И вот, постепенно и у врача создавалось совсем особенное отношение к больному. Врач сливался с целым, переставал быть врачом и начинал смотреть на больного с точки зрения его дальнейшей пригодности к "делу". Скользкий путь. И с этого пути врачебная совесть срывалась в обрывы самого голого военно-полицейского сыска и поразительного бездушия.
Армия стала наводняться выписанными из госпиталей солдатами, совершенно негодными к службе. Возвращали в строй солдат, еле еще ходивших после перенесенного тифа; возвращали хромых, задыхающихся, с простреленною навылет грудью, могущих с трудом поднять сведенную от раны руку до уровня плеча. Наконец, на это обратило внимание даже военное начальство. В декабре месяце Военно-Полевому Медицинскому Управлению пришлось выпустить циркуляр (№ 9060) такого содержания:
"Главнокомандующий изволил заметить, что в части войск в большом количестве возвращаются из госпиталей нижние чины, либо совершенно негодные к службе, либо еще не оправившиеся от болезней". Ввиду этого врачебным учреждениям рекомендовалось быть впредь более осмотрительными при выписке больных.
Главнокомандующий изволил заметить… Но как же этого не "изволило заметить" военно-медицинское начальство? Как этого не "изволили заметить" сами врачи? Военным генералам приходилось обучать врачей внимательному отношению к больным!
* * *
В нашей канцелярии, под руководством полкового делопроизводителя, с утра до ночи кипела темная работа. Составлялись отчетные ведомости, фабриковались счета. Если для подписания счета не находили китайца, то поручали сделать это старшему писарю; он скопировывал несколько китайских букв с длинных красных полосок, в обилии украшавших стены любой китайской фанзы.
Смотритель нервничал. Он задумывался; в разговоре часто терял нить; старался показать, что редко заглядывает в канцелярию.
– Состояние, как у только что павшей девицы, – объяснял Селюков. – С одной стороны, ей приятно, она и завтра пойдет на свидание; с другой стороны, неловко как-то на душе, тоже и за последствия страшно.
Младший Брук был уныл, зол, дулся на главного врача и смотрителя. Он всячески старался им показать, что "знает их проделки". Занося в книгу какой-нибудь фальшивый счет, Брук вдруг заявлял:
– Да этот счет подписывал наш старший писарь!
Главный врач равнодушно брал в руки счет и рассматривал его.
– Разве?.. Как искусно подписался, совсем как китаец!
Вечером, лежа в кровати рядом с смотрителем, Брук говорил:
– Главный врач уверяет, что у нас в госпитале совсем нет экономических сумм. А почему их нет? Недавно главный врач положил себе в карман две тысячи рублей.
– Что-о?.. – Смотритель удивленно выкатывал глаза и садился на своей кровати. – Откуда вы это знаете? Такие обвинения можно высказывать, только имея доказательства. Я завтра спрошу Григория Яковлевича, правда это или нет.
Душа Брука уходила в пятки. Он бледнел и начинал объяснять, что, может быть, ему это только так показалось.
* * *
В конце октября мы получили приказ сняться и передвинуться верст на восемь на восток, в деревню Мизантунь. Бросили отделанные для больных фанзы, бросили вырытые для себя солдатами землянки. Перешли в Мизантунь. Больных теперь прямо уж немыслимо было держать в шатрах: стояла глубокая, холодная осень. Принялись за отделку фанз, солдаты нарыли себе землянок. Вдруг новый приказ – перейти в деревню Ченгоузу Западную, версты четыре на северо-запад. Опять все бросили и пошли. Солдаты были злы и раздраженно говорили:
– Рука не заносится, чтоб работать!
Раньше они работали дружно и весело, теперь копали, рубили и мазали вяло, сонно, вполне убежденные в бессмысленности своей работы.
К каждой дивизии придается в военное время по два полевых подвижных госпиталя. Они должны обслуживать свою дивизию и повсюду следовать за нею. Наша армия стояла под Мукденом с августа до февраля на одном месте. Но отдельные войсковые части то и дело передвигались и менялись своими местами. А следом за ними передвигались и госпитали. Мы передвигались, вновь и вновь отделывали фанзы под вольных, наконец, развертывались; новый приказ, – опять свертываемся, и опять идем за своею частью, У нас был не полевой подвижной госпиталь, – было, как острили врачи, просто нечто "полевое-подвижное". Учреждение, несомненно, было полевым, несомненно, было подвижным – слишком даже подвижным! – но госпиталем оно не было. Без всякой пользы и толку оно моталось вслед за дивизией, исполняя свое никому не нужное бумажное назначение.
