Вот почему сужу я - хотя Дарк-то ничего не приметил, - что наитруднейший свой бой выдержал Ланселот как раз здесь, в эти дни, тем и одержав величайшую в жизни победу. Как-то пришлось им заночевать в густых можжевеловых зарослях: псы рыскали неподалеку, и они разводить огонь не стали, скоро легли и забылись сном - во всяком случае, Ланселот. Ибо отчего же иначе возможно, что вдруг он очнулся - понятия не имея, сколько минуло времени, - почуяв, как чья-то рука касается его плеча, другая же - мягко, но решительно - закрывает ему рот. Он вскинулся, одним прыжком отскочил назад… Однако стоял перед ним всего лишь Дарк.
- Ты что-то слышал?
- Да. Я должен был разбудить тебя, рыцарь, потому что, прости… ты плакал навзрыд. И конь твой услышал, стал беспокоиться. Я боялся, заржет он, биться начнет.
- Вот как… - Ланселот обеими ладонями разгладил лицо. - Я плакал, а?..
Луна уже клонилась к земле, едва проглядывала за верхушками низкорослых елок. Дарк заговорил негромко, умиротворяя:
- Разве это позорно? Какой же в том стыд, если ты видишь, как умирает за тебя человек, тебе незнакомый, слова тебе никогда не сказавший, - и оплакиваешь его, как оно и пристало? Днем-то времени нет. Ты сделал это во сне.
Ланселот походил немного, сон изгоняя из тела, и совсем близко подошел к спутнику своему.
- Ошибаешься, Дарк. Не убитого я оплакивал. Что ж было бы в этом… право… про такое и рассказать-то легко… но, поверь, не он мне приснился. Я побывал у Гиневры.
- Эта дама жена твоя? Или возлюбленная? Никогда до сих пор не поминал ты ее…
- О! - Ланселот с бешенством рассек кулаком воздух, - Жена или возлюбленная! Она-то! А все же… видишь, когда ты сказал, будто плакал я… тут я провел рукой по лицу и почувствовал, что оно мокро. А ведь росы еще нет. Как же все странно…
- Может, присядем, господин Ланселот, и, если, желаешь, расскажи мне. Говорят, так оно легче!
- Навряд ли ты и понял бы… - Ланселот вдруг осознал, сколь оскорбительны слова его, хотя внешне вполне справедливы, и повернулся лицом к лужайке, - Прости!
- Не обидел ты меня, господин рыцарь, коли просишь, чтобы я простил тебя за это! Да и вполне может статься, что я вправду тебя не пойму. Ведь кто я? Никто. Уже не животное, и страх мой пропал, но невежество мое осталось при мне. Наверное, я неотесан и груб, нескладен в речах и чувствах. Но даже если и так… Снам-то никто не прикажет, а мне тоже довелось проснуться с мокрым лицом. Однажды. Пожалуй, уже семь весен с той ночи минуло… Была жена моя молода, и еще не плакали между нами детишки, и вот мне привиделось во сне-то, будто возвратился я из торговой поездки с особенной какой-то прибылью. Рожь везли за нами на восьми лошадях, слуги мои гнали дойных коров и стадо откормленных, хоть сейчас под нож, свиней. И лежал передо мною, в седле, дивной красоты женский наряд - платье, плащ, ожерелье и диадема. Она же… она стояла в дверях нашего дома, и сияло ее лицо радостью оттого, какой у нее муж, и потому, что теперь можно нам есть, сколько влезет. Вот только… - Дарк низко опустил бородатое, худое лицо, - только ведь я и тогда, во сне, уже знал… что это всего-навсего сон и что я всего-навсего… господи, я всего-навсего Дарк! Поэтому я и плакал. И с тех пор не хочу видеть снов.
