Повесть сборника БАРЬЕР. Фантастика-размышления о человеке нового мира.
Эндре Гейереш
Храни тебя бог, Ланселот!
"В добрые старые времена, когда Британией правил король Артур и прекрасная супруга его, королева Гиневра, при королевском дворце собрались наиславнейшие рыцари земли бриттов. И всем им, непобедимым воителям, нашлось место за Круглым столом Артуровым, ибо всякий из них был равен другому и ничьи доблести не были прочим в ущемление. День за днем слушали они рассказы короля своего и Мерлина, королевского волшебника, о геройских их подвигах. Потом и рыцари стали друг за другом о собственных преславных похождениях сказывать, но однажды обнаружили, немало тем опечалясь, что нет уже среди них волшебника Мерлина, ибо почил он на высокой скале, под кустом шиповника, и страшное чудище Дракон сон его охраняет. И порешили тут славные рыцари Круглого стола, и прежде всех сэр Кэй, сэр Галахад и сэр Ланселот, что Мерлина они освободят и пробудят. А про сэра Кэя шла молва, будто он - сын Гор и Огня и победить его трудно, почти невозможно. Про сэра же Галахада верные люди говорили, что он живет в доброй дружбе с тиграми и, стоит ему появиться, как тигры те, словно кошки, мурлычут вокруг него да поглаживают спину ему могучими своими лапами. А сэру Ланселоту сверхъестественные силы помогали благодаря матери его Вивиане, фее Озера, и Ланселот преславный, победив великих рыцарей без числа, заслужил любовь королевы Гиневры и дружбу короля Артура. И единственно матери своей, фее Озера, обязан он тем, что, сразившись с Драконом, чью силу не объять разумом человеческим, убил этого лютого зверя и Мерлина пробудил, хотя и заплатил за то собственной жизнью. Не видала еще земля бриттов трех рыцарей, этим подобных, и посему справедливо прославляют их в песнях величальных и небеспричинно поминают храбрость их, равно как и подвиги".
Когда расходятся на покой мои домочадцы, я остаюсь один и в неверном свете от пылающего очага да колыхающегося язычка лампады читаю множество подобных, а то и еще более наивных историй. Видно, записаны они такими грамотеями, которые - что же еще мне остается о них думать? - хоть и поднаторели в начертании букв, да не слишком пекутся об истине… может, потому, что не ведают ее, а может, попросту и знать о ней не желают. Конечно, если бы попадались мне одни только хроники, монахами писанные, кои - противоборствуя старинному и все ж вечно новому вероучению Мерлина - ратовали за Спасителя, не подозревая даже, сколь часто об одних и тех же событиях ведут речь, их замысел мне был бы понятен: когда важные и доподлинные события, подчас покрытые грязью и кровью, удается низвести до легенды, а там и до сказки, они теряют свою силу. Но что сказать о бардах, все переиначивающих под звуки лютни, что сказать, если и мои друзья, и друзья друзей моих, все равные мне по рождению, твердят почти то же, хотя и по иным причинам? Если даже память народа скудеет?
Вот почему порешил я изложить письменно историю Артура, Мерлина, Дракона и рыцаря Ланселота. Это писание навряд ли способно будет соревноваться по красоте с вдохновенной фантазией певцов или с умными, свою цель преследующими творениями монахов; но пусть так, пусть нет в нем красоты, зато оно правдиво. И поскольку в прежние времена разум мой занят был делами ратными, а теперь заботят меня дела землепашцев, то и руки мои лишь к мечу да к плугу привычны, перо же им в тягость, и потому я предвижу: моя хроника, пожалуй, оскорбит слух многих знатоков и ценителей. Ведь слог ее прост, да и сама история, в ней изложенная, не столь затейлива, как того требуют нынешние вкусы.
И все-таки говорю: я напишу эту историю, ибо верую, что сие необходимо для собственного моего душевного спокойствия, и напишу так, как господь по силам моим дозволит. Потому что истина и вкусы не всегда в один след ступают; вкус - это всего-навсего луг, который в зимнюю снежную пору один вид имеет, по весне он иной, иной и цветущим летом, а как наступит осень, меняется опять. Зато истина - что скала: часто мрачная и опасная, но все же неисповедимо прекрасная. И не от стройных форм ее эта дивная красота, а от самой ее сути. Пусть жаркий летний суховей заносит ее песком или зимняя метель покроет снегом, скале все нипочем, она по-прежнему остается скалою, и ничем иным.
Есть у меня и еще один резон. Хронисты и барды то и дело оговариваются: "Это я слышал там-то", "Вот это поведал такой-то". Я же всех действователей моей истории знал лично и очень хорошо - Ланселота же знал, пожалуй, лучше, чем он сам себя. Я был причастен ко всем значительным и незначительным ее поворотам и, клянусь богом, владыкою этого мира, - хоть не своей рукой уничтожил Дракона, но за гибель его ответ держать чуть ли не в первую голову мне, послужит ли мне сие на беду или во славу!