Армия все время стояла на одном месте. Казалось бы, для чего было двигать постоянно вдоль фронта бесчисленные полевые госпитали вслед за их частями? Что мешало расставить их неподвижно в нужных местах? Разве было не все равно, попадет ли больной солдат единой русской армии в госпиталь своей или чужой дивизии? Между тем, стоя на месте, госпиталь мог бы устроить многочисленные, просторные и теплые помещения для больных, с изоляционными палатами для заразных, с банями, с удобной кухней.
В том сложном, большом деле, которое творилось вокруг, всего настоятельнее требовалась живая эластичность организации, умение и желание приноровить данные формы ко всякому содержанию. Но огромное, властное бумажное чудовище опутывало своими сухими щупальцами всю армию, люди осторожными, робкими зигзагами ползали среди этих щупальцев и думали не о деле, а только о том, как бы не задеть щупальца.
* * *
Переехали мы в Ченгоузу Западную. В деревне шел обычный грабеж китайцев. Здесь же стояли два артиллерийских парка. Между госпиталем и парками происходили своеобразные столкновения. Артиллеристы снимают с фанзы крышу; на дворе из груд соломы торчат бревна переметов. Является наш главный врач или смотритель.
– Вы что это тут, фанзы разорять?.. Не знаете приказа главнокомандующего? Вот я вас сейчас же под суд!
Артиллеристы скрываются, а наши солдаты получают приказание подобрать бревна и тащить их в госпиталь. Офицеры-артиллеристы проделывали то же самое с нашими солдатами.
Холода становились сильнее. Временами выпадал снег. В Мукдене кубическая сажень дров стоила семьдесят – восемьдесят рублей, вскоре дошла уже до ста. Разорение фанз приняло грандиозный характер. Целые деревни представляли из себя лишь кучи полуразрушенных глиняных стен. Каждый думал только о себе. Если воинская часть занимала в деревне десять фанз, то все остальные она пожирала на дрова. Уходя из деревни, она разоряла последние фанзы и увозила с собою деревянные части. А впереди еще была суровая маньчжурская зима…
* * *
В наш госпиталь приехал корпусный контролер с своими помощниками и приступил к ревизии.
С утра до позднего вечера они просидели в канцелярии с главным врачом и смотрителем. Щелкали счеты, слышались слова: "из авансовой суммы", "на счет хозяйственных сумм"; "фуражный лист", "приварочное довольствие". Сверяли документы, подсчитывали, следили, чтоб копейка не разошлась с копейкою. Главный врач и смотритель деловито давали объяснения. Все было сбалансировано верно, точно и аккуратно.
Все в армии прекрасно знали, что фураж, дрова и многое другое забирается войсковыми частями на месте даром, что в Мукдене китайские лавочки совершенно открыто торгуют фальшивыми китайскими расписками в получении какой угодно суммы. Однако контролеры добросовестно рассматривали каждый китайский счет, тщательно подсчитывали, сходятся ли израсходованные суммы с суммами в фальшивых счетах. Целью такого контроля могло быть только одно – приучить армию мошенничать аккуратно. И часы напролет люди с деловитым, серьезным видом сидели, щелкали счетами, над ними реял на своих сухих крыльях безликий бумажный бог и кивал им с ласковым видом сообщника.
Контролеры уехали. Главный врач и смотритель ходили довольные и веселые. Младший Брук корчился от зависти, худел и задумывался.
Любопытно было наблюдать этого юношу. Чтоб иметь отдельный угол, нам, врачам, пришлось поселиться на другом конце деревни. Ходить оттуда в палаты было далеко, и дежурный врач свои сутки дежурства проводил в канцелярии, где жил Иван Брук. Времени наблюдать его было достаточно.
Стройный и хорошенький, очень любивший свою красоту, он охотно рассказывал, как женился на пожилой дочери статского советника, как крестился для этого.
– И представьте себе, – с недоумением и укором говорил он, – мой старший брат из-за этого порвал со мною всякие сношения! Ну, почему? Когда я так хорошо устроился? За женой мне дали в приданое домик, посмотрели бы вы, какой при нем сад, какие в саду фрукты! Выхлопотали мне место в банке, получаю восемьдесят рублей жалованья…
Он показывал нам все фальшивые документы, рассказывал о мошеннических проделках главного врача.
– Вот недавно Давыдов привез из Мукдена документик. Посмотрите!
На тонкой китайской бумаге было написано: "за проданного быка 85 рублей получил сполна", – и следовала китайская подпись.
– Что ж, восемьдесят пять рублей – это по-божески, – заметил я.
Глаза Брука заблестели весело и лукаво.
– Да, только никакого быка не покупали. Это тот бык, который уже был куплен раньше. Сначала мы провели его по авансовым суммам (довольствие команды), а теперь проводим по суточному окладу (довольствие больных)…
Брук весь сиял от удовольствия, но вдруг глаза его потухали, и он становился злым.
