– Не люблю я о себе говорить, – заметил Джон, – но так как ты уходишь и скоро заживешь своим умом, среди чужих людей, то я тебе расскажу про себя. Мне было столько же лет, как Иосифу, когда отец с матерью умерли оба в течение десяти дней от горячки. Мы с сестрой-калекой остались одни на всем белом свете, без единой родной души, которая могла бы о нас позаботиться. Я умел только помогать в полевой работе, но этим заработком без своей земли едва можно было себя прокормить, не то что обоих. Сестре Нелли пришлось бы отправиться в работный дом, если б не наша хозяйка. Она наняла для нее комнатку у вдовы Малет и давала ей шить или вязать, когда Нелли была здорова и могла работать. Когда же бедная сестра лежала больная, она посылала ей чего-нибудь от своего обеда, дарила разные вещи; одним словом, была ей как родная мать. Хозяин взял меня на конюшню, в помощники старому кучеру Норману. Обедать я ходил в господский дом, спал на сеновале, получал платье и три шиллинга в неделю, и часть этих денег я отдавал Нелли. Старый кучер мог бы не согласиться иметь такого маленького, ничего еще не знающего помощника, взятого прямо от плуга, но он полюбил меня и заботился обо мне не хуже отца. Несколько лет я учился у него кучерскому делу, и, когда он умер в глубокой старости, я поступил на его место. Теперь я получаю хорошее жалованье и могу откладывать на черный день; да и Нелли живет благодаря этому припеваючи. Так вот видишь ли, Джемс, я не такой человек, который мог бы равнодушно относиться к судьбе мальчика. Тебя, конечно, мне будет недоставать, но как-нибудь справлюсь. Самое первое дело – оказать услугу при случае. Я рад, что мне представился такой случай.
– Значит, ты не придерживаешься правила: всякий заботься о себе, а Бог о всех? – спросил Джемс.
– О нет! – возразил Джон. – Где бы я был теперь с сестрой, если бы хозяин и хозяйка и старик Норман следовали этому бессердечному правилу? Нелли коротала бы свой век в работном доме, а я сажал бы, верно, репу на чужих полях. Что бы сталось с Черным Красавчиком и Джинджер, если бы ты, Джемс, заботился о себе одном? Они, верно, сгорели бы тогда. Нет, Джемс, плохое то правило жизни, которое предписывает человеку прежде всего заботу о самом себе. По-моему, тот человек, который живет согласно этому правилу, недостоин вовсе жить. Лучше было бы ему и не родиться!
Джон с этими словами решительно тряхнул головой. Джемс засмеялся в ответ на его горячность, но был очень расстроен. Когда он заговорил, в его голосе слышались слезы.
– Ты был мне лучшим другом, – сказал он, – после матери я никому стольким не обязан. Если я, в свою очередь, могу когда-нибудь услужить тебе, не забудь обо мне, прошу тебя.
На следующее утро маленький Иосиф пришел на конюшню, чтобы попривыкнуть к делу под надзором Джемса. Ему показали, как нужно выметать из стойла, постилать свежую солому и насыпать сено за решетку. Учили его чистить сбрую, мыть экипажи. Так как он был слишком мал ростом, чтобы чистить Джинджер и меня, Джемс заставлял его убирать Резвушку, тем более что она должна была перейти в руки нового помощника, конечно, под руководством Джона.
Иосиф был славный, веселый мальчуган. Он входил в конюшню, всегда весело посвистывая.
Сперва Резвушка осталась очень недовольна тем, что ею распоряжается "какой-то неопытный мальчишка", как она его называла; но через две недели она призналась мне по секрету, что "малый неглупый, и толк из него будет".
Наконец настал день отъезда Джемса. Хотя он все время крепился и старался быть веселым, но в этот день он не мог справиться с собой и был очень расстроен.
– Видишь ли, Джон, – говорил он, – я покидаю столько любимых существ: мать, сестру, тебя, господина и госпожу, лошадей, особенно мою милую Резвушку. На новом месте меня ожидает все чужое. Право, если бы не мысль, что я получаю хорошее место, выгодное тем, что я могу больше матери помогать, я бы никогда не решился уехать отсюда. Очень тяжело мне уезжать, Джон.