С тех пор, как учение владыки Христа победно распространяется по свету, я усердно стараюсь в нем разобраться. Тупые речи невежественных священников, что бродят по селениям, стоят немногого, но из тех сочинений, что не минули рук моих, не ускользнули от моего внимания, я вычитал немало могучих, даже героических по чистоте своей и бескорыстию помысла поучений и принял их всем сердцем. Многих же, напротив, не принял. Изречение "Не судите, да не судимы будете!", можно сказать, под дых меня ударило. А вот я - пусть я песчинка против человека столь умного, который, может быть, самому господу богу сын, хотя, может, и нет (сие одним только священнослужителям ведомо, если ведомо), - я говорю так: судить непременно должно, чтобы и меня мог судить каждый. Однако я вовсе не желаю затевать спор-тяжбу с клириками, какое мне до них дело? Здесь ведь речь лишь о том, что решился я написать эту хронику и намерен чинить в ней свой суд, жаждая и даже требуя суда над собою.
Скажу о себе еще вот что: натура у меня вспыльчивая и гордая сверх меры, поэтому не хватает мне ни спокойной величавости хронистов, ни их покорства, и с тех пор как я себя помню, незримые, но нерасторжимые нити влекут меня к приключениям, к борьбе и мечу, так что и этими своими свойствами не подхожу я для роли того, чей разум судит издали, в безмятежной выси соизмеряет и бесстрастно запечатлевает дела мирские. Одно лишь могу привести себе в оправдание: в противоположность хронистам, кои сторонятся и даже бегут бури, страха и крови, я видел и испытал сам все здесь описанное, я пролил кровь за то, о чем они - черпавшие из тех или иных источников - всего лишь знают. На собственной шкуре я изведываю и теперь удары бича истины и убаюкивающую ласку неправды. Возможно, что многократно и уничижительно помянутые здесь хронисты знают больше меня, зато я больше видел; возможно, также, что образованность поощряет их к более широкому охвату событий - зато мои глаза видят глубже. По крайней мере я так полагаю. Все это я должен был сказать в предварение, иначе свидетельство мое - как и самое писание - лишь отсевки, уносимые ветром.
Изложить на бумаге историю рыцаря Ланселота и отдать ее потомкам, чтоб набирались ума-разума либо потешались, - дело рискованное, однако же я верю в силу фактов. А факты истории сей мне ведомы доподлинно. Я знаю их, может быть, лучше, нежели то или иное лицо, даже главные действующие лица, и, уж конечно, лучше, чем Ланселот. Он-то, бедняга, вряд ли уже распознает хоть что-нибудь в этом сложном и новом мире, ибо Ланселот умер.
Итак, начну с него самого.
Ланселот - этот "железный" рыцарь, столько разных прозваний заслуживший при жизни, - исчезнув из мира сего, оставил за собою три лагеря: приверженцев своих, противников и равнодушных. Причиной же этому один только факт, а именно: то, что Ланселот появился и… исчез. Нетрудно заметить, что люди - отдают или не отдают они себе отчет в собственных глупостях, трусости, ничтожестве - постоянно творят легенды. Главным героем легенды обычно выступает какой-нибудь непобедимый воитель, сказочной красоты женщина и тому подобные лица, ибо люди собирают в них воедино все те свойства, какими хотели бы обладать сами. Горькое развлечение - наблюдать со стороны сей удивительный, но и характерный процесс. Состоит он из двух частей или стадий. На первой стадии люди - скажем так: отдельные люди - избирают кого-либо из своей среды либо соглашаются признать кем-то до них сделанный выбор и незамедлительно возвеличивают избранника до гигантских размеров, наделяют сверхчеловеческими силами, провозглашают образцом и примером для всех. Когда же выясняется - и это уже вторая стадия, - что в действительности он был отнюдь не такой, каким его пожелали увидеть, а решительно во всем такой же, как все, тут-то недавние поклонники на него ополчаются, беспощадно срывают с кумира все красившие его добродетели, топчут ногами и со злорадством или в лучшем случае с прискорбием ставят много ниже самих себя. Иными словами (как бы это поосмотрительней выразиться), попирают главу его.
