Десять миль незнакомой местности были оставлены позади. Инстинктивно лавировал Дымка между барсуковых нор и, не глядя на них, перескакивал через промоины: глаза и уши его не отрывались от всадника, ни на минуту не переставал он следить, не удастся ли ему схватить седока зубами и вырвать его из седла. Шпоры мексиканца бороздили ему бока, плетка резала воздух и кожу, и Дымка шел галопом. Татуировка, которой его изукрашивал вор, распаляла коня, он был уже у последней черты, – у черты, за которой начинается отчаяние. У крутого спуска к ручью Дымка задержался на миг. Его уши и глаза устремились вперед, чтобы выбрать место, где терраса была бы менее отвесна, и в этот миг вор, всегда норовивший уязвить лошадь, сразу воткнул в нее шпоры и вытянул плетью. Дымку это застигло врасплох, и огонь, который тлел в его сердце, вырвался лавой наружу.
Дымка прянул вниз по склону террасы, и всякий раз, когда он касался земли, голова его была между передними ногами, а задние он выбрасывал в воздух. Каким-то чудом мексиканец усидел на нем первые пять-шесть прыжков, потом описал в воздухе круг и грохнулся на четвереньки к подножию террасы.
Тень, мелькнувшая по земле, заставила его схватиться за ружье в тот же миг, как он встал на колени. Эта тень была тенью лошади, и она была слишком близка. Ружье было без чехла, и он вскинул его к плечу, но опоздал на ничтожную долю мгновения. Шестизарядна зарылась в землю, когда Дымка, как большой кугуар, обрушился на мексиканца…
XII. Враг за врагом
Вокруг маленького городка Громаха на телеграфных столбах были развешены большие афиши. Такие же афиши можно было увидеть и в окнах городских лавок, объявлялось в них о приближающемся родео – чемпионате ковбоев. Среди списков призов на афишах напечатаны были фотографии неукротимых лошадей и быков. А по самой середине афиши и втрое крупнее всех других был снимок коня, сбрасывающего седока таким манером, каким редкому всаднику случалось быть выбитым из седла. Внизу крупными буквами было написано:
КУГУАР ВЫЗЫВАЕТ НА БОЙ ЧЕМПИОНОВ МИРА
Кугуар было имя лошади, которой по брыкливости не нашлось бы равной, померяться с ней силами было искушением для любого хорошего ездока. В состязании мог участвовать всякий, из каких бы далеких краев он ни приехал, а награда, обещанная тому, кто сумеет на ней усидеть, была так велика, что охота побывать на родео возникала у многих.
Многие уже пытали свои силы в других родео, где участвовал Кугуар, и убедились, что это не просто брыкливая лошадь. Все, кто пробовал усесться на него, говорили в один голос, что он зол и хитер и в глазах у него убийство. Если бы не "подымальщики", отгонявшие его прочь, не один ковбой был бы растерзан в куски.
Эта лошадь, казалось, ненавидела весь род человеческий и помышляла только о том, как бы стереть его с лица земли. Но самое страшное, что замечали в ней всадники, – это то, что были люди, которых она ненавидела больше других. Сильнее всего проявляла она ярость при виде людей, похожих на ее врага.
Необычайная история повсюду сопровождала эту лошадь и передавалась от всадника к всаднику на различных родео и других торжествах. Эта история гласила, что лошадь была найдена в степи, в табуне необъезженных дичков, с пустым седлом на спине. Запекшаяся кровь была у нее на шерсти у морды и на коленях. Лошадь заарканили, связали, и всадники стали искать на ней раны и порезы, но не нашли ни царапинки. О поимке ее даны были публикации в местных газетах штата, причем описание ее было таково: "Мышастой масти, с белой отметиной на морде, в чулках и с тавром, похожим на колесо повозки". Публикация печаталась изо дня в день в течение двух недель, и никто не заявил притязаний на лошадь. Несколько дней ее продержали на пастбище, а потом один из всадников загнал ее в кораль.
Ковбою приглянулась лошадь с первого дня, едва он ее увидел. Сперва он решил, что это обыкновенная лошадь, кем-то немного испорченная. Но скоро он убедился, что лошадь придется повалить наземь, иначе не положить на нее седла. В глазах у нее горел огонек, который не нравился ковбою, потому что на своем веку он навидался лошадей всякого сорта и прекрасно знал, что означает этот огонь. Он держался на расстоянии и работал веревками с места, пока лошадь не опустилась на колени, а потом врастяжку и на бок. Седло было туго затянуто, и, проверив, хорошо ли сидит уздечка, он сел верхом на лежащую лошадь, изловчился и сдернул веревки с ног.
То, что случилось в следующие несколько минут, не может быть передано словами, и сам ковбой понимал, что рассказывать об этом все равно что пытаться нарисовать Большой каньон Аризоны черной краской на черном холсте.
