфий и, когда она, обессиленная, лежала в забытьи, тихо вышел от нее, как вор, боящийся преследования. Он мог после этого пить чай у Сорокиной, уверять, что ничего не поделаешь с такой женщиной, и успокоился, занявшись рубкой леса. А потом, потом… Григорий Петрович никогда не играл с самим собою и теперь честно называл себя мерзавцем… Да, да, самым подлым мерзавцем… Ему показалось, что будет вполне естественно, если он сейчас поедет к Анастасии Юрьевне, поцелует ее, исправит свой непростительный поступок, скажет ей: "прощай", или лучше даже "до свидания", потому что он не намерен расстаться с нею навсегда. Нет, теперь он найдет способ выйти с честью из их положения и вывести из него любимую женщину.
Он повернул лошадь к Теолину.
Ветер крепчал. Он с визгом несся вдоль дороги, гоня перед собою бурые листья.
Все ставни в теолинском доме были заперты наглухо. Григорий Петрович, остановив лошадь, посмотрел на дом. Кругом разлилась глубокая тишина безлюдья, все спало.
Нет, нельзя идти туда. Не пробираться же ему, как вору, по саду к ее окнам. Уже поздно, у него нет основательных причин, чтобы врываться в такую пору и вести ненужные разговоры с Карлом Оттоновичем, который еще, пожалуй, с перепугу подымет всю дворню и потревожит жену. Нет, видно, не судьба. Он кивнул по направлению ее дома и прошептал: "до свидания". Потом поворотил Джека и шагом поехал домой. Он решил, что завтра непременно увидится с Анастасией Юрьевной, насильно ворвется к ней, если его не будут пускать.
Дома он сел в столовой в ожидании чая. Он сидел, смотря на прибор перед собою, прислушиваясь к завыванию ветра.
- Ну что, Елена,- спросил он вносящую самовар хозяйку,- как ваши дела?
Он хотел рассеяться, привести в порядок свои мысли. Она глянула на него по обыкновению испуганными глазами.
- На милость Бога все хорошо,- тихо ответила она.
Потом, поставив самовар на стол и отирая его концом своего передника, проговорила задумчиво:
- Сегодня Мендель в Черчичи ездил, говорит, будто теолинская барыня померла…
- Что? - вскрикнул Галдин, вскакивая со стула.- Что вы говорите?
Елена удивленно замерла, потом боязливо прошептала:
- А может, и врут, я не ведаю, только Мендель так и сказал: "Барыня теолинская сегодня утром померла… за священником ездили"…
Тогда все еще ничего не понимающий, но сознающий, что случилось что-то невероятное, ужасное и бессмысленное, Григорий Петрович опять опустился на стул и разрыдался.
XLIII
Анастасия Юрьевна умерла.
Фон Клабэн сейчас же купил особенную бумагу с широкой черной каймой и разослал письма, извещавшие знакомых и друзей о смерти его горячо любимой жены. Одно из таких писем получил и Галдин: Карл Оттонович, как видно, хотел его обезоружить своей корректностью.
Это извещение, составленное в приличных, подобающих случаю выражениях - сухое, как канцелярская бумага, пришло вместе с другим приглашением - от председателя русского губернского предвыборного комитета, покорнейше просящего господина ротмистра пожаловать на предвыборное собрание, имеющее состояться 9 сентября, то есть как раз на другой день после похорон Анастасии Юрьевны.
Григорий Петрович перечитывал и то и другое письмо по нескольку раз. И то и другое извещение ничего не говорили ему, ни то ни другое не находили отклика в его душе.
"Что же? Надо будет поехать,- говорил он, сидя у себя за столом.- Надо исполнить эти две утомительные обязанности. Сегодня похороны, завтра выборы, не все ли равно? И в том и в другом случае придется надевать мундир, выслушивать ненужные и неинтересные вещи и ждать минуты, когда можно будет исчезнуть. Печаль? Но какая печаль могла быть на похоронах?.. Он плакал там, в темном кабинете, сидя на стуле перед запертой дверью в комнату умершей, он бродил по лесу после всю долгую осеннюю ночь, он до сих пор еще не верит, что она умерла, но печаль у ее гроба… нет, он не сумеет даже скрыть своей скуки, когда будет стоять в церкви, будет слушать гнусавое отпевание. Нет, это только повинность, такая же скучная, как и выборы [в] ненужный ему Государственный Совет. Но он поедет и туда, и сюда, потому что того требует приличие и долг. Он поедет".
Галдин сидел за своим столом, глядя на разложенные перед ним бумажки. Иногда он разглаживал их, лицо его при этом было совершенно спокойное, даже несколько рассеянное.
