– Это мне Людка Аландаренко рассказывала: когда ходила в лагерь для военнопленных своего искать, видела там за колючей проволокой одного, похожего на Игоря. Но она, говорит, не уверена – для евреев и комиссаров там внутри огородили отдельный лагерь. Игорь-то и на еврея не очень был похож, разве что густые брови и длинные ресницы. Но долго ль узнать? Приказали снять штаны – и все. Тогда ведь все наши мужчины были обрезанными.
Я прикрыл глаза. Зачем деду приказали снять штаны? Что обрезали?
...Дед лежал на шкафу – его большой фотопортрет. Иногда я влезал на стул и смотрел на мужчину в темной, застегнутой на все пуговицы рубашке. Волосы аккуратно зачесаны набок, подбородок слегка приподнят. Официальный. Отретушированный специально для заводского стенда... Такого трудно представить сидящим в окровавленных кальсонах на земле лагеря для военнопленных. На пятый день он грыз ботинки, на девятый – обгрызал и жевал ногти. Выискивал вшей в рубахах мертвых и бормотал: "Женечка-Женечка, роди мне дочку, видишь, сколько здесь еды". Вдоль колючей проволоки бегали овчарки. На двенадцатый день, когда он, полумертвый, лежал на земле и заталкивал в рот траву, вошли пьяные полицаи и добили прикладами автоматов тех, кто еще шевелился. Трупы сбросили в ров, неподалеку от лагеря…
Дед не любил фотографироваться. Остался его единственный фотопортрет, которому по непонятной причине не нашлось иного места, как на нашем пыльном шкафу. Папа все собирался найти подходящую рамку и вырезать под нее стекло. Но по разным причинам откладывал, пока фото, изогнувшись, не лопнуло. Обнаружили мы это случайно, когда папа однажды зачем-то туда полез. Попытались склеить – безуспешно, лишь окончательно разорвали пополам. Огорчившись, папа с несвойственной ему энергией принялся искать фотохудожника, чтобы восстановить снимок. Нашел какого-то халтурщика, отдал ему два обрывка, а через неделю принес портрет незнакомого круглолицего мужика с густыми бровями и непропорционально маленьким ухом.
– Совсем не похож на Игоря, – заключила баба Женя.
И забракованный портрет незнакомца отправился на шкаф. С годами пропало все то немногое, что с ним было связано: одно коротенькое письмо, отправленное вслед за поездом ("Женечка. Киев мы не сдадим. Береги Семена. Целую тысячу раз. Твой Игорь"), выписка из Трудовой книжки, поздравительная открытка с завода. Через десятки лет, почти забытый, дед неожиданно объявился. Он материализовался в шпротах, сырах и шоколадных конфетах, которые, по предъявлении специальной карточки, стала получать на праздники баба Женя как вдова погибшего на войне политрука.
В последний раз его неприкаянная тень возникла, когда баба Женя решила уехать в Израиль, и у нее зачем-то потребовали документ о муже. Похоронка, как и следовало ожидать, была утеряна. Пришлось обращаться в архив военкомата, где подобных справок ожидали тогда сотни уезжающих евреев.
– Ваше счастье, что ваш муж был в командирском составе. Иначе мы бы вам помочь не смогли, – сказал офицер, протягивая ей справку с печатью.
"Игорь Исаакович Баталин. Политрук пехотного батальона. Пропал без вести. 30 декабря 1941 год".
– Что вы знаете о моем муже? – резко ответила она. И подумала, что из всех ее мужей Игорь был единственным, кого она любила.
...Первое время после получения похоронки она не верила, что Игорь погиб. Ждала. Увидев похожую мужскую фигуру, бежала следом. Поначалу похожие фигуры появлялись часто, затем – реже. Наконец, вовсе исчезли. С годами, когда она поняла, что больше никого не сможет полюбить, от жалости к себе стала испытывать угрызения совести – ей начало казаться, что Игорь тогда остался в Киеве по ее вине. Прояви она характер. Пообещай ему родить дочку. Он бы тогда воспользовался своей законной броней. Ведь он же исполнял любой ее каприз. Сдувал с нее каждую пылинку. Как с королевы.