Так или иначе, ковбою удалось добраться до ограды кораля и перемахнуть через нее, прежде чем лошадь как следует разошлась, и здесь, в безопасности, он осмотрелся и понял, в чем дело.
Он вспомнил пустое седло, которое было найдено на спине у лошади две недели тому назад, потом засохшую кровь, которой были измазаны ее морда и ноги.
– Горный лев в тысячу двести фунтов весом – вот что такое эта лошадь, – сказал ковбой, осматривая "людоеда" сквозь колья кораля.
Вот откуда взялось имя "Кугуар", и никогда кличка не подходила лошади больше, чем это имя мышастому жеребцу.
Потом прошел слух о празднествах, устраиваемых четвертого июля, в День независимости, в одном из больших южных городов. Там ожидалась езда на дичках и все, что полагается в таких случаях.
Приз в сто долларов был обещан тому, кто доставит самую брыкливую лошадь, и вот как случилось, что в день торжества Кугуар впервые был выведен на арену.
"Подымальщикам" и "гоняльщикам" было отдано распоряжение быть под рукой и смотреть, чтобы не вышло худа. И все оценили справедливость этого предостережения задолго до того, как кончился день.
Кугуар был "испробован", и сотня долларов была вручена ковбою, приведшему лошадь. Он выиграл приз. Ни для кого не могло быть сомнений в том, что злее и труднее этой лошади нет, и не только там, но и всюду, где ездят на крутых лошадях.
Лишних пятьдесят долларов было предложено ковбою за право оставить лошадь для родео. Ковбой отказался, и, когда пришел последний день испытаний, вторые полсотни добавлены были к первым и приняты. Купчая была выправлена, и с этого дня Кугуар пошел ходить от конюшни к фургону и от арены к арене.
Его слава катилась из штата в штат – слава бойца, "людоеда", неукротимого дикаря, и по прериям, и по городам собирались толпы народа, чтобы посмотреть, как будут с ним управляться наездники, потому что одно это стоило во сто раз больше, чем входной билет на площадки родео.
Скоро по всему Юго-Западу из штата в штат народ только и говорил что о Кугуаре – не иначе, как если б он был кинозвездой, актером или принцем Уэльским. Туристы из Европы и из всех частей Соединенных Штатов приезжали и уезжали и увозили с собой рассказы о неукротимости этой лошади. Устроители родео насторожились и принялись отбивать Кугуара друг у друга. Иметь Кугуара значило иметь полные сборы, и пришло время, когда конкурент, поставлявший норовистых лошадей для родео, предложил за него чистоганом пятьсот долларов и ушел несолоно хлебавши. Вряд ли его уступили бы и за тысячу.
Каждое лето мышастую лошадь погружали в поезд вместе с другими неукротимыми лошадьми и выгружали на какой-нибудь из арен родео, каждые несколько недель три или четыре дня кряду на ней "ездили". Во время родео по два или по три раза на день взбирался на нее незнакомый ездок, распахивались двери "клетки", а из них вылетал визжащий, рвущийся ком стальных колец, обрушивался на арену, как бочка лавы, и земля взлетала из-под копыт до самой трибуны.
Судьи, "подымальщики" и все, кто стоял вокруг, превращались в глаза, чтоб увидеть каждое движение Кугуара. В это время никто не дышал, но не дышать приходилось недолго, потому что уж очень скоро вылетал из седла ражий ковбой, который в эти несколько мгновений успевал получить немало злых толчков и сразу приходил к убеждению, что даже такому прекрасному ездоку, как он, не стыдно вылететь вверх тормашками вон из седла – такова была эта лошадь.
Редко всаднику приходилось возвращаться издалека, и чаще всего только несколько шагов было между встающим с земли седоком и стойлом, из которого он только что вылетал вихрем.
Как норовистая, неукротимая лошадь, Кугуар не знал соперников: ни в этом, ни в соседних штатах не было лошади, которая могла бы поспорить с ним в умении прыгать и бить задними ногами, и часто знатоки удивлялись, потому что всякий, кто понимал в лошадях, мог видеть, что у Кугуара нет прирожденной злобы, как у большинства брыкливых лошадей родео, у этой лошади было немало ума, это видно было по тому, как она сбрасывала с себя человека. Обычная брыкливая лошадь сплошь и рядом, брыкаясь, усаживает обратно в седло потерявшего равновесие всадника. Кугуар же, почувствовав, что человек подался на дюйм, никогда не возвращал ему этого дюйма. С этой минуты седло начинало уходить из-под седока.
Недюжинный ум был виден и в том, как ненавидел Кугуар человека.
