- Но, - сказал я, - я все-таки не стану пересказывать все слово в слово, то, что этот морячок тут говорил. Кстати, - говорю, - знаешь ли ты, что он каждый день тут толчется под дверями целые вечера? А у них ведь, - говорю, - у курсантов, увольнение - раз в неделю. Что это значит, - говорю, - понимаешь? Это значит, что он убегает из этого своего училища. Самовольная отлучка - вот как это называется. А чем это ему грозит - тоже не знаешь? Это грозит ему карцером - по меньшей мере. А может быть, и трибуналом.
Разошелся я - жутко. Фантазия из меня забила живой водой, как фонтан в Петродворце. Сидит он, говорю, может быть, сейчас в холодном карцере, на хлебе и воде, и готовится предстать перед судом, и больше мы его никогда не увидим. А все, говорю, почему? А потому, что ты не обращала на него никакого внимания.
Тут Катя впервые подала голос.
- Это, - говорит, - он сам, что ли, сказал?
- Так, - говорю, - я его понял. Из его слов, - говорю, - так вытекало. Да, именно так. "Я, - говорил он, - для нее (для тебя то есть) значу меньше, чем дерево. Меньше, чем камень. Меньше, чем какая-нибудь кошка. Но мне, - говорит, - это все равно. То есть не в том смысле, что безразлично, но на мои отношения к ней (к тебе то есть) это нисколько не влияет. Но если ей неприятно меня видеть - что ж, - говорит, - я ей навязываться не буду. Не буду, - говорит, - носить ее портфель…"
- Какой портфель? - это уже Катя меня прихватила. Я немного увлекся и все думал про Наташку и про то, как носят за ней портфель. Тут я уже начал выкручиваться.
- Портфель? - говорю. - Разве я сказал - портфель? Это ведь я так, в переносном смысле, чтобы понятнее было. Это ж я, - говорю, - тебе смысл передаю того, что он сказал. Он, - говорю, - наверное, имел в виду твою сумку. Уж сумка-то у тебя точно есть - та, спортивная.
Выкрутился. И как это у меня вырвалось про портфель - ума не приложу. В общем, ожила Катя.
- Ты, - говорит, - вроде чай собирался пить. Все, - говорит, - в горле пересохло.
А я не могу. А я уже вошел в роль и не могу выйти.
- Сидит, - говорю, - сейчас в холодном карцере. А потом отдадут его под суд, а что дальше будет - это даже и представить невозможно. Потому что, - говорю, - может быть все, что угодно. Ведь он же, - говорю, - присягу принимал не нарушать дисциплину, а раз нарушил - то уже все. Больше, - говорю, - нам его не видать. А парень он - отличный. Как в шахматы играет - просто мастер спорта, не меньше. А как о тебе говорил - заслушаться можно. Каждый вечер о тебе рассказывал. Какая ты замечательная. Он, мол, это сразу понял, с первого взгляда. Покорила, - говорю, - ты его на всю жизнь. Из-за тебя человек, можно сказать, присягу воинскую нарушил, а тебе вроде наплевать. Бездушный, - говорю, - ты, Катя, у нас человек.
Говорю все это - и сам уже верю. Чувствую, как голос начал дрожать и словно в носу защипало, еще немного - и плакать бы начал. Тут уже Катя испугалась. Даже о чае забыла, во второй раз.
- Неужели, - говорит, - из-за этого могут в карцер посадить? Или из училища выгнать? Как ты думаешь?
А тут и думать даже нечего.
- Вполне, - говорю, - могут. Это же не школа. Это военно-морское училище. Не какое-нибудь там, а высшее. То же, - говорю, - что регулярные войска. Действующая армия. Действующая армия и действующий флот. Нет, - говорю, - зря ты загубила человека.
А она тут вдруг рассмеялась и говорит:
- Ну, - говорит, - еще не загубила. И вообще, - говорит, - ты, Димка, ничего не понимаешь!
И вскочила так быстро и вприпрыжку - на кухню. Не понимаю! Конечно, не понимаю. Кто ж тут может понять - только что лежала, уткнувшись в подушку, а как услышала, что человека, может быть, под суд из-за нее отдадут - так бегом на кухню, чай пить. Кто это сможет понять?