– Так и должно быть, мой милый, – отвечал Джон, – я бы плохо о тебе думал, если бы ты мог в первый раз в жизни покинуть родное гнездо с веселой душой. Только ты не унывай. Добрые люди живут везде. И на новом месте ты найдешь друзей, а зато матери твоей весело и лестно, что ты поступаешь на такое прекрасное место.
Джон ободрял Джемса, но все в доме с грустью отпускали его. Что касается Резвушки, она так загрустила о нем, что несколько дней совсем не ела, и Джон, чтобы развлечь ее, стал выводить нас вместе на утреннюю прогулку. Резвушка понемногу успокоилась; ей было приятно пройтись со мной рысью или поскакать рядом.
Отец Иосифа часто приходил в конюшню и помогал там, потому что он сам понимал дело; Иосиф, со своей стороны, очень старался научиться, так что Джон надеялся сделать из него порядочного конюха.
XVII. Мы едем за доктором
Спустя несколько дней после отъезда Джемса, поев сена на ужин, я улегся спать, но только что заснул, как меня разбудил громкий звонок в наш колокольчик.
Я слышал, как отворилась дверь и Джон быстро побежал к дому. Он скоро вернулся, отпер дверь конюшни и кликнул меня: "Просыпайся, Красавчик, нам надо теперь показать всю нашу прыть". Прежде чем я успел опомниться, он уже оседлал и взнуздал меня. В одну минуту он сам оделся, и мы рысью подъехали к подъезду дома. На крыльце стоял хозяин с лампой в руке.
– Ну, Джон, – сказал он, – скачи теперь что есть мочи, это вопрос жизни для моей жены. Нельзя терять ни минуты. Отдашь записку доктору Уайту. Потом отдохнешь с лошадью в гостинице и как можно скорее домой.
– Слушаюсь, сударь, – отвечал Джон.
Мы пустились в путь. Сторож, предупрежденный звонком, стоял подле отворенных уже ворот парка. Мы промчались через парк и деревню и скоро доскакали до заставы. Джон громко крикнул и постучал.
Сторож сейчас же вышел и отворил ворота.
– Держи ворота отпертыми, сейчас проедет доктор из города. На, возьми деньги, – сказал Джон.
Перед нами открывалась длинная ровная дорога вдоль реки.
– Ну, старайся, Красавчик! – сказал мне Джон.
И я постарался. Я скакал две мили со всей быстротой, на какую был способен. Ноги мои едва касались земли. Не надо было подгонять меня. Я не думаю, чтобы отец мой, взявший приз на скачках Ньюмаркета, мог проскакать скорее моего.
Когда мы подъехали к мосту, Джон придержал меня и, потрепав мою шею, сказал:
– Славно, Красавчик, вот так молодец!
Он поехал бы тише, но во мне разгоралась кровь, и я снова пустился вскачь. Воздух был морозный; луна ярко светила. Весело было скакать. Мы проехали через какую-то деревню, потом через темный лес, в гору, под гору и наконец, промчав восемь миль, приехали в город, где остановились на базарной площади.
В городе все спало, только стук моих копыт нарушал ночную тишину.
Башенные часы пробили три, когда Джон позвонил у подъезда доктора Уайта. Никто не явился на звонок; тогда Джон позвонил во второй раз и громко постучал в дверь. Отворилась форточка; доктор в ночном колпаке высунулся из окна.
– Что вам надо? – спросил он.
– Госпожа Гордон серьезно заболела, сударь! Господин просит вас пожаловать как можно скорее; они боятся, как бы не случилось чего плохого, если вы опоздаете. Вот и записка от хозяина.
– Погодите, я сейчас выйду, – сказал доктор.
Он запер окно и вскоре вышел.
– Лошадь моя весь день была в разъездах и никуда сейчас не годится, вот в чем беда, – сказал он, – а на другой сейчас уехал мой сын, за которым присылали. Что же нам делать? Могу я взять вашу лошадь?
– Моя лошадь проскакала только что восемь миль, сударь, ей бы надо здесь отдохнуть, но делать нечего. Я думаю, хозяин позволил бы мне дать ее вам в такой крайности.
