Маргарита, в окаменевшей позе, сидела над чашкой чаю: она даже не радовалась отсутствию жениха. Нюра и Вава тоже сидели без дела, без книг; у всех трех были свои мысли, различные и заботливые. Ветер, который усилился к вечеру, тонко выл порою и стучал рамой окна.
Никто не слышал шагов, и Вава вздрогнула, когда в открытых дверях темной передней показалась фигура Катерины. Сухое лицо ее с вялыми щеками было обрамлено, как всегда, черненькой кружевной косынкой, бледные губы под большим, острым носом, – крепко сжаты.
– Генерал изволили прислать, – произнесла она, протягивая альбом с фотографиями и карточку, на которой стояло несколько слов.
Вава взяла альбом, взглянула на карточку.
– Скажите, что я очень благодарю, – проговорила Вава, немного робким голосом, не глядя на Катерину. Не думая об этом – она боялась ее стальных, серых глазок, которые смотрели пристально и злобно.
– Ответа не будет? – спросила Катерина.
Вава опять скользнула взором.
– Скажите, что очень, очень благодарю.
– Больше ничего не прикажете? Потому что если ответ писать станете, то мне дожидаться нет времени. Генерал очень дурно себя чувствуют. Очень расстроимшись. Да.
Голос ее вдруг стал выше и пронзительнее.
– И не понимаю я, как это вам охота расстраивать генерала. Им всякое расстройство во вред, они человек больной. Вы их расстраиваете, а после этого они больны. Вы им нынче говорили, что рабочие в саду не работают, что мало сделали. Вы этого не можете понимать, много ли, мало ли они сделали, а генерал верят и расстраиваются. Если не знать, то лучше и не говорить.
В неожиданной речи Катерины было столько дерзкой злобы, что Маргарита и Нюра с удивлением, не поняв, что делается, подняли глаза. Вава тоже не понимала, она чувствовала, что эта женщина хочет ее оскорбить и, может быть, знает за собой право ее оскорблять. Она хотела крикнуть, ответить, – и не могла: в горле у нее сдавило и не было звука. Катерина совсем вышла из темной передней и на два шага приблизилась к Ваве.
– Если генерала все будут расстраивать, не надолго их хватит, – продолжала она с неизъяснимым презрением и ликующей злобностью. Губы у нее были уже не бледные, а лиловатые. – Их беречь нужно, они в уходе нуждаются, ихнее дело больное, они к таким вещам да к таким словам не привыкли и со стороны личностей разных посторонних расстраивать их очень даже неблагородно, и я это всегда могу сказать и предупредить, потому что я отлично хорошо все понимаю. Может, кому и интерес есть их расстраивать, а однако, им не удастся, и только напрасное беспокойство.
Это было опять так неожиданно и невероятно, что даже и Маргарита с Нюрой онемели. Вася поднял голову от ангела, глядел в ужасе, содрогаясь и приготовившись зажать уши. Катерина и не ожидала ответа. Она постояла несколько мгновений, обвела окружающих торжественно дерзким взором, который бывает у старых и злых женщин после обеда, – и вышла, не поклонившись, бормоча про себя последние, еле внятные, слова.
Через полминуты опомнилась Нюра. Она покраснела, не понимая, как она могла так растеряться и не ответить кухарке, не выгнать ее. Это было не похоже на Нюру. Но слишком уж сцена произошла неожиданно и неловко.
– Чудесно! – проговорила она. – Радуйся, Вава! При хорошеньких сценах ты нас заставляешь присутствовать! До чего ты себя довела! Какая мерзость!
Вава поднялась со стула. Она была очень бледна желтой бледностью, и убита, и растеряна, как дитя.
– Это… я не знаю, Нюра… Это она с ума сошла… Зазналась… Я не оставлю. Я сейчас ему напишу. Он не подозревает. Он ее выгонит сейчас же, если узнает…
И вдруг крикнула раздражительно и отчаянно:
– Да, да! выгонит! Я не могу. Я ее видеть больше не могу… Я ее знать около него не могу! Это гадость, гадость! Он ей доверяет, он не знает. Руки дрожат у меня, да все равно пойду надо сейчас же…
Она бросилась из комнаты. В голосе, которым она произносила последние слова, был почти истерический, непривычный для нее крик.
Пшеничка, кончивший партию, вошел в столовую.
– Что случилось? – спросил он.
Маргарита, вдруг оживившаяся, с блестящими глазами и с усмешечкой стала передавать Пшеничке, чуть заметно преувеличивая, подробности нежданной сцены.