Я постоял еще немного тогда в ее комнате. В носу у меня уже перестало щипать, но я и вправду вошел в роль, и мне казалось, что это меня сейчас будут судить за нарушение присяги. Странное это ощущение. Нет, не скажу, что плохое - только странное. Трудно представить, что человека могут расстрелять за то, что он нарушил присягу из-за какой-нибудь девчонки, но ведь так, наверное, уже бывало. В "Кармен", хотя бы. Я не оперу имею в виду. Я говорю сейчас о рассказе Проспера Мериме. Он совсем другой, чем опера, и не потому, конечно, что там не поют, - не могу объяснить, но там все совсем иначе, воздух там другой, что ли. Никаких высоких слов. Все просто - но ужасно жалко становится этого разбойника, Хосе Наварро. Плохо он кончает - а все из-за Кармен. Глупо, если задуматься. А все любовь. Нет, мне этого не понять - как такие вещи можно делать из-за любви. Я имею в виду воровство, и убийства, и грабежи. Этого все-таки не должно быть. Любовь, мне кажется, она должна быть совсем другой. Наоборот - если человек кого-нибудь любит, он должен кончать с этим делом. Ну, с грабежами там и прочим. Какая же это может быть любовь, если перед этим с кого-нибудь снял пиджак? А может, я чего-то не понимаю? Темное дело!
Чаю мы тогда с Катей выпили - стаканов по сорок. Шесть раз ставили новый чайник. Вода с нас текла ручьями. Мы пили чай сначала просто так, потом с фруктовым тортом - моим любимым, потом снова просто так, потом с вареньем, вернее с конфитюром, тоже моим любимым, болгарским, знаете, по пятьдесят четыре копейки банка, потом с медом, который прислали Кате ее родители. Ее родители живут за сто тысяч километров от Ленинграда, где-то в Казахстане, туда даже самолет не летит, у них там, говорит Катя, целая пасека с ульями - вот с этим медом мы и пили чай, и тогда - а может быть, мы пили еще чай с вареньем… Нет, уже с медом, тогда-то я и спросил ее.
- Катя, - говорю. - А ты знаешь, что такое любовь?
И тут она меня удивила. Я говорил уже, что она всего на каких-то несчастных три года меня старше, а уж знает она в сто раз меньше и ни черта не читала - об этом она сама всегда говорит, - и уж, конечно, она никогда не слыхала о таком писателе, как Проспер Мериме, так что вполне можно было бы ожидать, что она ответит - нет, мол, не знаю, а она мне сказала:
- Конечно, знаю.
Вы поняли? "Конечно, знаю". Не просто - "знаю", а "конечно". Тут меня злость взяла. Какое, думаю, нахальство!
- А если знаешь, - говорю, - тогда скажи, что же это такое?
- Это, - говорит, - тебе еще рановато знать.
- А тебе, - говорю, - значит, не рановато?
- Так я, - говорит она совершенно спокойно, - я же взрослый человек. А ты еще нет.
- Как, - говорю, - нет? А кто же я? Ребенок, что ли?
- Конечно. Ты, - говорит, - ребенок. А что же, взрослый, что ли?
Не стал я с ней больше разговаривать на эту тему. Неинтересно мне стало. Нет, не то чтобы я обиделся из-за того, что она меня ребенком считает. Вовсе нет. Просто мне стало неинтересно разговаривать с таким человеком. У нас с ней просто, как выяснилось, разное мировоззрение. Совершенно разное. Она, видите ли, считает, что если ей восемнадцать лет и в нее влюбился моряк, то она уже взрослая, а если мне пятнадцать и в меня никто не влюбился, то я еще ребенок. Ну что ж, пусть считает, но мировоззрение у нас совершенно разное. Мне это ясно. Вот придет время, и она будет весьма удивлена. Я совершенно уверен, что могу разобраться в вопросах любви ничуть не хуже ее. Просто мне неохота. И еще не пришло время. Просто тут все дело в моем замедленном росте. Я уже говорил, что в классе почти что самый маленький - по росту. Меньше меня только Славка Синицын. Но это ни о чем не говорит. Все великие люди, если хотите знать, были небольшого роста. Наполеон, например, был совсем небольшого роста - это научный факт, - и ничего. И Лев Толстой. Да мало ли кто еще. А из длинных - много ли из таких вышло великих людей? Один Петр Первый. Он был верзила. Два с лишним - прямо баскетболист. Ну и все. А все остальные великие люди были умеренного роста. И это понятно - им некогда тратить силы на рост. Им надо становиться великими, вот куда уходят силы. А когда они становятся великими, никто им про рост не напоминает. Очень даже просто. Никто тогда не вспоминает, сколько им лет, и все такое. А я еще буду расти и расти…
В общем, расстроился я из-за этой глупой Кати. А потом представил вдруг, как я стал великим человеком, - не как Наполеон, но что-то вроде. И как приходит ко мне Катя - у нее что-нибудь там случилось и помочь ей никто не может. И вот приходит она ко мне и говорит:
- Никто мне не может помочь, только ты, Димка.