Как-то вечером она подошла к окну и отпрянула – рядом со своим отражением в стекле увидела его, таким, каким он был в жизни: сильным, заботливым, немного суетливым. Она положила под язык валидол и легла спать. На следующий день проснулась и поняла, что ей осталось недолго. Спешно, никому ничего не говоря, начала откладывать деньги на памятник: чтобы на гранитной плите были выгравированы два лица – ее и Игоря. С датами рождения и смерти. Как положено – муж и жена. Чтобы, наконец, они встретились и оба обрели покой, долюбив друг друга в Той жизни, если не довелось в Этой. Она даже стала ходить по различным конторам, приглядывалась к образцам памятников, интересовалась ценами. Горячка эта, однако, прошла. Спустя некоторое время с новым мужем она уехала в Израиль, истратив все "могильные" сбережения на одежду и постельное белье.
……...................................................................................................................
– Да, было время… – вздохнула бабушка.
– А эвакуация? – сказала баба Женя после недолгого молчания. – Это сейчас молодые жены только жалуются. А ведь у них все есть: и мужья, и родители, и крыша над головой. Посмотрела бы, окажись кто в моей ситуации: одна, с ребенком, без денег, в незнакомой башкирской деревне. А у Семена – воспаление легких. Врач говорит: срочно нужны лекарства и витамины. А где взять? Не согласись я им помогать, Семен пропал бы.
– Кому это – им? – тихо спросила мама.
– Им, тем самым, – с плохо скрываемым раздражением ответила баба Женя. – Вызвали и предложили: "Евгения Юрьевна, мы знаем, что вы сейчас в трудном положении. Мы хотим вам помочь. Но и вы, взамен, должны оказать нам небольшую услугу. Вы – бухгалтер, сидите с директором совхоза в одном кабинете. Мы хотим, чтобы вы записывали в эту тетрадку все его слова, которые вам покажутся подозрительными".
– И вы согласились?
– А что оставалось делать? Сегодня все умные и храбрые. Посмотрела бы на тебя. Ты вон, если у сына прыщ, с ума сходишь. А мой – с температурой сорок, неделю горит! А из витаминов – черствый хлеб да мерзлая картошка... Потом у меня эту тетрадку забрали, а директора на следующий день увели. Затем мне предложили переехать в город, на фабрику. Но тоже – чтобы записывать слова начальства.
Все затихли. В кухне запел сверчок.
– Мне они помогли еще раз, когда мы с Семеном вернулись из эвакуации в Киев, – нарушила молчание баба Женя. – Нашу квартиру заняла Пархоменчиха. Я ей говорю: "Убирайся!", а она в ответ: "Мало вас, жидив, нимци постриляли!" Ах ты, мерзавка! Что ж нам, на улице жить? Я пошла в НКВД, у меня с собой специальное письмо было, все им объяснила. Тут же приехали и ее выгнали. Соседи потом рассказывали, что ее муж, Мирон, был полицаем. Ушел, негодяй, с немцами.
– Нашу квартиру не заняли, лишь всю мебель растащили, – сказала бабушка. – Я нашла буфет, и то случайно. Зашла как-то к Ждановым, смотрю – наш буфет, только выкрашенный в серое. Но вижу – ведь наш. Ногтем краску отколупнула – он самый, ореховый. Правда, Ждановы сразу отдали, без разговоров.
Заиграла музыка – закончился фильм. Никто не вставал.
– Ну что, гей шлофен? – нарушил молчание папа.
Потихоньку зашевелились. Папа открыл кладовку, вытащил оттуда раскладушку. Баба Женя ее недоверчиво потрогала:
– Не грязная?
– Вы что? – возмутилась мама.
– Вы в кладовке когда в последний раз убирали?
– Знаете, что? Не нравится – не ночуйте. Семен, пусть твоя мать подойдет и своими глазами посмотрит, какой здесь порядок, – мама подошла к кладовке, распахнула дверь. (Осторожно, крыса!)
– Заколочу эту кладовку к чертовой матери! Завтра же! – взорвался папа.
– Тише, тише, Игорь спит.
Мама приблизилась ко мне, проверила, сплю ли. Притворяться спящим уже и не надо было – глаза слипались сами.
