VII
Однажды, за чаем, в присутствии Каролины и болезненного часовщика разыгралась неизбежная и все-таки неожиданная для Шарлотты сцена.
Отец был, против обыкновения, сумрачен. Часовщик вздыхал и кутался в кашне, никогда его не покидавшего. Каролина бросала на сестру значительные взгляды, которых она, впрочем, не видала.
Иван Карлович начал торжественно:
– Дочь моя, ты знаешь, что у меня сегодня был господин Ротте за окончательным ответом? И он очень прав. Уже ноябрь наступил. Время крайне соответствующее. Все это затянулось ввиду твоей болезни. Но теперь ты здорова. Иоганн очень, очень добропорядочный, прекрасный молодой человек.
– Папаша… – выговорила с усилием Шарлота. – Я вас очень прошу… Я не могу теперь.
– Как так: не могу? Что это должно означать: не могу?
– Замуж не могу… Я еще молода.
– Молода! Что ж, дожидаться старого возраста для замужества? Но, но! Так не должны молодые девушки отвечать отцам. Отцы опытны, отцы знают. Должно повиноваться.
– Не могу! – почти вскрикнула Шарлотта. – Иоганн мне не нравится! Я не пойду!
– Что такое? Не пойдешь? Смотрите, дети мои! – багровея сказал Иван Карлович. – Ей не нравится прекрасный молодой человек, выбранный ее отцом! Старший сын богатейшего коммерсанта. Она не пойдет за него, когда я сказал его отцу, что с завтрашнего дня Иоганн может являться как жених моей дочери! Значит, слово мое нейдет в расчет!
Шарлотта слабо ахнула и закрыла лицо руками. Каролина вмешалась в разговор:
– Что ты, Лотхен! Опомнись. Ведь надо же выходить замуж. Посмотри, какой Иоганн бравый! Сколько девиц по нем сохнет Не волнуйтесь, папашечка, она образумится. Молодая девушка…
– Да, – покашливая, промолвил часовщик. – Молодые девушки такой народ… С ними, между прочим, глаз да глаз нужен! Усмотреть ой как трудно!
– Зачем… Не надо смотреть… – прерывающимся голосом пыталась заговорить Шарлотта. – Неужели я не могу здесь… Разве я мешаю…
– Как не надо смотреть? – вне себя закричал Иван Карлович, опять мгновенно багровея. – Нет, надо, сударыня, надо! А я стар, я не могу усмотреть! Ответственности не могу взять! Нельзя, нельзя! Думать нечего! Я слово дал! Господин Ротте мой лучший друг! А усматривать я не могу! Яблонька от яблоньки не далее растет! Вот что!
Он был вне себя, махал руками и захлебывался. Шарлотта вскочила и с рыданием бросилась из комнаты. Каролина побежала за ней.
– Что тебе? – почти озлобленно выкрикнула Шарлотта, увидев входящую к ней сестру. – Ты пришла меня мучить? Зачем вы так злы ко мне? Зачем мне нужно выходить замуж? Ну вот, ты вышла! Что же ты, счастлива?
– Это ты злая, Шарлотта, а не мы, – возразила Каролина. – Не понимаю, что с тобою сталось? Ты очень изменилась. Ты говоришь – я несчастлива. Но если бы Франц был здоров и я не должна была вечно дрожать, что потеряю его, я не жаловалась бы на судьбу. Так же и маленький Вильгельм, все болен! А ты – другое. Иоганн такой здоровый, сильный, ты будешь с ним спокойна, детей наживете крепких… А вот за папашу я бы на твоем месте очень-очень боялась.
– Почему? – испуганно спросила Шарлотта.
Вспышка ее прошла, она, робкая и горестная, сидела на своей постели, опустив руки и поникнув головой.
– Да как же, разве ты не знаешь? С ним может сделаться удар, он мгновенно скончается. Его нельзя волновать. Ты заметила, как он краснеет? У него давно приливы. Ты его огорчаешь непослушанием, он получит удар именно из-за тебя… За него вечно дрожать нужно…
– Что же мне делать? Что делать? – с отчаянием про-ешептала смятенная Шарлотта. – Зачем ты пугаешь меня, Каролина?
– Я нисколько не пугаю тебя. Это весьма обычно. Все мы, имеющие родственников и близких, должны охранять их и дрожать за них, помня, как непрочен человек. Ты покорись лучше, Шарлотта. Это советует тебе твоя сестра.
Лицо Иоганна, полное, улыбающееся, его выпуклые черные глаза с красноватыми жилками на белках вспомнились Шарлотте. Мраморный стол, вялая, темная мякоть с крупитчатым жиром, свежие тела быков, запах крови, первый этаж над лавкой, мухи, мухи… Шарлотта в последний раз с мольбой взглянула на сестру, как будто она могла все изменить. В эту секунду голова часовщика высунулась из дверей.