А я ее спрашиваю:
- Ну, что, теперь ты не скажешь, что я ребенок?
И вдруг я слышу в ответ:
- Конечно, ребенок… - и потом словно уходящее эхо, повторяющее послушно и затихая с каждым разом: - Конечно, ребенок, конечно, ребенок… - И потом, уже пропадая почти: - Конечно…
- Конечно, ребенок.
Голос Эврисфея звучал раздраженно, и так же раздраженно он ходил туда и обратно по маленькой комнате, где происходил разговор. Геракл смотрел на него, привалившись к стене, и с высоты своего роста, едва ли не в пять локтей, видел, как поредели волосы на голове Эврисфея. "И если так пойдет дальше, - подумал он, - то через несколько лет там нечему будет лысеть".
- Напрасно ты это затеял, - сказал, наконец остановившись, Эврисфей. - Совершенно напрасно. Он, конечно же, еще ребенок. Должно пройти еще несколько лет, прежде чем он станет эфебом. А ты хочешь потащить его неведомо куда. Ну, - поправился он, - положим, ведомо. Я вычерчу вам всю схему маршрута, а точное направление укажет вам Протей. Но мальчику там делать нечего.
- Но я вовсе не тащу его, - сказал Геракл. - Он сам хочет. Если ты не веришь мне, спроси его сам. Позвать его?
- Зачем, - устало сказал Эврисфей. - Я тебе верю. Еще бы. Кто из мальчишек - тысячу лет назад или еще через две тысячи лет - отказался бы от такой возможности. Я знаю, они бредят тобой и твоими подвигами. О них - о тебе и твоих подвигах - складываются легенды. Кто откажется, - повторил он. - Иногда я думаю, что и сам бы не отказался. Но ты же взрослый человек. Пойми - это необыкновенный мальчик. Ему уготована богами другая участь. Он не рожден, как ты, для ратных подвигов. Он необыкновенно одарен. Рассказывал он тебе про случай с вавилонской клинописью? Я написал об этом моему другу Нинурта-тукулти-Ашшуру в Лагаш и Энлиль-надин-ахи в Вавилон.
Это действительно невероятно. Мальчик одарен феноменальной памятью, и то, что ты ему покажешь, он не забывает никогда. Он с одного раза запомнил всю классификацию моей коллекции - несколько тысяч видов. Понимаешь ли ты, какую ответственность мы за него несем перед Грецией, перед всем миром? Может быть, ему суждено прославить нашу страну каким-либо иным образом, а не шатаясь по пыльным дорогам… Оставь его здесь, Геракл, оставь. Я сделаю из него настоящего ученого. Ты знаешь, как мало думающих голов у нас в стране. Все увлечены войнами, походами, набегами, и никто не думает ни о настоящей науке, ни о настоящей культуре. Оставь его - здесь он в безопасности.
