Нигде не видел большей толстокожести и ужасающего, холодного цинизма, чем в работницах подобных учреждений. Несчастные дети – их хлеб. Чем таких детей больше – тем хлеб жирнее. Так что в хлеб они вцепились бульдожьей хваткой.
Копаясь в интернете, он отыскал чудовищные цифры: "Сегодня в детдомах России полтора миллиона детей. Каждый второй из них будет пить. Каждый четвёртый попадёт в тюрьму. И каждый десятый покончит жизнь самоубийством".
– Вот чьей кровью, – потрясал распечаткой, – пропитан тот хлебушек.
Раскрывал Танину книжку, читал вслух:
– "…А тётя Зина всех голубчиками зовёт. По головке гладит. Липкая. Самой неохота, а гладит. И разговорами душу мотает.
– Пуговки застёгивать надо, миленький, и головку чесать. Ты уже большой. Хочешь, я тебе книжечку почитаю? А ты порисуй.
Ведьма медовая! Анкетами замаяла…"
Олег зло смеялся:
– Вылитые мадамы, с которыми я встречаюсь. Анкетки, тестики, картинки, муси-пуси. Прикинь, Тань: ребят после ремонта попросил класс помыть – набежали, закудахтали: эксплуатация детского труда, нарушение прав ребёнка… А как у вас с организацией интересного досуга? Летний трудовой лагерь? Упаси бог: детки простынут, заболеют, мозольки натрут.
Саньку на брусьях страхую, поддерживаю – "тётя Зина" из гороно увидела. Шум подняла страшный: налицо факт педофилии, ах, ох! Это ж нынче последний писк! А то, что детей в жизнь выпускают: чай заварить не умеют – это ничего. Думают, он готовым в коробках продаётся.
С тех пор, как идти решать вопрос в "медико-педагогические" органы, Олег говорил:
– Ну, я к тётям Зинам.
За директорским креслом прямо по белой стене краской он крупно вывел лозунг:
"НЕ "РЕБЁНОК", А – ЧЕЛОВЕК!
НЕ "ИНТЕРЕСНЫЙ ДОСУГ", А – ТРУД!"
Как-то Олег, придя, замешкался в прихожей.
Таня выглянула из кухни: в большую мужнину ладонь вцепился мальчик, чуть старше Валерика, исподлобья неприветливо посматривал вокруг. Худ, измучен, лобик сморщен гармошкой, как у старичка. И при этом бесподобно хорош: охапка вьющихся кольцами антрацитовых волос, глаза как у оленёнка Бемби. Под казённым бельецом угадывается ладная, удивительно пропорциональная мускулистая фигурка. Валерик по сравнению с ним хиленький, бесцветный, болезненный.
Олег был смущён:
– Такое дело, Танюха. Педсовет решил: каждый работник интерната берёт малышей домой на выходные. Хорош был бы я, если не подал пример. И Валерику полезно. А то у него из друзей один кот Фантик.
– Привет! – Таня присела, подала руку серьёзно, как взрослому. – Сейчас будем ужинать, у меня курица в духовке доходит. Давайте, мужики, марш в ванную мыть руки.
Валерик не мог поверить в происходящее. Сначала недоумённо и ревниво поглядывал на маму и папу, но потом вошёл в роль гостеприимного хозяина. Повёл в детскую. Пытался держаться с достоинством, а сам задыхался, голосёнок от возбуждения дрожал:
– Я покажу тебе хоккей и железную дорогу! А ты умеешь играть в компьютерные игры? Я тебя научу. А у тебя есть книжки про черепашек ниндзя? А ты останешься с нами спать? Ура-а!
За ужином Валерик пришёл в восторг от имени мальчика: Изумруд.
– Вот это дела! Здорово! Изумруд – это же полудрагоценный камень, – спешил он похвастаться своими знаниями. – Выйду (тут же поправился: выйдем) во двор, скажу: у нас дома появился изумруд, спорим? Вот это да! Пускай теперь попробует Толян из третьего подъезда отбирать у меня велосипед. Правда? – он заискивающе поглядывал на нового друга.
Действительно, Валерика во дворе больше не обижали. И дразнилку в адрес Изумруда:
– Цыганёнок-поганёнок,
Твоё тело закоптело,
– успели пропеть один раз. Кто-то захромал, в соплях и слезах, жаловаться домой. Толян, запрокинув голову, удерживал кровь из носа.
Олег потом сказал, что мальчика в роддоме Љ2 бросила ослепительной красоты и молодости цыганка. Не дожидаясь первого кормления, вылезла через окно, оставила на постели бумажку с нацарапанным: "Имя – Изумруд".
Таня звала мальчика Изумрудик. Валерик – Рудиком. Когда ссорились по мальчишеским делам: "Изюмкой" и "противным Изюмом".
Мать, конечно, всхрапнула, взвилась на дыбы, зарыла землю копытом:
– Для меня не новость, что ОН у тебя по жизни лох. Но чтобы в педагогических вопросах быть таким конченым лохом… Он вообще соображает, что делает? Ввести в сердце семьи, к жене и ребёнку, непонятно что.
Исчез пушистый круглый, как футбольный мяч, кот Фантик. Искали по всем дворам, давали объявление в газету. Валерик распух от тихого непрерывного плача. Изумруд не мог видеть его слёз. Поймал во дворе Толяна, припёр к стенке:
– Ты, погань! Если это твоих рук дело…
Фантика нашёл на пустыре Олег. Сказал Тане и Изумруду:
– Не говорите Валерику. Ему нельзя такое видеть.
Над пепелищем, прикрученное проволокой к самодельному вертелу, висело застывшее в предсмертной судороге, обугленное, оскаленное то, что осталось от Фантика. Рудика хотели увести, но он злобно вырвался и вернулся.