Пшеничка нахмурился.
– А где же Варвара Ниловна?
– Пошла писать письмо генералу с просьбой или, вернее, с требованием, прогнать Катерину, не дожидаясь утра, – с той же усмешечкой подхватила Маргарита. – Признаюсь, мы окаменели! Получила барышня нотацию! Играй, да не заигрывайся! Прогуливайся с генералом, да лишнего не болтай, а иначе реприманд. Ай да Катерина! Нет, кто бы мог этого ожидать! Мы и не знали, что у генерала – телохранительница! Она его в обиду не даст, от всякой Варвары Ниловны защитит. Генералу с ней тепло. И покойно, как за каменной стеной!
Она захохотала.
Пшеничка сильнее нахмурился.
– История! И меня-то не случилось. Она при мне бы не посмела. Вы говорите, письмо пишет Варвара Ниловна? Напрасно. Зачем? Сгоряча… Потом лучше бы ему сказать, не нарочно. Расстроится только барышня. А ей это вредно.
Варвара Ниловна вернулась. Она была по-прежнему бледна, и руки у нее дрожали. Она уже написала письмо, была говорлива и резка. Возмущалась, повторяла одни и те же слова, говорила, что она не понимает, что это ошибка, что все объяснится, что, конечно, генералу будет очень неприятно узнать, но что делать нечего, и она ему уж написала.
– Напрасно, напрасно, барышня, – говорил Пшеничка. – Лучше бы ему это исподволь рассказать. Баба шальная, дерзкая – черт с ней, в сущности! Зазнаются они и дерзят. Крикнуть бы на нее. Да, история!
Варвара Ниловна продолжала говорить и защищать генерала.
– Нет, пусть он знает, как все случилось. Это невозможно!
От генерала принесли ответ – уже не Катерина, а разбуженный Ян, которого посылали с письмом. Вава быстро разорвала конверт и начала читать вслух, забывшись.
Генерал писал как-то странно. Немного шутливо, немного успокаивающе, просил не сердиться и в заключение обещал "пожурить свою Катерину".
– Ведь говорил я, что это идиотская история! – вскрикнул Пшеничка. – Дайте воды скорее!
Он быстро встал. Ваве было дурно. Она еще больше побледнела, вместо глаз темнели два широких пятна. Через две минуты она пришла в себя.
– Плюньте вы, ей-Богу, Варвара Ниловна, на эту мерзость, – успокоительно и примиряюще сказал Пшеничка. – Охота вам себя терзать. Из-за кухарки психопатической и наглой здоровья лишаться.
Но Вава посмотрела на него и улыбнулась.
– Да я ничего, Фортунат Модестович. Конечно, пусть! Вы не сердитесь, что я вас напугала. Мне лучше. Мне теперь совсем хорошо. Это, в самом деле, какая-то дурацкая история. Право, я не огорчаюсь.
Она опять искренно улыбнулась. Дурнота прошла – и оставила в душе Вавы странное спокойствие и чистоту, будто большая волна смыла с прибрежных ступеней мелкий сор. Она удивленно взглянула на Пшеничку, когда он, не веря, продолжал ее уговаривать.
Она пошла к себе, усталая и тихая, и заснула без снов.
XXII
Свадьба Маргариты прошла без пиров и праздников, даже без особенной суеты. Вася пел на клиросе и остался очень доволен. Долго спустя повторял он напевы и слова обряда венчания, и старался каждый раз понять их по-иному. Ему казалось, что в них есть что-то недоговоренное, и его удивляло, что никто в это не вникал, а все думали о другом.
Маргарита была очень спокойна, а в последние дни даже весела. Ничто не могло уже изменить совершившееся, и она отдавалась жизни, почти не думая о ней. Ее холодность не смущала Пшеничку. Ему нужно было ее согласие – во всем остальном он не сомневался, твердо уверенный, что будущее зависит от него и от его желаний. Уехать в Киев тотчас же после свадьбы не удалось – отъезд был назначен через неделю. Впрочем, все приготовления и переустройства в доме Пшенички были приведены к благополучному концу, и Маргарита водворилась на новом месте.
Генерал отложил свой отъезд на несколько дней. История с Катериной обошлась как нельзя лучше. Варвара Ниловна чувствовала себя здоровой на следующий день. Генерал пришел утром, они долго беседовали одни. Вава сделалась опять веселой и полной надежд. Она говорила, что понимает все. Он должен уехать – куда и как отпустит он теперь Катерину? Это ясно. Но, конечно, как только устроится в Москве – может ли быть сомнение, что Катерина не останется? Она просто глупа, но все-таки он простить ей этого не может. За это ручается его характер, все в нем… Хорошо ли было с ее стороны говорить ему, чтобы он ее прогнал? Разве он сам не знает, что ему делать?