- Ну, - сказал Геракл, - если ты считаешь, что я не смогу…
- Опять ты за свое. Ты хочешь сказать, что при тебе его никто не посмеет обидеть, так? Но разве мы можем представить все, что случится в пути? Путь в страну Гесперид так далек. Вам придется преодолевать реки и моря, на пути у вас будут безмерные воды океана. Разве вы можете уберечься от сил природы? От разливов, штормов, от малярии, от укуса змеи, от стрелы, выпущенной из-за угла? Нет, не можете! Оставь его здесь. Отправляйся в путь, принеси эти яблоки, - и ты свободен. Ты знаешь, ведь мы не враги. Мы с тобою происходим от одного предка - Персея, и каждый из нас по-своему неповторим: ты - в своем деле, я - в своем. Я помог тебе совершить твои подвиги. Иди, соверши последний - и да поможет тебе твой отец Зевс. Я помогу тебе тоже. Я дам тебе провизии столько, сколько ты унесешь. Я дам тебе рекомендательное письмо к величайшему ученому всех времен Протею - без его помощи ты никогда не достигнешь цели. Он же предскажет тебе будущее, если этот вопрос тебя интересует. Но мальчика оставь здесь.
- Но я же говорю тебе…
- Тебя он может послушать. Он послушает тебя наверняка.
- Но…
Слова с трудом ворочались в голове Геракла. Вообще ум его был быстрым, но в жизни ему больше приходилось рассчитывать на быстроту рук, на точность глаза, чем на быстроту языка и точность слов. Поэтому он говорил медленно, словно укладывал в стену камни.
- Но послушай, - сказал Геракл. - Он хочет пойти со мной. Он хочет. Он умный, да. Похоже. Я не могу это оценить так, как ты. Он, похоже, очень способный мальчишка, этот Мелезиген…
- Мелезиген?
- Я так зову его, потому что он родился, как ты, конечно, знаешь, на берегу Мелеса. Невзрачная речонка, между нами. А как зовешь его ты?
- Я, - сказал Эврисфей, - зову его Майонид, поскольку его отцом является мой советник по торговым делам в Малой Азии Майон.
- Пусть будет Майонид, - сказал Геракл. - Хотя мне это имя не нравится. Пусть Майонид. Пусть… на чем мы остановились? Ах, да. На том, что он способный мальчик. Но что ж из этого? Разве его способности убудут, если он немного окунется в жизнь? Ты, Эврисфей, прав. Это будет долгий путь. Очень долгий - я чувствую это. Всемогущие боги - разве они не будут посылать нам испытания? Конечно, будут. И ты прав. Ты прав, когда говоришь, что мне его не уберечь.
- Вот видишь…
- Верно. Но я вот что хочу тебя спросить. Разве здесь, в Микенах, он в безопасности? Я имею в виду вот что - разве здесь с ним ничего не может произойти, а? Да, в Микенах высокие стены. А для малярийного комара они достаточно высоки? Нет. Он перелетит через них. А змея проползет под ними. А болезни - как ты можешь уберечь мальчика от них? Убережешь от одной, от другой, но не от всех. А? От тысячи болезней, от тех, которые нам известны, и от тех, которые неизвестны. Ты убережешь его? Защитишь?
- И все же, - сказал Эврисфей, - когда он здесь…
- Когда он здесь, - эхом отозвался Геракл. - Вернее, пока он здесь. С тобою, рядом. А если тебя не будет? Кто его будет оберегать? Кто его может уберечь - не от случайного несчастья, нет, а знаешь от чего? От жизни. Не от такой, какую ты хотел бы видеть, а от такой, какая она есть. Ты же знаешь, в мире есть хорошие люди и есть плохие. Ты знаешь это, и я знаю. А он? Он не знает. Кто научит его отличать хорошего человека от плохого? Ты? Я? Нет. Только сама жизнь. Ты говоришь - убеди его, уговори его остаться, ты это можешь. Я то есть. Ну да. Могу. Но правильно ли это будет, скажи? Разве мы знаем, что нас ждет? Что ждет его? Какой путь определили для него бессмертные боги? Отпусти его. Пусть идет. Пусть идет со мной. Не бойся за него. Я буду рядом. Он нравится мне, мальчик. У него хорошая память, говоришь? Прекрасно. Пусть идет со мной. Мы пройдем через десятки стран. И он запомнит все, что увидит. Он способен изучить чужие языки и наречия? Это очень хорошо. Тем легче будет ему говорить с людьми, которых мы встретим. И знаешь, что я тебе скажу? Отпусти его. Отпусти его, если хочешь ему добра. А ты ведь хочешь, правда?
Эврисфей молчал.
