6
Если не считать разговора с лейтенантом Эвансом, Уинтерборн следующие восемь или десять ночей провел в точности так же, как эту. Когда смеркалось, саперы шли на передовую; работали под огнем; дрожали от холода; потом возвращались в тыл, спали, пытались кое-как почиститься и умыться, и вновь строились и шли на работу. Раза четыре-пять по дороге на передовую встречали в окопах носилки с убитыми. Поистине, на Западном фронте все оставалось без перемен.
Это однообразие уже начинало становиться таким же нестерпимым, как муштра в учебном лагере и бесконечные окрики старшины: "Тихо, вы, там! Порядок в строю!" – и тут им дали ночь отдохнуть и перевели в дневную смену. Но это оказалось еще утомительней. Строились с рассветом и работали в Ходе Хинтона, примерно в двухстах ярдах от передовой. Надо было разбивать промерзлую глину – а она не податливей мрамора, – извлекать из нее старые, негодные доски настила, копать канавы для стока почвенных вод и настилать новые доски. В теплую погоду с этой работой и вдвоем можно управиться за полчаса, но в такой мороз у четверых саперов на нее уходил целый день. Однажды, когда Уинтерборн, не щадя себя, силился разбить твердую, как мрамор, глину, в окопах появился генерал-лейтенант:
– Ну-с, чем вы тут заняты, мой друг?
– Меняем настил, сэр, – отвечал Уинтерборн, проворно приставив кирку к ноге и вытягиваясь по стойке "смирно" – пятки вместе, носки врозь под углом в сорок пять градусов.
– Что ж, продолжайте, мой друг, продолжайте.
Vive l’empereur!
Но были и кое-какие развлечения. Взять хотя бы крыс. На первых порах Уинтерборн, поглощенный другими сторонами своего нового существования, почти не замечал их. А они днем старались не попадаться на глаза. Но однажды под вечер, на закате, когда саперы возвращались по Ходу Хинтона, в пути случилась заминка, Уинтерборн оказался на скрещении хода со второй линией окопов. Перед ним были одетые мешками с песком траверсы, там и тут поврежденные вражеским огнем; мешки громоздились и на бруствере. Немцы со своей передовой пускали какие-то странные сигнальные ракеты, и он устало, с недоумением, гадал, что бы это значило, как вдруг огромная крыса прошмыгнула, вернее, нахально прошлась у самого его лица. Тут он заметил, что в щелях между мешками снуют легионы крыс, да таких огромных и жирных, каких он еще не видывал. Они кишели на бруствере и тыльном траверсе по всему окопу, насколько видно было в сумерках. До чего откормленные крысы! Его передернуло, когда он сообразил, чем они, должно быть, питаются.
Очень скоро он освоился с нечастым и почти безобидным погромыхиваньем вражеских пушек, с винтовочными выстрелами и пулеметными очередями. В его роте ни убитых, ни раненых не было, и ему стало казаться, что опасности войны всегда почему-то преувеличивали, а вот связанные с нею физические неудобства, скука и однообразие куда мучительней, чем принято думать. Из-за жестоких холодов ему никак не удавалось избавиться от сильной простуды, которую он подхватил еще в Кале, и в придачу он застудил печень. Та же хворь одолевала добрую половину роты – и новичков и ветеранов; и все поголовно страдали поносом, тоже вызванным простудой. Итак, еще одно развлечение: приходилось поминутно бегать в уборную. На передовой уборные были самые примитивные: несколько ящиков из-под солдатских сухарей да ведра; почти ко всем немцы отлично пристрелялись, и пуля могла срезать всякого, кто вздумал бы некстати выпрямиться. Если у вас хватало сообразительности, вы ждали, пока не просвистит пуля, и затем преспокойно выходили; изредка кто-нибудь забывал об этой простейшей предосторожности и, случалось, платился жизнью. Уборная саперов, что находилась тут же позади их жилья, была сооружением посолиднее, на шесть мест (не разделенных на кабинки), устроена над глубоким рвом и обнесена столбами, а от столба к столбу натянута дерюга. Один столб разбило снарядом, и в дерюге было множество прорех от осколков. Здесь Уинтерборн вынужден был проводить гораздо больше свободного времени, чем хотелось бы в такой холод. Однажды он застал здесь одного артиллериста. Тот внимательно разглядывал свою серую фланелевую рубашку, тело его сплошь усыпали мелкие красные точки. "Какая-нибудь мерзкая кожная болезнь", – подумал Уинтерборн и занялся собственными неотложными делами.
– Ужасный холод, – заметил он.
– Сволочной холодище, – подтвердил артиллерист, все так же озабоченно выискивая что-то на своей рубахе.
– Неприятная у тебя сыпь.