– По тому, как он злится, – говорил ходивший за ним ковбой, – видно, что кто-то обошелся с ним как болван. Но есть у него что-то на уме и помимо злости, он будто о чем-то скучает. Порой найдет на него стих – и меня подпускает, и радуется мне, будто принимает меня за кого-то другого. А пройдет этот стих – и не суйся к нему, так и брызжет пеной.
Первые два года Кугуар был самой свирепой из всех лошадей, какие только бывали на родео. Это было жестокое время не только для лошади, но и для всех, кто ходил за ней и пытался сесть на нее верхом. В сердце лошади было столько яда, что казалось, одной ненавистью она и жила, это была ее пища. И брусья, и колья, которые отделяли ее от людей, показывали, как она жаждет убийства: глубокие следы зубов и копыт говорили об этом достаточно ясно.
Не эта лошадь стояла перед ковбоем лет восемь тому назад. Тогда она не искала битвы и только хотела избавиться от человека, только старалась порвать веревку. И хотя недоверие и ненависть к человеку были у нее в крови, у нее не рождалось желания уничтожить, искалечить ковбоя.
Она немало бесилась в коралях "Рокин Р.", и Клинту не приходилось слишком зевать в седле. Но это была детская забава по сравнению с тем, как бесновался Кугуар. Между Дымкой и Кугуаром была такая же разница, как между человеком, играющим сам с собой в мирную игру, и игроком, который со злейшим врагом ставит всю свою жизнь на карту.
Кугуар убил бы себя самого, чтобы дорваться до человека, он не заботился о собственной шкуре и жил для одной только ненависти. Но как ни сильна была эта ненависть, он не старался причинить вреда никому, кроме тех, кто ходил за ним или пытался на нем ездить.
Возможно, это объяснялось тем, что кругом всегда было слишком много народу: трибуны были полны народу, народ толпился вокруг проходов и коралей родео. Может быть, эти толпы смущали его, и потому он смирно стоял, пока кто-нибудь не подходил к нему ближе.
Маленький веснушчатый человечек, который разделался только что с "большим финалом", подошел однажды к стойлу кораля, чтобы сесть на Кугуара. Он приехал из другого штата и в течение первых трех дней родео показал себя мастером в деле объездки дичков и в работе с быками.
– Ей-ей, – сказал он, когда Кугуара загнали в стойло для седловки, – я недаром отмахал столько миль, чтобы сесть на эту лошадку!
Он пощупал свои кривые шпоры, чтобы проверить, прочно ли они сидят на ногах.
– Я вам покажу, – продолжал он, улыбаясь, – как играют джигу шпорами на лошадиных ушах.
Маленький вакеро был в ударе: он не был в городе год или больше, и случай поездить на злых лошадях при толпах народа был для него праздником. Единственными свидетелями его искусства были кактусы и испанский кинжал, а скачка на крутых дичках по пересеченным равнинам и высоким холмам куда меньше давала возможности всаднику показать себя, чем ровная арена, где играет оркестр и галдит народ.
– Эта лошадка в моем вкусе, – сказал он, осмотрев Кугуара.
То, как вела себя лошадь во время седловки, нимало не смутило его, улыбка на его лице расплывалась все шире по мере того, как приближалось время карабкаться на загородку. Как истый наездник прерий, он рад был всему, что могло показать его искусство и ловкость, и, явись Кугуар прямой дорогой из ада, вырасти у него рога, и вилкою хвост, и двойные копыта, – он оскалил бы зубы еще шире и годовым своим заработком побился бы об заклад, что заставит его поджать хвост и пуститься наутек туда, откуда пришел.
– Всадник в седле! – крикнул "гоняльщик", но судьи уже впились глазами в арену, потому что Кугуар был на выходе.
Ковбой испустил воинственный клич и улыбнулся, когда распахнулись ворота стойла и Кугуар был "раскупорен". Ту же улыбку довез он до судей и, подъехав к ним, лихо черканул своими кривыми шпорами от самых ушей повисшего в воздухе коня до задней луки седла.
– Э-эп! – гаркнул он, когда воющий Кугуар прянул вверх от земли.
Облако пыли скрыло от глаз судей то, что случилось дальше, но если б и не было пыли, они бы не успели уследить за этим, потому что случилось это слишком быстро. Мгновением позже пружиной согнувшаяся лошадь мышастого цвета неслась по арене к забору и к стойлам. Ковбой по-прежнему воинственно гикал, но он подался вбок и болтался в седле, точно кнут на кнутовище. Кугуар добивал ездока.
"Подымальщики" выехали на арену, чтоб овладеть головой коня, прежде чем он успеет сбросить с себя человека, но было уже поздно, и в ту же секунду зрители на трибуне побледнели и ахнули все как один, потому что резкий толчок выбил ковбоя из седла и, прежде чем всадник успел упасть, Кугуар вскочил на дыбы, обернулся и, прижав уши, сверкая зубами и полыхая копытами, рванулся к повисшему на поводьях врагу.