- Хочешь, - сказал Геракл. - Я знаю. И еще раз говорю тебе - отпусти. Пусть окунется в жизнь. Пусть будет готов к ней. Не держи его. Ему и так повезло. Он вырос у тебя. И встретился со мной. Ты, конечно, самый умный из всех греков, не спорю. И ты научил его многому из того, что знаешь. Ты развил его ум. А тело? Доверь это мне. Ум - хорошо, не спорю, но тело тоже надо развивать. Я не стану говорить, что я самый сильный из греков, - хотя, может, так оно и есть. Не в этом дело. Пусть мальчик теперь поучится у меня, а? Пусть у нас обоих он возьмет самое ценное из всего, чем мы владеем. Наш опыт. Твой и мой.
- Не знаю, - сказал Эврисфей.
- Отпусти, - сказал Геракл. - Именно сейчас. Сейчас царит мир. Но так будет не всегда. Что-то подсказывает мне, что нас еще ждут испытания. И скоро. Когда Тезей украл маленькую девочку Елену, это привело к войне. И к разрушению Афин. Елена вернулась домой, в Спарту. Ты слышал о ней, царь? Теперь она уже не девочка. И теперь дело не ограничится Грецией. Из-за нее, говорю тебе, в этот мир придет не меньше бед, чем от десяти эпидемий. Пока она жива, не перестанут ее похищать и не прекратятся войны. Это так же верно, как то, что твои бабочки летали когда-то на воле, прежде чем ты насадил их на булавки. Будут войны - и нам надо успеть до того, как они начнутся. Отпусти мальчика со мной. Ты принесешь ему только пользу.
- Не знаю, - сказал Эврисфей. - Не знаю. Не знаю, что тебе сказать, родственник мой и великий герой Геракл. Может быть, ты и прав. Может быть, я и не вправе задерживать нашего Мелезигена, или, как я его склонен называть, Майонида. Может быть, ты и прав. Я хотел держать его при себе, потому что я уже стар. Ты знаешь, Микены недаром называют златообильным городом. Да, много здесь золота - и того, о котором догадываются, и того, о котором никто не подозревает. У меня нет сына, а дочери не наследуют в Микенах ничего. Если я умру, не объявив наследника, Микены достанутся Агамемнону. Ты знаешь его - он доблестный воин, но жизнь ему не сулит ничего хорошего. Никому из тех, кто женат на детях Леды, жизнь не сулит ничего хорошего. А он недавно женился на Клитемнестре, родной сестре той самой Елены, о которой ты только что говорил. Я боюсь, что к моменту вашего возвращения меня уже не будет, а Агамемнон не из тех, кто отдает свое золото, - и тем более чужое. Даже ты ничего не сможешь сделать для мальчика, Геракл, ибо все произойдет по закону. И все же я отпускаю его с тобой. Да, твоя сила оказалась вернее моей мудрости. Бери его. Бери его, учи и заботься о нем. Идите за яблоками, принесите их. Они тоже для него, для малыша Майонида, хотя ты и называешь его Мелезигеном. Это не простые яблоки. Кто владеет ими, тот убережен от старости, от горя, которое старость несет с собою, от дряхлости и забвения. Принеси их мне сюда, если я еще буду жив, и твоя служба у меня закончится, а яблоки мы отдадим малышу. Зови его. Объяви ему нашу царскую волю! И - в путь. Уходите. Не теряйте времени. Уходите немедленно. Я кончил. Только об одном прошу тебя, Геракл. Не называй его - Мелезиген. Придумай что-нибудь. Другое имя. Ну? Хорошо, я придумаю сам. Он будет тебя сопровождать? Так и назови его "сопровождающим". Зови его Гомер. Ты понял? Гомер.
- Гомер? Это хорошее имя, - сказал Геракл. - Короткое и удобное. Его легко произносить. Сопровождающий! Гомер! Недурно. И как мне раньше не пришло в голову назвать его другим именем. Казалось бы, так просто. Ну что ж, пусть будет Гомер. Иди сюда, мальчик, рожденный на берегах Мелеса. Слушай волю царя Микен и моего родственника Эврисфея. Мы отправляемся в путь. Мы пойдем вдвоем - я, Геракл, и ты, сын Майона, которого отныне, с этого часа всюду и везде будут называть Гомером…
Гомер, Гомера, Гомером, о Гомере…