– Вши, черт бы их побрал. Весь дом завшивел, деваться от них некуда.
Вши? Дом завшивел? Ну, конечно же, артиллериста одолели вши. Он весь искусан и расчесался до крови. Уинтерборну стало не но себе. Что может быть гнуснее паразитов.
– Где ты их подцепил? И разве нельзя от них избавиться?
– Где подцепил? Там же, где и все. А у тебя их нет, что ли? И от них не избавишься. После душа белье выдают тоже вшивое. И в домах всюду вши, и в блиндажах; а уж коли они есть, от них не уйдешь.
После этой встречи в жизни Уинтерборна появилась новая забота: как можно дольше уберечься от вшей. Но прошел какой-нибудь месяц, и он тоже примирился с вошью – неизбежным спутником войны.
Как многие новобранцы, на фронте он поначалу ничуть не робел, напротив, был даже дерзок. Когда вблизи окопа разрывался снаряд, он высовывал голову, чтобы поглядеть, и с любопытством прислушивался к свисту пулеметной очереди. Люди более опытные отчитывали его:
– Не выскакивай ты, когда бош бьет шрапнелью. Успеешь налюбоваться. И нечего каждый раз башку высовывать. Твоей-то башки не жалко, черт с тобой, да ведь если бош тебя приметит, нам всем несдобровать.
Уинтерборн в своем высокомерии решил, что они просто трусы. Притом они так поспешно и низко кланялись каждому снаряду. А ведь очень многие снаряды разрывались, не причиняя никакого вреда, – его даже удивляло, что от них так мало толку. Однажды к вечеру немцы стали обстреливать Ход Хинтона шрапнелью, пачками по четыре. Саперы, опасливо прислушиваясь, продолжали делать свое дело. Уинтерборн чуть высунулся над краем окопа и смотрел, как рвутся снаряды – трах, трах, трах, трах! Осколки пели, как струны. Вдруг раздалось особенно громкое взз… жжик! – и большой кусок металла просвистал у его виска и вонзился в твердую меловую стену окопа. Больше удивленный, чем испуганный, Уинтерборн спрыгнул вниз и киркой выковырял его. Это оказалась медная головка шрапнели, она была еще горячая. Держа ее на ладони, Уинтерборн с любопытством разглядывал немецкую надпись. Солдаты насмешливо и дружелюбно поругивали его. А ему все казалось, что они преувеличивают опасность – он-то был пока далеко не так издерган, как они.
В ту ночь, едва он успел улечься, тишину вдруг разорвал гром артиллерии. Подавали голос одна пушка за другой, – он даже не подозревал, что их здесь столько, через полминуты били уже пятьдесят или шестьдесят орудий разом. С передовой доносился непрерывный треск по меньшей мере дюжины пулеметов, и негромко, точно пробки, хлопали вдалеке ручные гранаты. Уинтерборн поднялся и подошел к двери. Почти все заслоняли развалины, но за ними то и дело мелькали вспышки орудийных выстрелов, над коротким участком фронта стояло красноватое зарево и поминутно взлетали сигнальные и осветительные ракеты. Вошел невозмутимый капрал.
– Что там? – спросил его Уинтерборн. – Атака?
– Какая, к черту, атака. Верно, разведка боем.
Заговорила немецкая артиллерия, посреди улицы разорвался снаряд. Уинтерборн снова улегся на земляной пол. Минут через сорок стрельба утихла; только одна немецкая батарея шестидюймовок не унималась, и на поселок и вокруг него все еще сыпались снаряды. Пожалуй, настоящий артиллерийский налет куда опаснее, чем редкая случайная стрельба из одного-двух орудий, какую он только и видел до этого дня, подумалось Уинтерборну.
Наутро оказалось, что капрал был прав. Когда рассвело, саперы, шагая Ходом Хинтона на работу, повстречали полдюжины угрюмых личностей в серых шинелях под конвоем одного томми; у всех шестерых головы замотаны бинтами, лиц почти не видно.
– Что за люди? – спросил Уинтерборн конвоира.
– Боши. Пленные.
– Почему это они все ранены в голову?
– Получили дубинкой по кумполу. Бедняги, и трещит же у них, верно, башка!
Примерно через неделю саперы получили день на отдых; на поверку велено было построиться в пять вечера: предстояло снова работать в ночную смену. (Каждый взвод по очереди работал неделю днем и три недели ночью.) Сержант обернулся к Уинтерборну:
– А тебе за пятнадцать минут до поверки явиться в офицерскую столовую.
Уинтерборн явился, с тревогой спрашивая себя, за какую провинность его требует начальство. В дверях он столкнулся с Эвансом, тот как раз выходил из столовой, замотавшись шарфом чуть не до бровей.