…Лаяли овчарки. За колючей проволокой стоял дед без штанов. По залу в белом платье кружила баба Женя. В гробике лежал ребенок. С неба сыпался пепел. Ребенок вдруг встал, взял в руки ружье и начал стрелять по сидящим на ветке воробьям. Воробьи падали на землю, и в тех местах возникали глубокие ямы. Из ям вырастали красные маки. Ребенок побежал по этому алому морю и закричал: "Мама! Папа! Бабушка-а!.."
– Я здесь, спи, родной! – рядом сидела бабушка.
Я прижался к ней и заснул.
Глава третья
1
В субботу утром дома только мама. Подметает пол. "Вот была бы новая квартира – купили бы полированную мебель, – говорит она сама себе. – И хорошо бы с балконом, чтобы белье было где сушить..."
Баба Женя накрасила губы, напудрилась и ушла к Левинзону. Папа и бабушка скоро должны вернуться. По словам папы, сегодня базарный день. У папы свой, особый календарь. Чем ближе выходные, тем внимательней он следит за сводками погоды и часто проверяет холодильник. В пятницу вечером – как профессор, – с ручкой и бумагой, начинает что-то подсчитывать. Наконец, объявляет всем, базарный ли завтра день.
Сегодня их возвращения я жду с особенным нетерпением – ведь после этого мы пойдем покупать портфель.
С базара принесли полные авоськи разной ерунды. Пока мама и бабушка возились на кухне, папа решительно двинулся к кладовке.
– Пора с этим делом кончать! – он вытащил оттуда ящик с инструментами, раскладушку, банки с краской.
На шум вышла мама.
– Семен, что ты делаешь?
– Ничего, – ответил папа, подбирая гвозди.
– Ты что, в самом деле собираешься ее заколотить? Зачем?
– Затем.
– Не надо, здесь и без того развернуться негде, – взмолилась мама.
– Можно подумать, кладовка тебя спасет. Я так решил. Все, – отрезал папа, выпрямляясь. В правой руке он держал молоток, в левой – гвозди.
– Куда же мы все это денем?
– Найдем место, – папа был неумолим.
В комнату вошла бабушка.
– Он с ума сошел, – пожаловалась мама. – Хочет заколотить кладовку.
– Да, хочу. И не спорь. – Настроение у папы начинало портиться: он пытался плотно закрыть дверь, но что-то мешало.
– Ничего страшного, – промолвила бабушка. Ее губы тронула едва заметная улыбка. – Раскладушка может стоять у стены.
– Но банки? – в растерянности спросила мама. Похоже, она не была готова так быстро лишиться союзника.
– Банки? Наверное, краска в них давно засохла, – сковырнув крышку, бабушка надавила пальцем на засохшую краску. – Конечно, засохла, их можно выбросить, – и ушла.
А у папы дела не клеились. Злой рок тяготел над этой кладовкой. Или, быть может, сопротивлялся и упирался рогом из последних сил Бабай, который верой и правдой служил маме и бабушке во время моих кормлений.
– Разве ты что-нибудь умеешь? Даже гвоздь не можешь забить, – кольнула мама. Основную позицию она сдала, решила отыграться на флангах.
– Что ж такое, в самом деле? Зар-раза... – пыхтел папа.
Раскрасневшись, он давил на дверь плечом, раскрывал и снова хлопал – все безуспешно. Отдуваясь, наконец, прекратил потуги и опустил руки. Наморщив лоб, с тоской взглянул на меня: мол, сам видишь – не получается.
Я присел на корточки.
– Па, здесь косточка, – мой указательный палец отодрал засохшую персиковую косточку, каким-то образом попавшую в щель.
Папа смутился. Попробовал, закрывается ли злополучная дверь. Да, все нормально.
– Видишь, Игорь – на все руки мастер, – поддела мама напоследок.
Но папа, воодушевленный, не обратил на это никакого внимания: молоток в его руке лупил по шляпке, со стен осыпалась штукатурка, с потолка – мел, а гвоздь все глубже входил в дерево.
2
Изучив дома новенький ранец, еще крепко пахнущий кожей, я вышел во двор.
– Ага, меня приняли в школу, – с радостным криком помчался к Аллочке. – Принимала сама директор. Очень приятная женщина.