Он сказал, чтобы ему как следует почистили парадную венгерку, приготовили новые сапоги. Он прямо с похорон поедет на вокзал, чтобы напрасно не возвращаться домой. Переночует в гостинице, а наутро отправится в предводительский дом. Кажется, там назначено собрание? Захватит с собою маленький баульчик и ничего больше. Конечно, что же ему еще нужно? Ах, да, хорошо, что вспомнил: Мендель просил его купить в городе четыре кирки для выкапывания картофеля и один жестяной жбан для молока. Надо будет записать.
Григорий Петрович продолжал сидеть на своем месте недвижимо, ему незачем было спешить. Вынос тела из усадьбы в церковь назначен в десять часов утра, а теперь еще только восемь. Можно посидеть, ничего не делая. Он давно не писал брату писем. Кто мешает ему сейчас исправить это упущение, благо он сидит за столом и чернила у него под рукой.
Галдин достал почтовую бумагу и начал писать:
"Дорогой Висса, извини меня за долгое молчание, хотя я ничем и не был занят, но никак не мог собраться написать тебе. У нас все, слава богу, благополучно - лучше всего уродило овса и гороха - Мендель очень доволен. Я продал нашему соседу фон Клабэну участок леса, но еще не вполне с ним рассчитался, а потому и не присылал тебе твою часть: всего продано за десять тысяч рублей. У него умерла жена, и я сегодня еду на ее похороны"…
Григорий Петрович посмотрел ни кончик пера, смахнул гущу, но писать не продолжал, а опять замер на своем месте. Конечно, ничего другого он не сумел бы написать брату, ведь действительно, все у них обстоит в имении благополучно, и у соседа их фон Клабэна умерла жена. Как иначе передать все эти события? Все это правда, чистейшая правда, это именно то, что было на самом деле… не рассказывать же то, что он перечувствовал в эти дни, тогда пришлось бы испортить много бумаги, и все же ничего не вышло бы, а главное - невольно нужно было бы сказать неправду, чтобы все казалось глаже и понятнее. Нет, Галдин никогда не умел сочинять писем, этой способности у него никогда не было.
Почему не догадался он попросить у нее карточку? Все-таки он мог бы теперь поставить ее здесь перед собой и иногда смотреть на нее.
- Настя,- прошептал Григорий Петрович и сейчас же подумал: "Ванда!"…
Что такое? Почему это другое имя пришло ему на память? Ведь, кажется, он совсем о ней перестал думать.
Ему вдруг показалось, что у него затекла одна нога. Он вскочил со стула и пробежался по комнате. Потом посмотрел в окно, как запрягает Антон коляску, поправил на стене картину, но обманывать себя оказалось напрасно. Он все же продолжал думать о Ванде, это имя не сходило с его губ. Он остановился, подавленный своей беспомощностью перед нахлынувшими на него мыслями. Он стиснул зубы, сжал кулаки. Ведь он увидит ее сегодня; конечно, он ей скажет? Как он посмотрит на нее?
XLIV
Гроб с останками Анастасии Юрьевны несли на руках: Рахманов, нарочно приехавший для этого, почтмейстер в мундире, акцизный и земский начальник. За гробом следовал фон Клабэн, держа за руку дочь свою Тату и сына Павлика (они ездили на месяц к бабушке под Ригу и только сегодня вернулись). У отца было скорбное выражение лица и тихая поступь; дети же, кажется, больше интересовались окружающими их людьми, чем думали об умершей матери; глаза их были сухи, щеки свежи. Сейчас же вслед за ними шли губернатор и уездный предводитель, губернский же, занятый приготовлениями к встрече выборщиков, отсутствовал, прислав пространную сочувственную телеграмму.
Губернатор и предводитель шептались; они, видимо, устали, им было холодно идти с непокрытыми головами: сановный немец время от времени прикрывал ладонью голое темя.
Фелицата Павловна шла вся в черном, с красными, припухшими веками, лоб ее, против обыкновения, не был напудрен. Она только кивнула Галдину и сейчас же отошла от него, давая понять, что разговаривать не в силах. Зато граф встретил его как родного. Взял за руки, долго и молча тряс их, потом закачал головой, всхлипнув.
Это совсем расстроило Галдина. Он осматривался, думая увидеть Лабинских, но их в толпе не оказалось.
- Родной мой,- заговорил граф поспешно, точно боялся, что его перебьют,- милый мой… я знаю, что вам тяжело, я отлично это понимаю. Настя была святой женщиной, мученицей. Вы знаете, отчего она умерла? Я вам скажу по секрету, только вы никому не говорите, слышите?
Он зашептал быстро-быстро, напирая на Галдина, мешая ему идти. От него так и несло перегаром.