- Вот и мне приснилось нынче что-то очень похожее… Я тоже вернулся из победоносной битвы, и мои друзья-приятели на радостях стучали о щиты мечами своими, а вассалы… влекли, нацепив на копья, панцири и перчатки побежденных рыцарей. И сокровищ я много привез, и трубач с башни моего замка изо всех сил трубил в рог, приветствуя меня и возвещая о победе. Опустился мост, и - слышишь, Дарк… вышла навстречу мне величественная, но и дивно молодая, с лицом, светящимся радостью и любовью, королева Гиневра. Проклятая баба! - прошипел он яростно, и Дарк дотронулся до руки его, остерегая и недоумевая, - А, какая там королева! Моя Гиневра! Такая она была красивая, такая чистая. И знал я, что она ждала меня верно и преданно, тревожилась, все простаивала на коленях в часовне, а как завидела, побежала ко мне бегом, и я подхватил ее на коня! И так мы вернулись домой. Теплая вода ожидала меня для омовения, пиршественный стол, мягкое ложе. Она же на сей раз только на краешек ложа присела и гладила мне лицо, улыбалась и, помнится, сказала так тихо: наконец-то дома ты… или что-то вроде того. И я, руку ее себе на лоб положив, так и заснул - понимаешь, Дарк, правда? Это мне снилось, что я вот так засыпаю, сам же знал, что все это только лживые ковы, не было так и быть никогда не может! Потому что нет ведь моей Гиневры! А там, - он повел рукой к югу, - живет другая Гиневра, жадная до наслаждений и подлая женщина, которая ухватила меня, словно цыпленка, бросила в постель свою, потом же… А ну ее к дьяволу! В путь, коли мы все равно уж проснулись!
- Господин Ланселот, отсюда уж и тебе нужно продвигаться пешком. Лесок-то низкий, верхом на лошади тебя будет видно.
- Ладно. Ступай вперед.
- Долго идти тебе не придется. Вон там, в ложбинке, опять лес высокий и понизу чистый…
Ланселот прищелкнул языком, тихо сказал что-то коню, и они зашагали гуськом.
- Коварная штука - этакий сон, может, то рука Дракона…
- Что ж, господин рыцарь, всяко быть может. А только не так это, думаю. Рука Дракона властна не дале, чем меч его либо клыки его псов. Не ворожба это. Должно быть, просто неисповедимы пути разума человеческого… Ну, здесь уже можешь сесть на коня.
Задумавшийся Ланселот даже не услышал последних слов Дарка, он шел, отдавшись своим мыслям.
- Может, и так… Игра неведомого в душе? Все равно подозрительно это, опасно, ведь она лжет, обманывает, эта игра, ослабляет решимость того, кто поддастся ей.
Дарк то и дело озирался вокруг, пронизывая взглядом лес, но душою весь был в этой беседе. Он поправил свою потрепанную кожаную шапчонку.
- Не знаю. Я потому слезы лил, когда снился мне сон тот, что я - всего-навсего Дарк, и я знал: никогда уж не будем мы сыты. Я слабый человек, из-за того и плакал. Но кажется мне - уж ты не сердись, ведь сам приучил говорить, что думаю, - знаю и про то, отчего ты сейчас плакал.
- Неужто?
- Ну, вот как ты рассказал… эта королева Гиневра… ее, пожалуй, не назовешь верной и ласковой женщиной.
- Да уж, - улыбнулся Ланселот против воли, - такого про нее и правда не скажешь.
- А ты все ж любил ее.
- Н-ну, друже, про это ничего сказать не могу. Может, так оно и было.
- Голову мою на отсечение дам, хотя она немного и стоит, ты любил ее… или хотел любить.
Ланселот даже остановился на миг, пораженный, так что конь его, следом ступавший, ударился носом о широкую спину рыцаря и недовольно всхрапнул.
- Послушай-ка… а ведь правда! Я и верно хотел любить. Не ее то есть, а вообще - Гиневру, может, и не такую прекрасную телом, как та, настоящая, но другую… душою красивее. Нет, она была не такая. И для меня светлый час любви уже миновал. Гиневры нет, нет красоты и любви. Осталась только борьба. Мщенье и смерть.
- Верно. Значит, ты уже знаешь, отчего плакал?
- Ну-ну?! Может, скажешь - со страху?
Дарк, улыбаясь и упрямо качая хилой своей головенкой, шагал спокойно.
- Человек, господин Ланселот, хоть такой никчемный и жалкий, как я, хоть и такой, как ты, одинаково потрясен бывает, провидя вдруг будущую свою жизнь.
- А ну тебя, - Ланселот с облегчением рассмеялся, - жизнь для меня и прежде была игрушкой, кою получил я от предков их. Нет ее, значит, нет! Теперь же… когда узнал я про Вививану… молчи, Дарк, глупый это был разговор!