– Зато у меня новая прическа, мне тетя Даша сделала, – Аллочка пригладила челку. – Тетя Даша сказала, что на мой день рождения проколет мне уши и подарит сережки с голубыми камешками. Под мои голубенькие глазки, понял? Ух ты-ы, махаон...
На белый зонтик кашки села огромная бабочка. Мы замерли, боясь шевельнуться. Аллочка сделала осторожный шажок. Я – следом. Две тени, замирая, приближались к этому заморскому чуду с переливчатыми кругами на крыльях. Под моей подошвой что-то треснуло.
– Тише ты, медведь.
Бабочка вдруг свела крылья, превратившись в черную бумажку. Через мгновение вспорхнула. Мы – за нею. Пожалуйста, не улетай!.. Но, недолго покружив над цветком, бабочка улетела.
– А у меня – новый мяч!
Аллочка вбежала в дом и вскоре появилась с мячом.
– А тебе не дам! На золотом крыльце сидели царь-царевич, король-королевич... – ударяла она по мячу.
Полосатый упругий, он звонко отскакивал от земли. Как будто мне назло. А мой синий порвался – у забора лежит одна его половинка с дождевой водой внутри.
Подскочив, я выхватил мяч.
– Отдай! Я маме пожалуюсь!
– Не-а.
Со всей силы я швырнул мяч и застыл, провожая его взглядом, – он летел над забором во владения бабы Маруси. Подбежав к забору, мы стали заглядывать в щели. Вон он, в траве, возле вскопанных грядок. Там зловеще темнела и будка Полкана.
– Надо маму позвать, – предложила Аллочка.
– Не надо, – я шагнул к калитке.
– А ты не боишься?
– Не-а, – сердце мое бешено колотилось.
Скрипнула калитка. Мгновение нерешительности. Шажок – все, Рубикон перейден. Подбежав, я схватил заветный мяч и... увидел несущегося на меня черного монстра. Со всех ног я ринулся наутек. Добежал до калитки. "А-ав!"
Вылетев из калитки, остановился. Посмотрел на ногу возле края шортов – там краснели три дырочки, из которых потекли тоненькие струйки крови.
– Ма-а-ма-а!
Передо мною вдруг появилась тетя Валя. Глянула на мою ногу и, не сказав ни слова, подхватила меня на руки и понесла. За нами семенила перепуганная Аллочка.
– Что?! Что случилось?! – переполошилась мама, когда тетя Валя опустила меня дома на пол.
На крик выбежали папа и бабушка.
– Лена, успокойся, – стала утешать маму тетя Валя. – Видишь, не глубоко.
– Семен, неси перекись и зеленку! Может, вызвать "скорую"?
Мама вытерла ваткой кровь, смазала ранку перекисью водорода. Потом моя нога стала зеленеть.
– Ой, как же оно так случилось?! Клятый пес! – в дом, как ураган, ворвалась баба Маруся. – Как же я забыла его на цепь посадить? – наклонившись, осмотрела мою ногу. – Та нет, не укусил, он своих не кусает. Только клыками ударил.
– Он у вас привит? – взволнованно спросила мама.
– А то как же – от чумки, в этом году водила.
– А от бешенства?
– Не, от бешенства ему не надо, – уверенно ответила баба Маруся.
– Почему же? Вдруг он бешеный? – мама забила в набат.
– Та, Лена, какой же Полкан бешеный? Он ни одну суку уже год не нюхал.
– Боже, неужели придется делать уколы?
Уколы?! Я застучал ногами по полу.
– Та, Лена, ты что – сдурела? Какие уколы? Ну что ты орешь как резаный? – обращалась баба Маруся то к маме, то ко мне.
– Ну, хватит, разошелся, – сказал папа. – А еще танкистом хочешь стать.
– Успокойся, – просила бабушка.
– Игорь, ты же храбрый мальчик, – уговаривала тетя Валя. Аллочка выглядывала из-за ее спины.
– Я думала, ты мужик, – баба Маруся скривила губы.
Трудно устоять, когда столько взрослых упрашивают. Последняя слезинка выкатилась из моих глаз.
– Лена, да хватит его заливать, уже вся нога зеленая! Ну-ка погодь, – сказала баба Маруся и вышла.