– Каролина, – прошептал он хрипло. – Иди, папаша тебя зовет. Иди скорее, ему что-то дурно.
– Ага! Вот видишь! – обратилась к сестре торжествующая Каролина, вставая. – Вот дела твоих рук.
Шарлотта тоже вскочила и в смертельном ужасе хватала сестру за платье.
– Каролина, Каролина! Подожди! Что с ним? Боже, как мне быть?
– Пусти меня, ты, злая дочь! Пусти меня теперь.
– Каролина, скажи ему… Ну все равно, если он не может меня простить, позволить… Что я говорю? Скажи, что я на все согласна.
Она упала головой в подушки. Каролина поспешно вышла.
Нездоровье Ивана Карловича оказалось пустяшным. Каролина и часовщик долго не уходили, совещались все вместе довольным шепотом. Шарлотту больше не тревожили. Пусть отдохнет от волнений, ведь она согласилась…
VIII
Было около трех часов ночи, когда очнулась Шарлотта. Она не знала, спала она или пролежала в забытьи, без слез, без движенья, лицом к подушке, все время, с той минуты, когда сестра вышла из ее комнаты. Шарлотта приподнялась на постели. Все ее тело болезненно ныло, как от усталости, в голове стояли пустые шумы. Она помнила, что сказала Каролине, и знала, что это бесповоротно. Завтра придет Иоганн, ее жених, ее муж.
Надо покориться… потому что так надо. О, видит Бог, она не виновата! Где ей бороться, такой слабой, такой робкой. Но она не хотела изменить, она даже не умела бы изменить, как не умела бы разлюбить. Альберт, Альберт.
Она встала, медленно, совсем тихо. Из широкого окна с неопущенной занавеской лился голубой свет луны, казавшийся еще ярче от белизны снега. Снег выпал рано и лежал, морозный, хотя неглубокий. С той стороны окна, где было вставлено цветное стекло, лунные лучи, проходя сквозь него, ложились на пол огненно-прозрачными, синими пятнами. В комнате, как и на затихшем кладбище за окном, – было туманно и бесшелестно. Порою снеговые, быстро бегущие облака застилали луну, и все на миг мутнело, тускнело, тени бежали, скользили, ширились – и вдруг пропадали, и опять голубели, и холодел редкий воздух.
Шарлотта тихо сняла ботинки, чтобы не стучать, переменила измятое платье на белый фланелевый капотик. Она двигалась бесшумно и торопливо. Одна мысль, ясная, неумолимая, владела теперь ею. Надо идти. Завтра уже будет не то. Завтра она будет не она. Завтра придет Иоганн и поцелует ее, и она примет поцелуй, потому что станет его невестой, а потом женой, чтобы поселиться в новоотделанной квартире над лавкой. Теперь же, сегодня – Шарлотта еще прежняя, еще своя, еще живая. Она должна пойти в тому, кого она любит.
– Пойду… Проститься… – шептала она бессвязно, занятая лишь заботой выскользнуть из дома, никого не потревожив.
Ей не надо было слов, чтобы сказать Альберту, что она не виновата. Но ей смутно казалось, что он это скорее почувствует, если она будет там, около него.
В одних чулках, вся белая и легкая, как привидение, она соскользнула по лестнице. Ни одна ступенька не скрипнула. Дверь, ведущая на балкон, была заперта. Ее собирались замазать, но не успели. Под черными потолками замирали ночные звуки, углублявшие тишину – дыхание спящих, треск мебели, шорох за обоями. С силой Шарлотта повернула заржавленный ключ. Он слабо визгнул, набухшая дверь стукнула и отворилась. Холод и запах снега заставили Шарлотту вздрогнуть. Но через секунду она уже бежала по зеленовато-голубой, искристой аллее, необутые ножки оставляли легкий, чуть вдавленный след.
Под черными деревьями было очень темно. Зубы Шарлотты стучали, она спешила добежать, точно там, у Альберта, ее ждало тепло. Опять снеговые тучи заслонили луну, все замутилось, искры погасли, расширилась тень. Но тучи разорвались – и снова перед Шарлоттой открылись голубые тихие туманные ряды крестов, мир, теперь совсем похожий на тот, который она видела сквозь стекло своего окна.