– А, вот и вы, Уинтерборн. Майор Торп сказал, что я могу взять вас вестовым, так что теперь вам надо являться сюда каждый вечер на четверть часа раньше других.
– Слушаю, сэр.
Все это время Уинтерборн был совсем болен, и легче ему не становилось. Непрерывный кашель, простуда и понос тянулись неделями, и он очень ослабел. Каждую ночь его била лихорадка, озноб и дрожь сменялись сильным жаром. На другой день после прибытия на передовую он подал рапорт о болезни, надеясь получить какое-нибудь лекарство от надрывного кашля. Майор Торп вообразил, что он просто хочет увильнуть от своих обязанностей, и накинулся на него с бранью. После этого Уинтерборн решил, что и не заикнется о своей болезни, пока совсем не свалится. И он, как мог, тянул лямку. У санитара в его взводе был термометр. Однажды ночью, перед тем как отправляться на работу, Уинтерборн попросил санитара измерить ему температуру. Оказалось, сто два.
– Оставайся-ка дома, приятель, – сказал санитар с грубоватым добродушием, тронувшим Уинтерборна. – Я доложу командиру, что ты захворал, а завтра улажу это дело с нашим лекарем.
Уинтерборн засмеялся:
– Спасибо, друг, но рапорт я не подам. Я только хотел проверить, – может, мне просто мерещится.
– Ну и дурень. Мог бы чудно проспать ночку в постели.
Понятно, что в должности вестового Уинтерборну сразу полегчало. Когда наступало дежурство Эванса, Уинтерборну не приходилось таскать кирку и лопату и надрываться на тяжелой работе. Он просто всюду сопровождал лейтенанта и передавал его распоряжения унтер-офицерам. Что и говорить, это оказалось теплое местечко. Пожалуй, не хуже офицерского.
Теперь Уинтерборн оказался ближе к Эвансу и мог лучше его узнать. Лейтенант держался дружески, и они о многом говорили, долгими часами мотаясь по передовой. У Эванса всегда были с собой сандвичи и фляжка рому, и он неизменно делился с вестовым, – от этого у Уинтерборна становилось теплее на душе. Обычно часов в десять вечера они садились где-нибудь на земляной ступеньке в окопе, под льдистыми мерцающими звездами, закусывали и разговаривали. Время от времени над головой, завывая, проносились снаряды или вдруг слова заглушал треск пулемета. Тихие голоса странно и глухо звучали в безжизненной холодной тишине.
Эванс был самый обыкновенный юноша, каких пачками выпускают английские школы: на удивленье невежественный, на удивленье неспособный дать волю какому-то живому чувству, но при этом очень "порядочный" и добродушный. Сила воли помогала ему исполнять все, что его обучили считать своим долгом. Он принимал на веру все предрассудки и запреты, обязательные для английского обывателя, и безоговорочно им повиновался. Английский обыватель всегда прав и непогрешим, что бы он ни думал и как бы ни поступал, а все прочие думают и поступают неправильно. Иностранцев Эванс презирал. Он и не читал ничего, кроме Киплинга, Джеффри Фарнола, Элинор Глин и газет. И не одобрял романы Элинор Глин как "чересчур смелые". К Шекспиру был равнодушен, о русском балете не слыхивал, но любил посмотреть "что-нибудь завлекательное". Полагал, что "Чу Чин Чоу" – величайшее творение, какое когда-либо ставилось на сцене, а прекраснее индийских любовных песен ничего на свете нет. В Париже, полагал он, люди только тем и живут, что содержат публичные дома и проводят в них чуть ли не все свое время. Все китайцы курят опиум, потом напиваются пьяные и насилуют белых рабынь, похищенных из Англии. Американцы – люди второго сорта, жители колонии, которая совершенно напрасно отделилась от лучшего, совершеннейшего в мире государства – Британской империи. Высшее общество Эванс не одобрял за "распущенность нравов", но полагал, что англичанин не должен упоминать об этой распущенности вслух, дабы не "уронить наш престиж" в глазах "всяких там иностранцев". Он был бесповоротно убежден в своем превосходстве над "низшими классами", но Уинтерборн никак не мог постичь, в чем же заключается это превосходство. Эванс был типичный "образованный" питомец довоенной закрытой английской школы, а это значит, что он помнил наизусть с полдюжины затасканных латинских цитат, мог с грехом пополам связать несколько слов по-французски, немножко знаком был с отечественной историей и вполне правильно говорил на родном языке. Его обучили ко всем женщинам относиться с таким же уважением, как к собственной матери; поэтому он, конечно, оказался бы легкой добычей для первой попавшейся девки и скорее всего женился бы на ней. Он отлично бегал, был полузащитником в школьной футбольной команде и прославился игрой в крикет. Играл также в файвз, скуош, гольф, теннис, водное поло, бридж и двадцать одно. Такие азартные игры, как баккара, рулетка и petits chevaux, не одобрял, но не упускал случая сыграть на скачках. Неплохо ездил верхом, управлял автомобилем и очень жалел, что его не взяли в авиацию.