– Но вы понимаете, какие подлецы! Я знаю все их проделки, а мне ничего от них не перепадает! Помните, в Суятуни у нас бывал делопроизводитель полка: ему заведующий хозяйственной частью полка платит за молчание сто рублей в месяц, да еще есть другие доходы…
– Ваня, будет тебе! – брезгливо говорил его брат Давид.
– Но я свое возьму, пусть они не думают! Я все намекаю главному врачу, что мне его шашни известны. Я нарочно одолжил у него пятьдесят рублей, не отдаю и несколько раз намекал, что не считаю себя его должником.
– Вот жулье! – заметил Давид.
– Кто! Я? – удивился Иван.
Давид вздохнул.
– Да-а, и ты, между прочим!
– Нет, вы поймите: я все их фальшивые счета провожу по книгам, а они со мною не делятся!
И Иван задумался.
– Да! Если бы они иначе поставили дело, то я воротился бы с войны богатым человеком.
В его голове мало-помалу зрел план.
– Вы знаете, я думаю, главный врач стесняется, не знает, в какой форме мне предложить! – догадывался он. – На днях я буду иметь с ним объяснение.
Наконец, план созрел. Однажды вечером Брук послал с солдатом-писарем письмо главному врачу такого содержания:
"Многоуважаемый Григорий Яковлевич! Вы не можете не знать, что Вы зарабатываете деньги отчасти благодаря и моей помощи, я был бы Вам очень признателен, если бы Вы хоть часть барышей уделили и мне".
В конверт, вместе с этим письмом, Брук предусмотрительно вложил еще пустой конверт, – "может быть, у Давыдова не окажется под рукою конверта". Солдат отнес письмо главному врачу, тот сказал, что ответа не будет.
Брук прождал в канцелярии два часа, потом пошел к Давыдову. У него сидели сестры, смотритель. Главный врач шутил с сестрами, смеялся, на Брука не смотрел. Письмо, разорванное в клочки, валялось на полу. Брук посидел, подобрал клочки своего письма и удалился.
На следующий день главный врач в канцелярию не пришел, на третий, четвертый день – тоже. Брук подробно рассказывал нам всю историю, замирал и волновался.
– Ужасно я боюсь, вдруг он переведет меня в строй.
– Батенька мой, да ведь вы сами же прямо на это идете! – засмеялся Шанцер.
Глаза Брука забегали, на побелевших губах мелькнула подленькая улыбка.
– Тогда я на всех их донесу! – быстро произнес он.
Воротился старший Брук, ездивший в командировку в Харбин. Главный врач призвал его, рассказал о письме, которое написал его брат, и сказал:
– Я разорвал письмо, жалея вас. Этот мальчишка даже не понимает, что ему грозило за такое письмо. Поговорите с ним и объясните… Что касается "барышей", – я, действительно, часть сумм не показываю в отчетах, а держу их про запас, на случай, если на меня окажется начет. Вы знаете, как неясны и запутанны военные законы, контроль каждую минуту может признать ту или другую трату незаконной, – и деньги будут взысканы с меня. Если же начета не окажется, и все кончится благополучно, то после войны я эти суммы поделю между всеми.
Давид Брук собирался вечером поговорить с братом, но после обеда Иван уехал с главным врачом в корпусное казначейство. Давид ужасно волновался, – вдруг Иван в дороге опять заговорит с главным врачом о дележке.
Иван вернулся поздно вечером.
– Ты знаешь, я в дороге поговорил с главным врачом, – объявил он брату.
Давид в ужасе всплеснул руками.
– Дурак ты, дурак!
– Ничего не дурак, – спокойно возразил Иван. – Будь покоен, я его лучше знаю. К рождеству мне будет награда, каждый месяц, за усиленные труды по канцелярии, я буду получать добавочных двадцать пять рублей, и, кроме того, он дал мне понять, что пятьдесят рублей, которые я у него одолжил, он считает моими.
По дороге в Маньчжурию и здесь, в самой Маньчжурии, всех нас очень удивляло одно обстоятельство. Армия испытывала большой недостаток в офицерском составе; раненых офицеров, чуть оправившихся, снова возвращали в строй; эвакуационные комиссии, по предписанию свыше, с каждым месяцем становились все строже, эвакуировали офицеров все с большими трудностями. Здесь к нам то и дело обращались за врачебными советами строевые офицеры, – хворые, часто совсем больные. Из прибывших сюда к началу войны многие были до того переутомлены, что, как счастья, ждали раны или смерти.