- Я из-за жизни плакал, потому что знал: сколько бы ей длиться, это будет жалкая жизнь. Ты же - из-за Гиневры, и тому что знал: не та она, которой ты… да, господин Ланселот, наступает час мщения и смерти, для других или для нас, все равно. Ты оплакивал молодость свою и любовь… Выходим, господин рыцарь!
И с той минуты почти до рассвета Ланселот в глубоком молчании следовал за Дарком.
Словом, вот каким вещам обучался Ланселот, пока скрывался он от Дракона - не из трусости, об этом, надеюсь я, необязательно и говорить, - среди родичей отца своего. Но не только ради перемены убежищ обрек он себя этим скитаниям. Ему надлежало побывать во многих местах, так как народ, проживавший в этом краю, числом был велик, но разбросан повсюду, и Ланселоту следовало обучиться в равной мере и одинаково множеству обычаев их и установлений. Он же учил их, как овладеть крепостью.
- При таком никудышном оружии, - указывал он для примера на грубый, из мягкого железа изготовленный топор или на щербатый, ломкий серп, - помочь может только одно: ошеломительная быстрота. Тем более что лошадей у вас нет, а нам нужно вдруг оказаться у крепости, и притом со всех сторон подойти. Лестниц же, катапульт у нас нет, значит, будем врываться только через ворота.
- За воротами может оказаться яма, господин.
- Ямы нет. Я там побывал, знаю. Разве что вырыли с тех пор… ну, что ж… придется ее заполнить.
- Чем?
- Трупами.
Люди - подумав, быть может, о смерти, но скорее о жизни и представив, как, раненные, они падают в яму, как их сжимают, душат валящиеся сверху тела соратников, - содрогнулись, но, впрочем, на миг оробевшие их сердца тут же укрепились снова.
- Так и будет, - кивнул Дарк, - Иного пути нет. Я пойду первым. Ты же, господин рыцарь, когда тела наши заполнят яму, станешь нашим мстителем!
Ланселот тихо - "нет" - покачал головою и с огромной любовью, совсем иной и неизмеримо более глубокой, чем испытывал когда-либо к Артуру или сэру Галахаду, медленно обвел всех взглядом.
- В том приозерном доме, где породил меня молодой Годревур, жила и в озере утонула по воле Дракона моя мать - Вивиана, как вы мне говорили… И потому, едва ворота будут проломлены, я брошусь на приступ. Не ради мести, Дарк! За справедливость! Запомни, - посмотрел он на Дарка, однако присутствовавшие понимали, что он обращается сейчас ко всем, - запомни крепко: когда услышишь имя Мерлина, не затем смотри, что станется со мною. Шею Дракона пронзить ищи!
Дарк опустил глаза, он не посмел прекословить, но упрямо молчал.
- Да будет так, - прогудели все остальные, - мы налетим словно буря..
- Э, нет, - засмеялся Ланселот, и этот смех его сдул угрюмые мысли, и наполнились все сердца предчувствием радости и победы, - Плохо ведь сказано! Нет, мы не налетим словно буря. А только тогда и налетим, когда грянет буря!
- Только тогда? Почему?
- Потому что тогда нас не будут ждать.
И вот на рассвете мрачного предосеннего дня, когда было еще темно и небо раздирали молнии, а по крышам и окнам колотил дождь, начальник ночной стражи Дракона вошел к погруженному в сон Грозному Властелину.
- Господин мой, - воззвал он дрожащим голосом, - Под крепостью стоит войско.
Спавший с открытыми глазами Дракон даже не шевельнулся на огромном своем ложе.
- Властелин мой! - крикнул начальник стражи. - Великий Властелин! Проснись!
И тут обрушились на ворота первые страшные удары мощных стенобитных бревен. Дракон повернул неподвижное из-за чешуи лицо к потерявшемуся от страха псу своему.
- Я давно уже слышу их, болван! Перчатки, панцирь, кинжал, секиру. - Он слез с ложа, оглядел трепещущих от ужаса, но сейчас только на него одного уповающих подданных и узнал военачальника, который недовольно ворчал, когда он отпускал Ланселота; сейчас на его лице - как только услышал он приказание Дракона - отразился животный страх, ибо он понял: Дракон считает неизбежным, что ворота поддадутся и сражаться им придется вот здесь, во дворе крепости, в ее коридорах и переходах. А в такой тесноте им конец!