Вот и крайняя дорожка, вот решетка. Шарлотта упала на снежное возвышение могилы, раскрыв руки торопливо и радостно, как падают в объятия. Теперь, в самом деле, ей уже не было холодно. Снег такой же белый, как ее платье, почти такой же, как ее светлые неподобранные косы, так ласково прижался под ее узким телом. Он был нежен и мягок. Он сверкал под лунными лучами на мраморе барельефа. Шарлотта коснулась, как всегда, своей щекой чуть выпуклого, нежного, теперь морозного профиля. От ее дыхания снежинки таяли, исчезали, улетали, очертания неуловимо-прекрасного, равнодушного лица становились все яснее. И долго Шарлотта лежала так, соединив за крестом побелевшие руки. Альберт был с ней, никогда она не чувствовала себя такой близкой ему. Она больше не мучилась, не боялась: она ни в чем не виновата, и он знает это, потому что и он, и она – одно. Сладкая, до сих пор неведомая истома, теплота охватывала ее члены. Он, Альберт, был около нее, ласкал, нежил и баюкал ее усталое тело. Часы летели, или, может быть, их совсем не было. Шарлотта не видела, как снова набежали пухлые тучи, потускнел во мгновение замутившийся воздух и без шелеста, без звука, стали опускаться на землю больше хлопья, легкие как пена… Сначала редкие, потом частые, зыбкие, они заплясали, закрутились, сливаясь, едва достигали земли. Убаюканная нездешней отрадой, Шарлотта спала. Ей грезился голубой мир и любовь, какая бывает только там.
А сверху все падал и падал ласковый снег, одевая Шарлотту и Альберта одной пеленой, белой, сверкающей и торжественной, как брачное покрывало.
Лилит
Апокриф
I
Длинная, длинная лестница. Может быть, потому такая длинная, что Неволин идет медленно-медленно. Он боится. Он не знает, чего боится, не думает, ни о чем не спрашивает себя. Он боится потому, что идет к женщине, которую любит, искренно и давно. Он долго не видал ее, она была больна и не позволяла ему прийти к ней. Елена Николаевна жила одна, с молчаливой старой теткой. Юная и веселая, свободная (она овдовела двадцати лет), Елена Николаевна умела быть такой ровной и такой неуловимой со своими влюбленными, что они все держали себя почтительно и осторожно, никогда не зная, как она к ним относится. Неволин, впрочем, не ухаживал за ней: он ее просто полюбил. И когда любовь вставала в душе, яркая и всезаслоняющая – он говорил о ней. Почему Елена никогда не отвечала ему "нет" или "да?". Она слушает – значит, любит… Любит? Он поднимал на нее глаза-и сразу умолкал. Любовь отступала вглубь души, а оттуда подымался необъяснимый и тупой страх, для которого у него не было ни слов, ни сил.
Тот же бессловесный страх, душный, темный, покрывал его и теперь. Он даже не боялся решительного "нет"; он боялся ее – и своего странного страха.
Длинная лестница кончена. Неволин перед дверью. Надо же войти!
Вот и знакомая комната, вся в солнце. Цветы, цветы… Знакомый, немного душный, как от меха, пыльный и теплый запах духов… Елена приподнялась с кушетки и, улыбаясь, протянула Неволину узкую розовую руку. Пушистые черные волосы чуть краснели на солнце. Она щурила глаза; похудевшее личико казалось юным-юным; она была похожа на девочку.
– Садитесь. Я рада вам. Что? Мое здоровье? Лучше, лучше, почти совсем здорова.
Она все улыбалась, щуря глаза от солнца. Неволин сел рядом и глядел на прищуренные глаза, на длинное белое платье и на уютно спящую в его складках любимую черную кошечку Елены – Лоло. Пушистая черная шерсть Лоло чуть краснела, пронизанная солнечным лучом.
Они говорили: она шутливо, он – сдержанно. Он сказал, что измучился за время ее болезни. Он так любит ее… Разве она забыла, что он любит?
Елена Николаевна отвернулась и рассмеялась тихонько.
Так она забыла? Он ей напомнит. Он ей скажет опять и опять то же самое, опять будет молить ответа – все равно какого, – но ответа на самое для него важное, самое главное…
Елена щурилась и улыбалась.
– Ответа? Вы знаете… Я ничего не знаю. И люблю – да… И не люблю – нет… Может быть, да… Может быть, нет… Самое важное для вас, говорите вы?
Неволин поднял на нее глаза (то, что он говорил – была правда, а когда человек говорит другому правду – он опускает глаза) – и вдруг прежний, душный страх сжал его сердце, как никогда раньше. И внезапно стал ярким, осветившись мыслью. Он глядел на прищуренные глаза, пушистые волосы – и не верил себе.
– Может быть – да… Может быть – нет… Какой вы милый, какой вы искренний! Я верю… Может быть, да, может быть, нет…
Лоло проснулась, лениво поднялась, выгибая спинку. Пушистая черная шерсть алела на солнце. Лоло прищурила глаза и замурлыкала.