– Ну хорошо, я сейчас соберусь.
Джон стоял подле меня и ласкал меня. Я был в сильной испарине.
Доктор вышел с хлыстом в руках.
– Хлыста вам, сударь, не понадобится, – сказал Джон. – Черный Красавчик будет бежать, пока не свалится; погонять его не нужно. Берегите его, сударь, чтобы с ним не случилось какой беды.
– Не бойтесь. Джон, я надеюсь, что все будет благополучно.
Мы уехали, оставив Джона в городе. Об обратном пути нечего рассказывать. Доктор был тяжелее Джона и далеко не такой хороший наездник. Однако я постарался показать себя в лучшем виде. Заставу мы проехали не останавливаясь, так как ворота стояли отпертые. Когда мы были у горы, доктор придержал меня, сказав: "Ну, молодец, надо вздохнуть". Я был рад передышке, потому что совсем выбился из сил.
Благодаря короткой остановке я опять мог хорошо бежать, и скоро мы достигли нашего парка; Иосиф отворил нам ворота; хозяин ждал нас на подъезде, заслышав мой топот. Доктор пошел с ним в дом, а Иосиф повел меня в конюшню.
Я с радостью очутился в своем стойле; ноги подо мной дрожали, я мог только стоять, стараясь отдышаться. На мне не осталось сухого волоска, с ног испарина стекала ручьями; пар шел от меня, как от кипящего котла, как говорил Иосиф.
Бедный Иосиф! Он был еще слишком мал и ничего не понимал, хотя и старался делать все как можно лучше. Отца его на этот раз не случилось в конюшне: он был послан с поручением в соседнее село. Я уверен, что Иосиф думал об одном: как бы лучше без Джона успокоить и убрать меня. Он старательно тер мне ноги и грудь, но не покрыл теплой попоной, видя, что мне жарко, он подумал, что мне будет неприятно стоять в попоне. Вычистив меня, он принес мне ведро с водой. Вода была славная, холодная, и я жадно напился; потом он принес сена и овса и, уверенный в том, что исправно все сделал, ушел домой.
Скоро после того у меня начался сильный озноб; ноги заломили, бока болели, грудь ныла; казалось, что меня всего исколотили, до того сильно болело тело. Как я вздыхал по теплой попоне, дрожа в лихорадке! Как мне хотелось увидать около себя Джона! Но Джону предстояло пройти восемь миль, он не мог скоро добраться до дому.
Итак, я решился лечь на солому и старался уснуть.
Прошло много времени. Вдруг я услыхал, что дверь отворилась. Я застонал от боли.
В ту же минуту Джон подошел ко мне и наклонился надо мной. Я не мог сказать ему, что я чувствовал, но он, кажется, сам догадался. Он накрыл меня несколькими теплыми попонами и побежал в дом за теплой водой. Он приготовил мне теплой похлебки, которую я выпил, и после того я наконец заснул. Джон, казалось, был очень расстроен тем, что со мной случилось. Я слышал, что он несколько раз повторял: "Глупый мальчишка! Глупый мальчишка! Попоны не надел, и я уверен, что напоил холодной водой. Нет толку держать мальчишек!"
Я серьезно заболел. Сильное воспаление легких не давало мне дышать. Джон ухаживал за мной днем и ночью, и хозяин часто навещал меня.
– Бедный мой Красавчик, – сказал он раз, – моя добрая лошадь, ты спасла жизнь твоей хозяйки!
Как я обрадовался, услыхав это! Кажется, доктор сказал, что если бы мы приехали немного позднее, то хозяйке спасения бы не было. Джон рассказывал хозяину, что он никогда не видал лошади, скачущей так, как я скакал в ту ночь, точно я понимал, как важно было торопиться. Джон думал, что я этого не сознавал, между тем как я отлично понимал, что необходимо мчаться во всю прыть и что это необходимо для госпожи.
XVIII. Только по незнанию
Не могу сказать, сколько времени я хворал. Ветеринар, господин Браун, навещал меня каждый день.
Однажды мне пустили кровь; Джон держал ведро, в которое стекала кровь. После кровопускания мне сделалось дурно, и я думал, что умираю, – да, кажется, все ожидали моей смерти.