Однако возвратимся к "железному" Ланселоту. Когда звезда его счастья восходила к зениту, легенды о нем творились такие, что посрамляли богов. Утверждали, что был он сверхчеловек и ростом своим, и силою, рыцарь без страха и упрека, равно опасный сердцу женщины и мечу мужчины. Его мать, Вивиана, фея Озера, помогала каждому взмаху его руки и сопровождала на каждом шагу. Оттого-то ему не стоило никакого труда завоевать расположение короля Артура и овладеть королевой Гиневрой, которая влюбилась в него и на всю жизнь осталась преданной его рабыней; оттого и Драконью крепость он, мол, вдребезги разнес одной рукой, взял с налету и, победив Дракона, вернул к жизни Мерлина. Там, где ступала его нога, содрогалась земля, трепетали тираны и чистые ликовали. Когда же сокрылся он от людских глаз, то сам обратился в легенду и песня о нем звенела вокруг костров, далеко разносясь вокруг. Но прошло время, и вот несколько высокоумных и хорошо осведомленных мужей поведали "правду": оказывается, Ланселот был попросту глуп и, пожалуй, труслив, а может, и не существовал вовсе. На ярмарках появились силачи, дерзавшие называть себя именем Ланселота; ловкие торгаши производили игрушечных Ланселотов тысячами, к вящей радости детворы. А получилось все так потому, что люди по большей части пекутся о том, чтобы возвеличить самих себя, а не истину.
Однако же Ланселот, я-то знаю, был человек иной породы, и в жизни все было не так, по-другому, и оттого, быть может, суровей и откровеннее. Но звенят и звенят лютни бардов, скрипят перья монахов - так что время и мне приступить к рассказу. И начну я его теми ж словами, какие твердил про себя Ланселот, штурмуя Драконью крепость: "Помоги, Вивиана!" А ты, Ланселот, приглядывай! Чтобы не соскользнула с пера моего какая-нибудь глупость, не исказила бы правду!
Нелегко приступить мне к этой истории, то забавной, то леденящей душу, но все ж приступаю. Начну рассказ с юности Ланселота, только вот еще что скажу в предварение.
Ланселот был парень крепкий, но ни в стати его, ни в силе ничего сверхчеловеческого не было. Он с Мерлином никогда не беседовал, и Дракона убил не он. Мать Ланселота - ее и правда Вивианой звали - была не фея, а обыкновенная земная женщина; если и помогала она Ланселоту, то уж вовсе не тем, за что превозносят ее барды и о чем, запинаясь, вещают хронисты. Вивиана-то уже много-много лет была покойницей, когда сошлись в великом сражении Ланселот и Дракон. Верно говорится, что Артур любил его, да только видеть за этим чары и волшебные ухищрения - чистое невежество. Артур воспитал Ланселота, он же посвятил его в рыцари, он же - хотя не приказывал словом - послал Ланселота на поиски Мерлина… Впрочем, у Ланселота было на то и своих причин предостаточно.
Этот рыцарь - позднее обретший столь великую славу - родился простым землепашцем, а дворянство и герб получил, если не ошибаются те, кто мне об этом рассказывал, будучи двух с половиною лет от роду. Получил за геройство отца своего Годревура от Артура в награду. Годревур был охотником короля, и отношения между ними были весьма сложны, а его необычайное, бурное и богатое событиями прошлое заслуживает нескольких слов, однако об этом позднее. Сейчас же - о главном! Однажды на зимней охоте во время ведомого с великой страстью и умением гона богоизбранная королевская особа попала, как говорится, в лихой переплет.
Кольцо охотников стягивалось, хрипел рог, все ближе слышались рев и топот вспугнутого, обезумевшего от страха или от ярости зверья, всем скопом бежавшего по лесу напролом. Артур поразил волка и охотничьим дротиком пригвоздил его к замерзшей земле, как вдруг на него устремился кабан: его клыки несли неминучую смерть королю. Годревур, преданный Артуру всем сердцем, бросился между ними и, хотя обрушившаяся на него гора мускулов опрокинула его коня, успел пырнуть зверя в бок; копье сломалось, Годревур соскочил с падавшего коня и по самую рукоятку вонзил меч свой в косматую кабанью грудь. Удар пришелся неточно, зверь забыл про беспомощного короля, прижатого своей же лошадью, и ринулся на Годревура, удовольствовавшись, как тому, наверное, и следует быть, слугой: распорол ему все нутро, растоптал его. После чего налетевшие с разных сторон рыцари и простые дворяне, не говоря уж о кишмя кишевших прислужниках, секирами и копьями расправились с грозным зверем, высвободили Артура и уложили на попону то, что осталось от Годревура.
Артур искренне любил своего егеря, выделял его из всех роившихся при дворе его слуг. Поэтому он приблизился к несчастному и даже не погнушался - короли великодушны - опуститься в снег на колени, дабы увидеть лицо умирающего.
- Слышишь ли ты меня, Годревур?
Годревур шевельнул головой. Это был слабый, едва заметный кивок, но он мог значить только одно: слышу.