"Вот оно, вот оно! – кричала душа Неволина. – Может быть, да… Кто это сказал? Да ведь она, Елена… разве она человек? Она – кошка, такая же, как Лоло, совсем, точь-в-точь, только большая, белая, с пушистой черной головой… Я люблю – кошку".
Он порывисто встал.
– Какое безумие! – сказал он точно про себя. Елена Николаевна перестала улыбаться.
– Что вы? Что с вами?
– Ничего… Так. Я, кажется, с ума схожу немного.
– Ну, что. Не волнуйтесь. Поболтаем о другом. Ведь я еще не оправилась.
Она заговорила о чем-то весело, но Неволин едва отвечал.
"Кошка-женщина… Женщина-кошка… – думал он бессвязно. – Какая чепуха! И старо. Где-то я читал про это… Сто раз читал. Что похожа на кошку… Да какой там похожа!
Она сама – кошка. Две кошки. И я обеих боюсь. Одну из них люблю… любил… Люблю? Да разве может человек любить душу зверя?"
Лоло мягко спрыгнула на ковер, потянулась, расширяя лапки, и поочередно, с тихим треском, отдирала их от толстой ткани.
"Наваждение, – подумал Неволин, отворачиваясь. – Не хочу, не хочу, это безумие, я ее люблю…"
Елена Николаевна что-то мягко и тихо говорила ему, кажется, приглашала его поскорее прийти опять. Неволин вышел на светлую, прохладную улицу. Ему стало легче, свежее, страх исчез или притаился, и он уже улыбался, вспоминая про "наваждение". Был час вечерен. Долгие, свежие звоны церквей неслись отовсюду, наполняли улицы и небо ясными голосами. Кругом было чисто и просторно. Колокола твердили "а, да, да…", всегда только "да…". И Неволину казалось, что все вокруг такое правдивое, ясное и простое.
II
В далеком заброшенном монастыре, в крепкой, сырой башне, сидел монах, закованный в тяжелые вериги. Перед ним лежала раскрытая черная книга с золотыми заставками, и он читал:
"И когда создал Бог Адама по образу и по подобию своему, то позвал к себе Авадонну, лучшего из ангелов своих, и сказал ему: "Нехорошо быть человеку одному; но создадим подобную ему женщину, чтобы были они мужем и женою и чтобы рождали детей; пусть не прекратится до века племя человеческое, дабы всегда кто-нибудь созерцал великолепие мира и славил Творца его. И велю Я тебе, верный слуга мой и ангел, пойди, и изготовь из чистой материи тело для жены, чтобы во всем было оно подобно мужнину, но красотой превосходило его, и изготовь из звездных лучей душу для жены, и чтобы во всем была она подобна мужниной, но красотою превосходила его, и, сделав, принеси Мне, чтобы оживил Я их духом Уст Моих".
И услышал ангел Божий, и помыслил в сердце своем: "Доколе, о Господи, буду терпеть я от Тебя? Разве не во всем служил я Тебе лучше других ангелов Твоих, разве не во всем был я десницей Твоей? Ныне же хочешь Себе вечной хвалы от созданий Своих, а мне ничего. Нет больше терпения моего! Я преступлю Твой закон, но за то будет и мне хвала не меньше Твоей!" Так сказал он и, взяв прекрасное тело из чистой материи, влил в него часть желчи своей и, приготовив душу из лучей звездных, примешал к ней нечистую мысль свою и, так сделав, принес Господу Веков и сказал: "Что приказал Ты мне, исполнил я".
Тогда принял Бог тело и душу жены мужниной и вдохнул в них дыхание жизни, бессмертный дух Свой, и дал имя ей: "Лилит", и сказал: "Да будут Адам и Лилит мужем и женою. И которые родятся от них младенцы мужеского пола, пусть будут они во всем, как отец их Адам, и так все мужское потомство их, а которые родятся от них младенцы женского пола, пусть будут во всем как мать их Лилит, и так все женское потомство их". И когда проснулся Адам, то увидел рядом с собою Лилит, прекраснее которой ничего не было на свете, и восхвалил он за то Господа своего; и были Адам и Лилит мужем и женою, и родились от них через год две дочери, во всем подобные матери их Лилит; и как только родились они, то сложили молитву Авадонне.
Но архангел Гавриил пролетал мимо и услышал молитву их к развратившемуся ангелу, и сказал о том Господу. И увидел Господь весь обман Авадонны и исключил его из числа ангелов Своих, и проклял вечною клятвой, и отнял светлое сияние от чела его. И взял Бог Лилит у Адама и отделил бессмертное тело ее от души и бросил его в бездну, чтобы носилось оно там вечно, с его страшной красотой и грехом; бессмертную же душу вложил он в кошку, животное нечистое, живущее на суше в холодных и теплых странах, и поселилась с того дня душа Лилит в племени кошек…"