– Он так и сказал, что прогонит ее в Москве? – спросила Нюра с полуулыбкой.
– Ах, Боже мой, Нюра, какая ты! Разве нужно все непременно говорить самыми грубыми словами? Не беспокойся, он умеет сказать, как нужно. Я с полуслова его понимаю. Господи, если бы ты знала, Нюра, что это за удивительный человек!
Она опять была счастлива и опять желала счастья. Нюра пожала плечами и отошла. Со дня свадьбы Маргариты она была очень молчалива и озабочена, часто отправлялась одна в город, не обращая внимания на погоду.
Генерал уехал в дождливый и ветреный день. Он боялся парохода, и утром приехала коляска, чтобы отвести его по шоссе в Севастополь. Миндальные деревья на дворе колебали голые верхушки на сером небе, нежная ива качала своими ниспадающими тонкими прутьями. Крыльцо с верандой было мокро, переплеты веранды, увитые коленчатыми черными стволами когда-то тяжело-бледных роз – казались редкими и резкими. Садовник, работница и усердный Иван под наблюдением Катерины, совсем готовой, в черной мантилье и фильдекосовых перчатках, привязывали чемоданы сзади коляски. Генерал, одетый тепло и элегантно, сидел с Андреем Ниловичем, со всей семьей. Он вчера днем простился с баронессой и со всеми городскими знакомыми дамами, а последний вечер провел внизу и почти все время наедине со счастливой Вавой. Она и гордилась, и радовалась, что она последняя его видит перед отъездом и что он отдал этот вечер ей. Вася, едва слышно аккомпанируя себе на пианино, едва слышно пел тонким, ровным голосом, сводя на нет постепенно и незаметно какие-то свадебные стихи, полугрустные, полурадостные. Генерал говорил простые и милые вещи, Вава слушала его с открытой душой, полная самых ясных надежд и полагая жизнь свою в это понятное и близкое счастье.
Теперь он уезжал. Ваве было больно и весело. Больно – потому что она не будет видеть его, – весело, потому что он уезжает, а это уже шаг к возвращению. Какое будет возвращение – она знала и представляла его себе так ясно, как будто это грядущее было уже прошлым.
Последние минуты перед отъездом всегда длинны, беспокойны и неловки. И все обрадовались, когда Иван пришел сказать, что лошади ждут. Вава накинула плед, чтобы выйти на крыльцо, хотя лил дождь. Генерал нежно протестовал, но Вава все-таки пошла. Он в темноватой передней взял ее руки, опять поцеловал их, медленно и крепко, и сжал в своих.
– До свиданья, до свиданья, моя дорогая… Пишите же мне… Я вам на пишу, как только приеду. Не скучайте… Я вернусь пораньше. Глубокая благодарность вам за все…
Вава опустила ресницы, чтобы не заплакать. Ей хотелось попросить, чтобы он телеграфировал ей, когда приедет на место, но она не посмела и сказала только:
– Я буду вам писать… Возвращайтесь, как только сможете. Я…
Она не сумела договорить и ниже опустила взор, потому что слезы были совсем близки. Генерал еще раз сжал ее руки с чувством – и толкнул дверь на крыльцо. Садовник стоял без шапки, и лысина его лоснилась от дождя, мокрая, бледная и холодная. Вася тоже вышел проводить генерала, который ему ласково пожал руку и что-то сказал доброе. Вася задумчиво посмотрел на густо-белое небо, на болтающиеся ветви ивы, на садовникову лысину – и ему стало жаль. Ему вспомнилось, как приехал генерал, как над светом фонаря бледнели тяжелые розы, как он, Вася, смотрел с Вавой на генерала из-за правого угла и какой генерал тогда был удивительный, загадочный и прекрасный. Вспомнилось, как он стал любить генерала и бояться Катерины, которая теперь, такая же маленькая и сухая, но уже совсем не страшная, возилась с другой стороны коляски, явно не замечая Ваву. Васе было не то жаль, что уезжает генерал, а что он теперь не такой, и нет к нему любви, и нет страха перед Катериной. Генерал с последними улыбками и поклонами влез в закрытую коляску. Катерина поместилась напротив. Лошади тронули, и тяжелый кузов, колеблясь, двинулся вперед, под гору.