Джинджер и Резвушку перевели в другую конюшню, чтобы дать мне полный покой. Во время лихорадки слух мой очень обострился; малейший шорох казался мне шумом. Я различал все шаги кругом меня и знал все, что где происходит.
Однажды ночью Джону пришлось дать мне лекарство; Томас Грин, отец Иосифа, пришел ему помочь. Когда я проглотил лекарство и Джон уложил меня спать, он сказал, что останется тут с полчаса, желая видеть, как я буду себя чувствовать после лекарства, Томас вызвался посидеть с ним это время. Они расположились на скамье, которую внесли в стойло Резвушки; фонарь поставили на пол, чтобы свет мне не мешал.
Сначала они молчали; потом Томас тихо сказал:
– Джон, скажи, пожалуйста, ласковое слово моему мальчику; он убивается от горя, не ест, перестал совсем смеяться. Он говорит, что виноват во всем, хотя и не думал, что наделает такой беды. Он боится, что если Красавчик умрет, то никто больше не будет с ним разговаривать. У меня душа болит, глядя на него. Мне кажется, ты мог бы сказать ему хоть словечко. Право же, он малый хороший!
Помолчав немного, Джон сказал:
– Не суди меня, Томас. Я знаю, что мальчик не хотел сделать дурного, я никогда этого и не говорил; я отлично знаю, что он хороший мальчик, но, видишь ли, я в большом горе. Я очень люблю эту лошадь; она – радость жизни для меня, не говоря о том, что хозяин и хозяйка так привязаны к ней. Ужасно подумать, что она пропадет так, за здорово живешь. Я не могу смириться с этой мыслью. Но если ты находишь, что я слишком строг к мальчику, то я постараюсь быть с ним поласковее завтра, – если Красавчику станет лучше.
– Спасибо тебе, Джон; я знаю, что ты не можешь быть суровым. К тому же тут не было злого намерения. Иосиф поступил так по незнанию.
Голос Джона удивил меня, когда я услыхал его ответ.
– По незнанию, говоришь ты! – закричал он. – Как будто это извинение! Что может быть хуже незнания! Грех хуже, правда, но и незнание, невежество – большое несчастье! Люди думают, что если они скажут: "Ах, я не знал! Я не хотел сделать вред!", то все можно поправить. Однако та женщина, Марфа, которая поила ребенка каким-то сиропом, чтобы его успокоить, и, конечно, не желала отравить его, убила его благодаря своему невежеству.
– Да как же можно, – сказал Томас, – браться ходить за маленьким нежным ребенком, не имея понятия о том, что полезно и что вредно для него.
– Вот еще Билл Огаркей, – продолжал Джон, – без всякого злого намерения оделся привидением и напугал своего маленького брата, бегая за ним в лунную ночь; до того напугал его, что из прекрасного, умного ребенка, которым могла гордиться всякая мать, вышел глупенький мальчик, неспособный ни к какому развитию. А ты сам, Том, разве не был серьезно огорчен недели две назад, когда барышни вошли в теплицу и оставили дверь отпертой? Ты ведь говорил, что морозным восточным ветром сгубило многие из растений.
– Да, совершенно верно, – отвечал Томас. – Все нежные прививки пропали с того дня. Придется делать новые, а я не знаю, достану ли где новые. Я думал, что с ума сойду, когда увидал, что наделали барышни в теплице.
– Однако я уверен, что они и в мыслях не имели вредить растениям, – сказал Джон. – Всему виной было простое незнание.
Я больше не слыхал разговора, так как лекарство помогло и я заснул.
Утром я чувствовал себя гораздо лучше. Но я не раз вспоминал слова Джона потом, когда лучше узнал жизнь.
Иосиф был все же такой старательный мальчик, такой внимательный и заботливый, что он довольно скоро научился кучерскому делу. Джон стал ему доверять лошадей; только Джинджер и меня ему редко давали на проводку, потому что он был очень маленького роста.
XIX. Расставание
Три года я счастливо прожил на моем месте, когда случилась грустная для нас всех перемена в жизни наших хозяев.