- Это ведь ты сказал, помнится мне: "Все одно он не посмеет вернуться"? Видишь, посмел. И стучится в наши ворота.
Ланселот хорошо рассчитал, потому что, когда, несмотря на обложной дождь, все же занялось унылое утро и псы разглядели широким полумесяцем растянувшееся войско, они в панике забегали по стенам, их прикрытые шлемами физиономии то и дело высовывались из-за башенных брустверов. Ланселот наблюдал за медленно проступавшей из сумрака черной крепостью, за передвижениями псов и за теми, что, откатившись назад с гигантским бревном, вдруг с яростным воплем бросались к воротам и обрушивали свой таран на кованые их створы под градом огромных камней, отодвигая в сторону трупы лишь настолько, чтобы не мешали они новому приступу. Раненых уносили назад, их место занимали у мачтовой сосны только те, кого выделили для этого загодя. И Ланселот улыбнулся, это увидя: до сих пор все его приказы выполнялись так, как умеют либо повинующиеся слепо наемники, либо сознательно - во имя победы - подчинившие себя дисциплине люди.
"Если, пробив ворота, они расступятся тотчас, - соображал он, - пожалуй, мы победим". И, глядя на существа эти, из скота обратившиеся в людей, Ланселот полнился радостью. "Ловкий паренек, ловкий паренек, - бормотал он, себя ублажая, любимую присказку Артура, - для коня рожден, для войны рожден, ловкий паренек!"
Он отогнал далекое, милое воспоминание и, успокаивая, положил руку на холку долгогривого коня своего, который предупреждающе и сердито всхрапнул, потому что сзади зазвучала та песня.
Возможно, ее затянули стоявшие позади него люди Дарка, возможно, кто-то другой, но песня ширилась, все более звучная, грозная, и охватывала со всех сторон черную крепость Дракона, и ни ливень, ни рев ветра не могли ее заглушить, а только придавали ей силу, так что после каждого раската грома она взвивалась еще неистовей и победней. Выстроенные полукругом люди, крепко сжимая в руках хлипкое свое оружие, мокрые с головы до ног, стояли и пели во всю силу легких. И Ланселот, хотя и так уж был близко к сыпавшимся из крепости камням, выехал еще вперед, ибо знал, что он, сын утопленной в озере Вивианы, поруганный Ланселот, не вправе - да и не хочет, душа его в том порукой, - заставить умолкнуть этот грозный напев. Поэтому он просто отъехал от певших подале и совсем приблизился к крепости - надобно ему было слышать грохот тарана-сосны. Ланселот прислушивался к ударам ухом воина - прежде не раз доводилось ему угадывать по этому громыханью тот миг, когда рвутся железные оковы ворот и проламываются мощные бревна. Он вслушивался, то вперед, то набок наклоняя голову, его правая рука покоилась - покоилась?! - на бедре, а долгогривый конь замер, насторожив уши; да только, как ни был он вышколен, все же белки его глаз поблескивали, а иногда бил он оземь передним копытом.
- Что, Ланселот, явился?
Ланселот подождал, пока воротобойцы отбегут, набирая силы для нового удара, и, перекрывая боевую песню, ответил, глядя твердо в неподвижные и сейчас глаза перегнувшегося через стену Дракона.
- Явился.
- Вижу, Ланселот, ты умен да и рыцарь отменный. Заставил меня поверить, будто убрался отсюда. Ан нет.
- Ан нет.
- Только все же не слишком умен ты. Ведь что сейчас будет? Ну, разобьете ворота, ворветесь. Старая песенка, Ланселот. Стены мы охраняем. И ворота охраняем тоже. Так что же? Ты здесь умрешь, - показал на ворота Дракон, - И тех всех, - он обвел рукой вокруг, - я уничтожу. Так будет.
- Пусть свершится божья воля.
- Ведь и я в подобных делах стреляный воробей. Одного лишь в толк не возьму… Загромыхало небо, потом стали бить по воротам сосной…
- А ты все еще здесь? Я уж думал, сбежал ты, - поглядел вверх Ланселот.
- Я никогда не отступаю. Мне некуда отступать.