Вава хотела еще раз крикнуть: "Возвращайтесь!", – но не крикнула. Темная, намокшая прядь волос упала ей на висок. Она плотнее завернулась в плед и щурилась от дождя и от слез. Лицо ее казалось похудевшим и увядшим.
Вася опять посмотрел на бегущие и не пробегающие облака, на голые прутья ивы, на все кругом, такое важное, тихое и упорное, и ему стало казаться, что, в сущности, не жаль ни тяжелых роз, ни того генерала, ни любви, ни страха, и что хорошо, что оно все прошло. Так и надо, чтобы прошло. Оно для того все и было, чтобы пройти. И когда это, теперешнее, тоже пройдет и кончится с весной-то это тоже будет хорошо.
XXIII
– А где Нюра? – спросил рассеянно Андрей Нилыч. Вава, усаживаясь разливать вечерний чай, ответила:
– Она еще задолго до обеда ушла в город. Хотела Васю с собой взять, да у него зуб болит. Ей нужно было к Маргарите. Ведь они через три дня уезжают. А перед вечером Нюра мне записку прислала, чтобы о ней не беспокоились, что она у Маргариты ночует.
– У Маргариты? Что за фантазия! И какая манера бегать одной в такую даль!
– Она Ивана с собой берет до города, Андрюша, а в городе не страшно. Погода же стоит хорошая. Я бы пошла с ней, непременно пошла бы, да Фортунат Модестович слышать всегда не хочет, чтобы я пешком в гору возвращалась, а что ж каждый раз извозчика? Нюра завтра, верно, с Фортунатом Модестовичем и вернется.
Андрей Нилыч зевнул. Ему было все равно. Он и спросил от нечего делать. Он скучал сегодня, потому что пасьянс ему надоел, а преферансик, по маленькой, не составился. Если б Андрей Нилыч не боялся за свое здоровье и если б было на чем поехать – он тотчас же поехал бы к сестрам вдовам. Он последнюю неделю очень сошелся с баронессой и одним маленьким, приличным, молчаливым старичком, с которым и составлялась партия. Баронесса и ее сестра были очень милостивы к Андрею Нилычу в пустынный зимний сезон и частенько сами завертывали к нему для партии, и старичка привозили.
Вечер прошел монотонно. Рано легли спать. Утро встало холодное и ясное. Варвара Ниловна утром поссорилась с няней Кузьминишной из-за генерала, плакала, – а потом просила у нее прощения, и они помирились. Ссоры теперь случались очень часто. Няня имени генерала слышать не могла, после того, как он уехал, и довольно жестоко говорила Ваве, что он ее "обманул". С Катериной накануне отъезда у них была баталия, чуть не драка. Няня до сих пор не успокоилась и была полна неизъяснимого негодования. Занятая ненавистью – она даже Ваву любила меньше.
В двенадцать часов сели завтракать. Бедный Гитан, которого заперли, когда уезжал генерал, – плакал потом два дня, жалобно и покорно, зная, что уже ничем не поможешь. Потом замолк, но сгорбился, качался, ходя, на ногах. Он жил в кухне, но иногда Вава, которую единственно он отличал от других, брала его в комнаты. Он, большой и худой, укладывался у нее на подоле и не хотел даже есть.
И теперь он лежал около нее, несмотря на протесты Андрея Нилыча. Вася, молчаливый и сосредоточенный, ел картофель с маслом и думал о том, что, верно, и сегодня урока не будет, что вообще его стали мало учить и что это очень хорошо – больше времени остается, а ему, Васе, время было нужно для всяких различных, нужных, – занятий.
Топая высокими, грязными сапогами, к порогу подошел белокурый и серый Иван. Он каждый день отправлялся в город за провизией и почтой, топ, вяз в невозможной осенней грязи, едва втаскивая, по своему слабосилию, тяжелую корзину в гору.
Он с порога протянул Андрею Нилычу газету – "Русские ведомости". На газете лежало только одно письмо. Андрей Нилыч с удивлением взглянул на городскую трехкопеечную марку. Письмо, вероятно, было брошено в ящик вчера вечером.
Андрей Нилыч не знал руки. И, разорвав довольно толстый конверт, он прежде всего взглянул на последнюю страницу. Там стояло: "Нюра".
Андрей Нилыч с недоумением и неприятным чувством, которое возрастало, повертел в руках два небольших листика. Он не понимал. Что это за корреспонденция? Что такое еще случилось? И зачем писать от Маргариты, когда можно прийти?
Первые строчки письма его даже не поразили, он просто ничему не поверил. Но чем дальше он читал, тем письмо делалось вероятнее и ужаснее.