У меня вдруг мелькнула мысль: а вдруг баба Маруся в награду подарит шлемофон. Конечно, шлемофон! Я готов был расцеловать Полкана в морду.
На пороге снова показалась баба Маруся:
– На, держи, – и протянула мне кулек слив.
– Они мытые? – спросила мама.
– А то как же.
Убитый, я взял кулек.
– А сказать спасибо? – напомнила бабушка.
– Спа-си-бо.
– Пошли играть, – Аллочка тихонько потянула меня за руку.
– Куда вы идете? – встрепенулась мама.
– Мы немножко, возле дома, – взмолился я.
– Нет, – твердо сказала мама.
Я опустил голову. Слезы снова закапали из глаз. Что за невезенье такое. Настоящий черный день.
– Пусть идет. Или привяжи его к своей юбке, – решительно произнес папа. Посмотрел на меня и вдруг подмигнул – как взрослому.
– Ладно. Но играть только возле дома. И прошу – не лезь никуда.
Мы с Аллочкой направились к двери.
– Валя, как у тебя? – раздался за спиной голос бабушки.
– Плохо, Хана Ароновна. Обещал не пить, а сегодня с утра как ушел, так до сих пор и не появился. Значит, опять где-то пьянствует.
Но мы с Аллочкой уже бегали по двору, и печали взрослых нас не волновали.
3
Темнело, а папа все не возвращался с работы. На улице зажегся фонарь. Под его металлическим абажуром пролетела летучая мышь. Не дожидаясь маминого зова, я вошел в дом.
– Где же он? – вполголоса говорила мама, то и дело поглядывая на часы.
Бабушка сидела молча на диване и штопала носки. Иголка, словно челнок, ныряла и выныривала, и дыра постепенно стягивалась. Хватает же у бабушки терпения колдовать над каждой дыркой!
– Наверное, задержался на заводе, ведь конец месяца, – голос бабушки звучал, однако, неуверенно. Исподлобья, чтобы мама не видела, она тоже бросала взгляды на часы. – Ну-ка, втяни нитку, – порой просила меня.
– Может, поехать к нему на завод? – мама ходила из угла в угол.
Громче тикали часы.
– Ну слава Богу! – воскликнула она, когда хлопнула наружная дверь.
Как по команде, мы все поспешили туда.
– Что случилось? Мы тут с ума сходим... – начала, было, мама и осеклась.
Папа стоял, опершись на стену, и глупо улыбался. Ворот его рубашки съехал в сторону, верхние пуговицы были расстегнуты.
– Семен, ты пьяный? – зачем-то спросила мама.
– Рыжицкий умер, – папа неожиданно погрустнел. – Инфаркт. Мы с ребятами ездили к нему, – оторвавшись от стены, папа сделал несколько широких шагов и сел на табуретку. – В среду похороны. Его жена просила, чтобы мы пришли. Мы сегодня были у них дома. Не дом – конура.
– Хуже нашей? – спросила мама.
Папа метнул на нее быстрый взгляд, ухмыльнулся, но ничего не ответил.
– У него, кажется, две дочки?
– Да, – в голосе папы прозвучали злобные нотки. Он снова резко взглянул на маму. – Это жена его заставила пойти к директору. Иди, говорит, добивайся, чтобы дали квартиру. Вот он и пошел, б…ь!
– Семен, перестань ругаться! Здесь ребенок! – прикрикнула мама.
Папа перевел взгляд на меня, криво усмехнулся.
– Ребенок-ребенок... Ну, теща, вы даете компот или нет?
Бабушка поставила перед ним полную кружку. Папа отхлебнул пару глотков, пролил себе на штаны.
– Рыжицкий набрался духу, зашел к директору и сказал ему прямо в лицо: "Вы мне квартиру не даете, потому что я еврей!". А тот, собака, ему в ответ: "Моя б воля, я вам, жидам, квартиры бы в Бабьем Яру строил!". Рыжицкий потом подошел ко мне и говорит: "Сеня, бежать бы из этой страны. В Израиль, в Америку, к черту на рога, только бы отсюда подальше". – Размахнувшись, папа вдруг ударил кулаком по столу.
– Иди спать, – велела ему мама.
– Спать? Тебе разве кого-нибудь жалко?