- Тогда слушай! - Артур мановением руки заставил прочих отойти от них, и они остались одни, - После бога, который дал мне трон, и после отца моего, который дал мне и жизнь, и ранг, одному лишь тебе я обязан тем, что меня… что я… Вспомни!
- Помню, государь. Но вспомни и ты, - из последних сил улыбнулся Годревур, - я ведь тоже бежал…
- Но ты был… то есть ты и сейчас… - поправился растроганный король, - истинным мужчиной, который никогда, ни разу не обмолвился о том ни словом! Это благодаря тебе я остался Артуром. И сейчас благодаря тебе остался в живых. Мне кажется, ты умрешь.
- Пришло мое время… - Годревур прикрыл глаза в знак согласия. - Разве что "Отче наш" поспею… столько-то времени еще…
- Так знай же! Когда сын твой вырастет, я сам расскажу ему, какой человек был его отец. И еще… Господа! - На звучный окрик короля рыцари тотчас вскинули головы, и, когда он поднялся с коленей, все взоры были прикованы к нему, - Охотник мой, Годревур, пожертвовавший собою, дабы защитить своего господина, доживает последние минуты. И я хочу, чтобы он слышал, а также и вы, свидетели моего королевского слова! Дарую моему любимому егерю дворянство и герб, и будут они переходить от отца к сыну, пока живет Британия! Сына же его, Ланселота, я воспитаю при моем дворе, как его благородному званию подобает, и выучат его всему, что знать положено, равно как и владению оружием. Если же окажется он достойным такой милости, то станет моим приближенным и будет сидеть за моим столом, а может статься, и рыцарский пояс себе завоюет. Все слышали - вы и бог!
Улыбнулся Годревур, и была это последняя его улыбка:
- Уж он-то будет достоин…
Слуги внимали подобострастно, дворяне - в почтительном молчании, но без подобострастия, а господа рыцари выхватили мечи свои, и над затоптанным, забрызганным кровью снегом прозвучал их клич:
- За Артура и за Британию!
Так, двух с половиной лет от роду, стал Ланселот дворянином. И сделал его дворянином отец - слуга по рождению, но не по духу.
О детстве Ланселота много рассказывать не придется. Он жил так же, как и все отпрыски лучших дворянских семейств страны, всегда был досыта накормлен и красиво одет, привык считать дворец своим домом, и, пожалуй, лишь две черты, проявившиеся в нем в эту пору, заслуживают внимания. Ланселот никогда не забывал, что он дворянин новоиспеченный и что попал в сей круг ценою смерти отца своего, а потому сохранил исполненную достоинства сдержанность, и не ударила ему в голову спесь, столь часто завладевающая юными баловнями судьбы. Другая его черта с виду тому противоречила, хотя лишь уравновешивала спокойную его любезность и чуткое понимание своего места. Ланселот - потому, быть может, что не глупцом уродился, - по мнению воспитателей своих, обладал умом, острым как бритва, хотя это скорей всего преувеличение; во всяком случае, он легко держался наравне со своими товарищами, а потом и опередил их всех в изучении тех законов, обычаев, обязанностей и прав, какие полагалось знать возле Артура людям этого положения и звания. Почти невероятно, за сколь короткое время Ланселот, дитя простолюдина, выучился чтению, письму и даже латыни. Ланселот во всем хотел быть первым - возможно, желая доказать Артуру, что достоин королевских милостей, а еще более (так мне кажется) доказывая это самому себе и памяти Годревура. Он всегда помнил, что происходил из простого звания и обязан дворянством только геройству своего отца, а потому мечтал покрыть герб свой такою славой, какая еще не сияла на земле бриттов. Поскольку же был он учтив, но не раболепен и чувство меры никогда не смешивал с робостью, то пользовался всеобщей любовью. Впрочем, в этой любви доставало и пренебрежения, ведь дворянство его было недавнее.
В те времена, как и нынче, люди давали друг другу прозвища, обозначая тем, по суждению их, наиважнейшее в человеке. Ланселот в различные периоды жизни своей, не подозревая о том и того не желая, менял прозвища, как змея шкуру. В десять - четырнадцать лет называли его Длиннокудрым Ланселотом, и дамы Артурова двора - среди них и юная, почти дитя еще, Гиневра, которая как раз в эту пору с невиданным блеском явилась в историю бриттов одесную короля, как супруга его, - частенько ласкали и завивали пальчиками эти кудри, охотно играли с милым, спокойным, разумным и, надо думать, красивым мальчиком. Потом пристало к нему прозвище Легконогий: что правда, то правда, никто не танцевал на веселых пирах так красиво, а когда надо, и бурно, как Ланселот. Должно быть, он и в этом желал превзойти прирожденных вельмож. Оттого и получалось у него лучше.