Мгновенье человек болтался в воздухе, потом упал, и лошадь-кугуар кугуаром ринулась, чтобы прикончить жертву.
Провидение или что-нибудь в этом роде вмешалось тут в дело, потому что, когда всадник упал и коснулся земли, он оказался по другую сторону забора и не был окончательно превращен в порошок.
Но даже тут Кугуар не отстал. Слышно было, как под ударами копыт в щепу разлетается тес, когда две веревки упали рассвирепевшему зверю на шею.
Несколько всадников подскакали к ковбою и увидели, что он сидит и трясет головой, будто старается восстать из мертвых. Он поднял глаза на обступивших его людей, и недоуменная улыбка расплылась по его лицу. Потом он взглянул на свое платье и заметил, что на нем почти не осталось рубахи. Лицо его сморщилось, когда он повернулся, – колотье прошло по ребрам и по спине, он посмотрел на свои самодельные, сыромятной кожи, помятые и изорванные жестокими копытами штаны. При виде этих следов он снова улыбнулся и вымолвил через силу:
– Счастье мое, что на мне были эти штаны, иначе я был бы сейчас в костюме Адама.
С этого дня ковбой с веснушчатым лицом бывал или старался бывать на всяком родео, которое осчастливливал своим участием Кугуар. Он наскочил на лошадь, на которой не сумел усидеть, и не мог взять в толк, как могло такое случиться. Никогда еще он не видал лошади, которая была бы для него слишком трудна. А для Кугуара недостаточно было одного лишь уменья и нервов, здесь нужно было что-то другое, и он понять не мог что.
Каждую зиму, весну и осень ковбой проводил в прерии, делая свое дело, а когда приходило лето, он пускался вдогонку за Кугуаром, полный новых надежд на то, что он сможет вернуться на ранчо и заявить своему хозяину, что он "обработал Кугуара на ять ровным счетом в одну минуту".
Два лета он бродил за Кугуаром с родео на родео, состязаясь с другими искусными ездоками, и трижды за это время ему удалось добраться до Кугуара и попытать счастья. Но всякий раз эти попытки кончались тем, что он падал наземь и пускался бежать.
– Эта лошадь знает, что делает, – как-то сказал он одному из всадников, – и потому-то я никак от нее не отстану.
Прошло еще три долгих лета работы на родео, а Кугуар по-прежнему вызывал на бой лучших ездоков мира. Снова пришла весна и новые родео, и в афишах опять стояло: "Будет участвовать Кугуар".
Дальше в афишах рассказывалось о том, как за пять лет ни один ездок не сумел усидеть на лошади до выстрела из ружья, и ковбои, читая афишу, замечали: "Совершенно верно, чистая правда".
Дымка продолжал швырять людей направо и налево всю эту весну и все лето. Он держал свой рекорд и дальше, до поздней осени, а потом, к началу родео, ковбой, приехавший на зиму из Вайоминга на юг, услыхал о его подвигах. Двумя днями позже этот объездчик явился в главный штаб родео и, заметив, что слышал чудеса о Кугуаре, записался в число охотников.
"Пробы" и "полуфиналы" показались ему детской игрой. К Кугуару допускались лишь те, кто справлялся с "большим финалом", а так как ковбой пришел на родео только для того, чтобы померяться силами с Кугуаром, все прочие лошади были для него только ступенькой.
Он легко добился права сесть на лошадь, а вместе с тем и права на получение тысячи долларов в случае, если усидит в седле. На следующий день после полудня он был у стойла для седловки. Подходило ему время по-настоящему испробовать свое уменье, и в ожидании этого он осматривал, крепки ли ремни и подпруги, удержат ли они седло на спине Кугуара во время решительной схватки.
Судья выкрикнул его имя, и тотчас же мышастая лошадь была загнана в "клетку", она глянула на него сквозь брусья загона и захрапела, ездок присвистнул при виде пышущей злобой морды и, слегка усмехаясь, заметил:
– Сдается мне, эта лошадь нисколько не похожа на тех, на каких я когда-либо ездил. Ну да ладно, пожелаю себе удачи.
– Удача тут нужна большая, – ответил ему один из ковбоев.
Седло было положено, подпруга затянута, потом всадник перелез через брусья "клетки" и сел на спину, с которой скатывались лучшие наездники страны. Он подобрал немного поводья, ноги подал чуть-чуть вперед и откинулся назад, чтобы встретить первый толчок. Затем снял с себя шляпу и, вытянув ее в руке для баланса, крикнул:
– Пошел!
Правильнее было бы, если бы он крикнул: "Полетел!" Во всяком случае, судьи увидели человека и лошадь только тогда, когда они были уже на арене. На всех лицах было написано удивление, когда, после того как улеглось первое облако пыли, оказалось, что всадник все еще в седле и, главное, не собирается падать.