Мы слышали иногда, что хозяйка больна. Доктор часто приезжал в дом, и выражение его лица, когда он выходил, бывало мрачное. Потом до нас дошел слух, что госпожа скорее должна ехать за границу, в теплые страны, года на три. Это известие как гром поразило всех домашних людей и животных. Хозяин тотчас приступил к сборам.
У нас на конюшне только и было разговоров, что о сборах господ.
Джон молча и с грустным видом исполнял свою ежедневную работу; Иосиф перестал весело насвистывать. Много было хождения людей взад и вперед. Джинджер и мне доставалось изрядно дела.
Первые уехали барышни, Джесси и Флора, с гувернанткой. Они пришли проститься с нами. Они обнимали и целовали Резвушку как старинного друга. Да она и была им таким другом!
Мы наконец узнали все, что было решено насчет нас: Джинджер и меня господин продал своему старому другу, графу В., потому что он рассчитывал, что место для нас будет там хорошее; Резвушку он подарил священнику, которому нужна была дамская лошадь в кабриолет для его жены; но хозяин отдал Резвушку при одном условии: чтобы ее никогда никому не продавали.
Иосифа наняли к священнику же в работники по дому и в кучеры к Резвушке. Благодаря такому распоряжению, жизнь Резвушки устроилась как нельзя лучше.
Джону предлагали много мест, но он сказал, что подождет брать другое место.
Накануне отъезда хозяин вошел в конюшню повидать Джона и последний раз приласкать своих лошадей. Он был грустен, я это узнал по его голосу.
Я думаю, что лошади лучше всего понимают голоса.
– Что же ты решил делать, Джон? – спросил он. – Ты не хочешь идти ни на одно из предложенных тебе мест?
– Нет, сударь! Я вот что надумал: лучше всего будет мне наняться к хорошему содержателю большой конюшни, занимающемуся тренировкой жеребят. Я знаю, что немало молодых лошадей пропадает от дурного обучения вследствие того, что их пугают. Что до меня, я всегда справлялся с лошадьми и многих вывел на хорошую дорогу. Мне хотелось бы служить на пользу лошадям. Что вы, сударь, на это скажете?
– Я не знаю человека более подходящего для такого дела, – отвечал хозяин. – Ты знаешь лошадей, и они тебя знают, а со временем ты мог бы открыть собственную конюшню. Я готов всегда помочь тебе. Напиши мне, если я буду нужен тебе. Кроме того, я поговорю о тебе с моим лондонским управляющим. Он может тебя всегда рекомендовать.
Хозяин дал адрес управляющего и поблагодарил Джона за его долгую, верную службу Но Джон перебил его:
– Не говорите так, сударь, – сказал он, – прошу вас. Вы и добрая госпожа столько сделали для меня, что я никогда не смогу отплатить вам за ваши милости. Все мы будем вечно помнить вас и молить Бога за ваше здоровье. Может, Бог приведет нас опять увидать госпожу здесь в добром здоровье. Надо надеяться на Божье милосердие.
Хозяин простился, пожав руку Джона, но ни слова не сказал. Они вышли вместе.
Настал и последний грустный день. Лакей с тяжелой кладью уехал накануне. Оставались только хозяин, хозяйка и горничная девушка. В последний раз Джинджер и я подъехали с каретой к подъезду. Слуги вынесли подушки, пледы и ручной багаж.
Когда все разместили, по лестнице сошел хозяин с женой на руках; я стоял со стороны дома и видел все хорошо. Барин бережно усадил госпожу в карету, а слуги кругом стояли и плакали.
– Прощайте все! – сказал хозяин. – Мы никого из вас не забудем. Поезжай, Джон!
Иосиф вскочил на козлы, и мы поехали тихой рысью, сперва парком, потом деревней, где у порога каждого дома стояли крестьяне, желавшие взглянуть на любимых господ и проводить их напутствием. "Господь храни вас!" – слышалось отовсюду.
Когда мы приехали на железную дорогу, кажется, госпожа сама прошла от кареты до станции. Я слышал, как она своим мягким голосом сказала:
– Прощай, Джон, да благословит тебя Господь!
Джон ничего не отвечал, верно, оттого, что не мог; но я почувствовал, как руки его, державшие вожжи, дрогнули.