- А коли так, здесь и подохнешь. Вместе с псами твоими. Или они разбегутся?
- Они? - Дракон рассмеялся, - Так они ведь столько черных дел натворили, что до тех пор только и живы, пока здесь жить могут. Слышу я, - указал он на поющее войско, - слышу, у них прорезался голос.
Ланселот вежливо переждал грохот нового удара по воротам, ибо, как и Дракон, хотел, чтобы тот уловил каждое его слово.
- Вот видишь? Ты не сумел заставить их забыть даже эту песню! Мне рассказали, какая меня ожидала бы участь, не смилуйся ты надо мною. Словно жалкий бродячий монах, молил бы о глотке воды, покуда не сгинул. Я, Ланселот!
Громыхали по воротам удары, стонали раненые, молча лежали мертвые. Их тела омывал дождь.
- Ты мне скажи, почему встал за них? Тебе-то какая печаль? Я же вернул тебе свободу!
Ланселот, хотя в лицо ему бил дождь, а говорить мешали и громы небесные и грохот тарана, внимательно следил за воротами; беседа же эта ему явно наскучила.
- Зачем нам уничтожать друг друга? - спросил Дракон.
- Кому это "нам"?
Тебе и мне. Я уважаю тебя, Ланселот. Ты славный воин. Мне жаль тебя.
- Ты, конечно, не знал Вивиану.
Дракон подумал, покачал головой.
- Она жила возле озера. С мужем своим и со мной. Ты утопил ее в озере. А ведь она была хорошая женщина. Те, что стоят здесь, за мной, перед псами твоими падали на четвереньки. Артур бежал от тебя! Сэр Галахад уже был у Мерлина и оттуда бежал.
- Мерлин не восстал по слову его.
- Мерлина сторожил ты! Тот, кто смерти предавал матерей, землепашца превращал в бессловесную скотину, рыцаря - в жалкого, трусливого попрошайку, а воина - в пса!
- Так поэтому ты меня осаждаешь?
- Ты уже, - Ланселот опять слышал только грохот тарана, - не хранитель Мерлина, ты тюремщик его и, быть может, убийца! И за то, что Мерлин… передо мной, Ланселотом, не посмел воскреснуть, ибо там был ты… вот за все это я убью тебя! Слышишь?
- Слышу, - кивнул головою Дракон, - надобны еще три удара.
- Теперь достанет и двух! Ну же, еще раз, еще!
- Ланселот, - отчаянным голосом возопил Дракон, - я вернул тебе меч!
- Свою долю от него ты получишь!
Последний удар обрушился на ворота. Знал Ланселот, что в следующий миг они треснут и, разбитые вдребезги, мощные створы падут. Он выхватил меч и больше не обращал внимания на Дракона. С опущенной головой тихо, хотя и невесело, улыбнулся: "А теперь погляди, Вивиана!" Потом поднялся в стременах, отсвет молнии блеснул на его мече, и крикнул он, перекрывая громыханье небес:
- Король Мерлин!
Его черный конь горячо всхрапнул, мощно взвился и, перескочив через стонущих раненых и мертвецов, затихших навеки, влетел в разверстую теперь черную пасть Драконьего замка.
Ямы не было. Посему Ланселот беспрепятственно мог обрушиться на выстроенную буквою "и" тысячеголовую песью фалангу, и он напал на псов с такой яростью, что первые шеренги устрашились одного лишь вида его и неистовства. Опомнясь, они попытались его растоптать, но люди Дарка уже влетели следом за ним роем шмелей, и с каждым мгновением все больше было тех, кто требовал и себе права сразиться. К чести псов, каждый из них умирал там, где стоял. Однако же Ланселот и следовавшее за ним по пятам, все возраставшее крестьянское воинство взломали их строй, и началась тут битва, ужаснейшая из известных нам в те времена.
Некоторые утверждают, что ужасна всякая битва. Но я - возможно, во мне говорит бывший воин - тут никак не могу согласиться. Борьба и сраженье, если выходят на бой мужи достойные и за достойное дело, дивно прекрасны. Для этого нужно лишь место, нужно уменье тех, что решили сразиться, а предводителю должно еще и провидеть весь ход борьбы. Вот тогда хорошее дело борьба. Ведь кто устрашится удара меча или копья, если можно сразиться за правое дело достойно?