А рядом с этим масса здоровых, цветущих офицеров занимала покойные и безопасные должности в тылу армии. И что особенно удивительно, – на этих тыловых должностях офицеры и жалованье получали гораздо большее, чем в строю. Офицеры наполняли интендантства, были смотрителями госпиталей и лазаретов, комендантами станций, этапов, санитарных поездов, заведовали всевозможными складами, транспортами, обозами, хлебопекарнями. Здесь, где их дело легко могли исполнять и чиновники, наличность офицеров считалась необходимой. А в боях ротами командовали зауряд-прапорщики, т. е. нижние чины, только на время войны произведенные в офицеры; для боя специально-военные познания офицеров как будто не признавались важными. Роты шли в бой с культурным, образованным врагом под предводительством нижних чинов, а в это время пышащие здоровьем офицеры, специально обучавшиеся для войны, считали госпитальные халаты и торговали в вагонах офицерских экономических обществ конфетами и чайными печеньями.
Однажды к нам в госпиталь приехал начальник нашей дивизии. Он осмотрел палаты, потом пошел пить чай к главному врачу.
– Да, поручик, вот что! – обратился генерал к смотрителю. – Вы переводитесь в строй. Главнокомандующий приказал на покойные тыловые места назначать оправившихся от ран строевых офицеров, а здоровых офицеров переводить в строй. Можете выбрать, в какой из наших полков вы хотите перейти.
Смотритель побелел, как снег, коленки его задрожали, он сразу осунулся и сгорбился.
– Слушаю-с! – упавшим голосом отозвался он.
– Ваше превосходительство! Ну куда ему в строй? – вмешался главный врач. – Офицер он никуда не годный, строевую службу совсем забыл, притом трус отчаянный. А смотритель прекрасный… Уверяю вас, в строю он будет только вреден.
Генерал сквозь очки мельком взглянул на смотрителя, и в его глазах промелькнула усмешка: смотритель сидел сгорбившись, с неподвижным взглядом и, видимо, нисколько не был задет указанием на его трусость.
– Офицер не может быть трусом, – резко сказал генерал. – И приказа главнокомандующего я нарушить не могу. Подумайте и дайте знать в штаб, какой вы полк выбираете.
– Слушаю-с! – еще раз отозвался смотритель.
Генерал уехал.
Смотритель резко изменился. Прежде самодовольный, наглый и веселый, он теперь молчаливо сидел и сосредоточенно думал. Приходил за распоряжением фельдфебель, – смотритель вяло махал рукой и отвечал:
– Делайте как хотите!
Шел к сестрам и, стесняя их, целыми часами сидел у них на теплом кхане (лежанке). Сидел, поджав по-турецки ноги, мягкий, толстый, и молчал. Если начинал говорить, то в таком роде:
– Когда меня, раненого, принесут к вам в госпиталь…
Ходил он теперь сильно сгорбившись, и, как параличный старик, волочил по земле свои толстые ноги в валеных сапогах.
Приказ главнокомандующего был передан и во все другие учреждения. Повсюду разлилось беспокойство и уныние.
Главный врач все дни проводил в разъездах и усиленно хлопотал за смотрителя. Раньше Давыдов постоянно высказывал недовольство его леностью и нераспорядительностью, да и теперь отзывался о нем так: "На что этот увалень нужен в строю? И тут-то, как смотритель, он никуда не годится!" Однако хлопотал за него дни напролет. "По доброте душевной. Жалко человека", – объяснял сам Давыдов. Но все кругом ясно видели причину этой доброты. Смотритель был бездеятелен и ленив; юркому, деловитому главному врачу это было только выгодно, всю хозяйственную часть он забрал в свои руки. С другой стороны, смотритель был, по-видимому, человек "честный", т. е. себе в карман ничего не клал и притворялся, что не видит воровства главного врача. С ним, значит, не приходилось делиться. Человек был самый подходящий.
Шли дни. Случилось как-то так, что назначение смотрителя в полк замедлилось, явились какие-то препятствия, оказалось возможным сделать это только через месяц; через месяц сделать это забыли. Смотритель остался в госпитале, а раненый офицер, намеченный на его место, пошел опять в строй.
И так же незаметно, совсем случайно, вследствие непредотвратимого стечения обстоятельств, сложились дела и повсюду кругом. Все остались на своих местах. Для каждого оказалось возможным сделать исключение из правила. В строй попал только смотритель султановекого госпиталя. Султанову, конечно, ничего не стоило устроить так, чтобы он остался, но у Султанова не было обычая хлопотать за других, а связи он имел такие высокие, что никакой другой смотритель ему не был страшен или неудобен.
И опять по-прежнему на этапах, на станциях, в лазаретах и обозах, – всюду бросались в глаза те же пышущие здоровьем, упитанные офицерские физиономии. Приказ главнокомандующего, как и другие его приказы, бессильною бумажкою несколько времени потрепался в воздухе, пугая простаков, и юркнул под сукно.