Война для него была делом простым и ясным. Англия всегда права. Англия объявила войну Германии. Значит, Германия не права. Эти не слишком веские доводы Эванс изложил Уинтерборну так снисходительно, словно сообщал некую азбучную истину полудикарю, о чьем невежестве остается только сожалеть. Разумеется, поговорив с Эвансом десять минут, Уинтерборн его раскусил и понял, что должен скрывать от него свои подлинные чувства и мысли точно так же, как и от всех в армии. Но порой он не мог устоять перед искушением слегка озадачить Эванса. Большего добиться было невозможно. Эванс отличался истинно британской толстокожестью: невежество, самоуверенность и самодовольство, точно тройная носорожья шкура, делали его неуязвимым для стрел разума. И все же Уинтерборну нравился Эванс. Он был невыносимо глуп, но честен, отзывчив и совестлив, умел повиноваться приказу и добиваться повиновения от других и по-настоящему заботился о солдатах. Можно было не сомневаться, что он пойдет первым в самую безнадежную атаку, а в обороне будет стоять насмерть. Таких, как он, были тысячи и десятки тысяч.
Уинтерборн заметил, что, когда они обходили позиции ночью, Эванс никогда не спускался в окопы, а шел верхом, хотя это было и трудней и дольше, так как путь то и дело преграждали воронки, колючая проволока или еще что-нибудь. В то время он не слишком задумывался об этом: вероятно, офицеру так положено, а может быть, Эванс просто хочет своим примером подбодрить людей. Он словно нарочно шел навстречу опасности и при этом всегда оставался невозмутимо спокоен. Если им случалось попасть под артиллерийский обстрел или начинали бить вражеские пулеметы, он еще замедлял шаг, еще размереннее говорил, – казалось, он мешкает нарочно. Прошли месяцы, Уинтерборн и сам уже многое испытал – и лишь тогда вдруг понял, что Эванс старался успокоить не солдат, но самого себя. Он усердно убеждал себя, что вражеский огонь ему ничуть не страшен.
Если человек провел на фронте полгода (а стало быть, почти наверняка участвовал в каком-нибудь большом сражении) и после этого уверяет, будто никогда не испытывая страха, будто нервы его никогда не сдавали и он не знает, как от испуга бешено стучит сердце и пересыхает в горле, – значит, есть в нем что-то ненормальное, сверхчеловеческое, либо он попросту лжет. Солдаты, только что попавшие на передовую, как правило, меньше всех поддаются страху. Они не храбрее других, они просто еще не успели вымотаться. Очень мало таких, – да и есть ли они вообще? – кто неделю за неделей, месяц за месяцем безнаказанно выдерживал бы физическое и душевное напряжение. Нелепо делить людей на храбрецов и трусов. Не все одинаково восприимчивы, не все одинаково владеют собой. Чем больше испытаний приходится на долю тонко чувствующего человека, тем больше ему необходимо самообладание. Но непрестанное нервное напряжение становится все тяжелей, болезненней, и, чтобы держать себя в руках, требуется все больше усилий.
В первые недели опасность – она тогда была невелика – вызывала у Джорджа Уинтерборна главным образом любопытство и не угнетала, а скорее подстегивала. Эванс же провел на фронте одиннадцать месяцев, участвовал в двух больших сражениях, и теперь ему необходима была постоянная сознательная выдержка. Когда поблизости разрывался снаряд, они оба с виду оставались одинаково невозмутимыми. Уинтерборн и вправду был спокоен: ему, новичку, еще не измотанному фронтом, не приходилось подавлять приобретенный за долгие месяцы военный невроз. Эванс только казался спокойным, на самом деле он, стыдясь и мучаясь, силился подавить совершенно бессознательный рефлекс, невольное движение ужаса. Ему казалось, что это его "вина", что он "трусит", и ему было нестерпимо стыдно. А от этого, разумеется, становилось только хуже. С другой стороны, нервы Уинтерборна явно должны были сдать гораздо быстрей. Он был несравнимо более восприимчив и уязвим. Он уже и раньше терзался бесконечными тревожными раздумьями: о Фанни и Элизабет, о войне и своем к ней отношении. И, однако, он был слишком горд, а потому держался из последних сил, когда другой на его месте давно бы уже изнемог. Нервы его подвергались тройному испытанию: его мучил разлад в личной жизни, изводила армейская рутина и напряжения всех сил требовали бои.