- Вы не поверите, но это правда, чистейшая правда - ее убил Карлушка…
Граф выпучив глаза, затрясся.
- Да, да, я один знаю это. Он нарочно подговорил своего хама Венцлава, чтобы тот носил ей коньяк, и он же настоял на том, чтобы она принимала морфий. Ему нужно было отделаться от нее - понимаете? Он спаивал ее, а она и так была слаба, у нее сердце слабое и вообще…
Григорий Петрович понимал, что трудно поверить этому несчастному, но все-таки смутное подозрение невольно закрадывалось к нему. В нелепой сбивчивой речи графа чувствовалась какая-то правда. Здесь было что-то, чего нельзя отрицать. Разве могла слабая, беспомощная женщина сама достать столько коньяку, сколько бутылок он видел у нее в ночном столике. Вряд ли слуга покупал бы ей его без разрешения барина, у которого хранились все деньги, без которого ничего не делалось в доме… Нет, тут действительно есть доля правды.
Впервые Григорий Петрович подумал о причинах столь внезапной смерти Анастасии Юрьевны. Раньше это не приходило ему в голову, потому что смерть ее вообще казалась ему невероятной.
Он смотрел в широкую спину Карла Оттоновича и точно читал в душе его. Конечно, фон Клабэн не мог совершить преступления, это не в его характере: он просто устранял ненужных и мешающих ему людей. Теперь Галдин не бранил его, даже не питал к нему особенной злобы, он как будто изумлялся ему, чувствовал его силу.
- О, Карлушка, Карлушка,- шептал граф, вытирая красные глаза,- сколько ты наделал! Но я что - я ничего - лишь бы все было спокойно. Только зачем же раньше не сказала мне, что уже беременна, почему она скрывала от меня это, моя Ася… Странно.
"Ах, зачем еще он жалуется, глупый человек? - думал Галдин.- Он ведь самый счастливый… Если бы он мог понять, что творится вокруг него!"
Они переехали через реку на пароме. Сдавленный со всех сторон толпою народа, гроб тихо колыхался на руках. Дул сильный мокрый ветер; река помутнела, все небо заволоклось серыми облаками. Галдин не смотрел на гроб, он казался ему совершенно ненужным, посторонним предметом, хотя все мысли его теперь были об Анастасии Юрьевне. Она ему почему-то вспомнилась сидящей за роялем в тот день, когда они играли с нею после обеда - в первый день их возобновленного знакомства. Он даже улыбнулся, вспоминая этот далекий день, оторванный от всего прошлого и настоящего.
Галдин стоял в церкви рядом с графом и Сорокиной, крестился, когда крестились другие, но не слышал ни пения, ни молитв, не видел ни священника, ни гроба. Когда все пошли прикладываться к усопшей, он последовал за всеми и поцеловал холодный лоб когда-то любимой женщины, как поцеловал бы плащаницу, и сейчас же отвернулся, потому что почувствовал на губах своих запах разложения, сладкий вкус мертвого тела. Он не возмущался, не находил, что все, что заставляли его исполнять - ненужно и нелепо, он просто не видал в этом теле, неподвижном трупе, той, которую привык считать своей.
Отойдя от гроба, он столкнулся с панной Вандой. За ней шли обе ее сестры и тетка. Она взглянула на него, как на постороннего, она, кажется, даже не узнала его. Он остановился поодаль и наблюдал за нею. Сердце его замерло, потом забилось с бешеной силой. Он видел только ее, он думал только о ней,- грусть, воспоминания, недовольство собою - все это куда-то мгновенно исчезло - все сменилось одним желанием, одним напряженным желанием встретить на себе ее глаза.
- Я люблю ее,- сухими губами шептал он.- Да, я никогда никого так не любил, как ее…
Он впервые определенно сознавал это: теперь не могло быть никаких сомнений.
Когда они выходили из церкви, он протолкался к ней сквозь разделявшую их толпу, все время не сводя с нее глаз. Он забыл поклониться фон Клабэну, когда проходил мимо него, он наступал кому-то на ноги и не замечал этого.
Когда он поравнялся с нею, она рассеянно скользнула по нему взглядом, потом, точно вспомнив что-то, равнодушно спросила:
- Вы, конечно, не исполнили моей просьбы?
Сколько пренебрежения было в ее коротком вопросе и уверенности в ее "конечно". Он готов был умереть сию минуту, лишь бы не слышать этого презрительного, уничтожающего - конечно. Он молчал, низко опустив голову.
Она не подала ему руки на прощание. Она прошла мимо него, точно он и не стоял здесь, рядом с нею, точно его и не было, и лицо ее по-прежнему было холодно и строго.