Таня кусала кулаки, пока Олег и Рудик рыли яму, укладывали Фантика в коробку из-под Таниных итальянских сапог, забрасывали землёй. Лоб мальчика прорезали мученические, недоумённые морщины. По смуглому личику катилась слеза.
С возрастом детская дружба (спали в обнимку, ели почти с одной тарелки) начала охладевать. Таня не то чтобы торпедировала события, но и не препятствовала процессу охлаждения.
Чередой пошли неприятности: трижды Рудика задерживали за ночные грабежи. Как-то пьяным ломился в их квартиру. Побледневший Олег распахнул дверь, схватил Рудика за грудки, едва не завязалась потасовка. Таня вклинилась между ними, повисла на муже. Изловчившись, незаметно сунула в карман Рудику 200 рублей. Тот ушёл, угрожая "расквитаться" – это было не первый раз.
Почему она легкомысленно открыла дверь, будучи дома одна? Думала, это мать. Валерика не было: уже год учился в МГУ. Олег, как всегда, задерживался в своём интернате.
Изумруд толкнул Таню на пол, легко скрутил ей руки.
– Рудик, деньги в туалетном столе…
– А я не падла, чтоб на твои вонючие деньги кидаться, понятно?
– Что мы тебе сделали? За что ты нас ненавидишь?
– Лучше заткнись, не зли меня. Вы, суки, мне всю жизнь наизнанку вывернули, исполосовали! – взвизгнул он. – Кто вас просил? Выискались добренькие, слюни распустили. Приходящего братика для Валерика сообразили? Удобно, верно: готовый братик, в брюхе не надо носить? Надоест – пшёл вон. "Валерику это полезно". Живую игрушку в доме завести, вместо кота?! А хочешь знать, кто Фантика зафуячил? Кто ему кишки выпустил и поджарил? Я!
Таня зажмурилась, подтянула колени к подбородку, беспомощно заплакала, сразу поняв: это правда.
– А золотую цепку помнишь? Думали, на пляже потеряли… Я ж её и подпилил, она на подзеркальнике лежала. В толкучке в автобусе осталось только потянуть: оп-ля! – Рудик оттянул горловину футболки, показал: – Вот она, та цепка… Слушай, – он заинтересованно разглядывал лежащую Таню, – а ты ещё ничего тётка, в соку. Может, того? В тебя своё оружие воткнуть и там два раза повернуть? Гы-ы…
Сколько раз Таня тискала, дразнила брыкающегося Рудика: "Что за красивый мальчик к нам пришёл? Мальчик-цветок? Глазки и ноздри – лепесточки…" И вот совсем близко над ней те причудливо вырезанные лепестками глаза. Раздутые лепестки ноздрей, перегаром несёт из чувственно вывернутых алой розой губ.
Сильная мужская рука сдёрнула с неё юнца.
– Олег, берегись! У него в кармане…
Олег в реанимации с ножевым ранением. Рудик в СИЗО. Только что ушёл врач, прописав Тане полный покой и кучу таблеток от нервов. Она лежала на диване, смотрела в окно. Мучительно припоминала, что они делали не так, в какой момент шагнули не туда?
Поворот ключа в замке: мать. Вот уж кого меньше всего хочется сейчас видеть. Почуял ворон мертвечину. Ну давай клюй, добивай. Торжествуй: на твоей улице праздник.
У изголовья на столик бесшумно выгрузились термосы, кастрюльки, бутылки с соками. Вытянутое бревном тело укрыл тёплый пушистый плед. Сухие материнские губы на Таниного щеке:
– Дочь, держись. Надо держаться. Ничего, переживём. Что нас не убивает, делает сильнее, знаешь? Валерику не звонила? И не надо: пусть спокойно сдаст сессию. Ты лежи, лежи. Сейчас по-быстрому в аптеку, выкуплю твои лекарства. Потом к Олежке в больницу… Что значит не пускают? Пустят, как миленькие: моя ученица главврачом.
– Мама. Рудик… Он совсем один, – Таня попыталась подняться.
Мать, как стояла, так и застыла у окна.
ПРОСТОМАРИЯ и ПРОСТО ГАЛИНА
…– Признать виновной. Приговорить к наказанию в виде полутора лет отбывания в исправительной колонии общего режима… Назначить штраф за причинение морального и физического вреда пострадавшей несовершеннолетней П… Взять под стражу в зале суда.
По залу пронёсся лёгкое изумлённое: "Ах-х!" Никто не ожидал столь сурового приговора. У молоденькой судьи лакированная кудрявая головка выглядывала из широкоплечей чёрной мантии, как маргаритка из грубой вазы. Она с непроницаемым личиком быстро собрала со стола бумаги и покинула зал.
…Трясущиеся, пляшущие, ожившие сами по себе пальцы. Слепнущие глаза, глохнущие уши… Завуч протягивает сквозь прутья решётки пакет с булкой, что-то говорит. Галя смотрит на её шевелящиеся толстые добрые губы и не слышит ни слова. "Сейчас меня стошнит прямо в клетке. Не вздумай падать в обморок!" Охранники скучно ждали, когда подсудимая прекратит раскачиваться, оторвёт от ладоней белое лицо. "Только не зареветь при них. Потом, потом, когда останусь одна".
– Булку возьми, – хмуро посоветовал охранник. – Теперь нескоро поешь.
Был канун Дня милиции. Галя почему-то оказалась в камере одиночного заключения, по величине примерно с бельевой шкаф. Самое мучительное и стыдное было то, что её сутки не кормили и не выпускали в туалет, вообще про неё будто забыли. И она, как маленькая, пописала на пол, вытерла трусиками и не знала, куда спрятать мокрый комочек.
– Дитё приехало детей учить! – всплеснула руками школьная уборщица. – Да ведь тебя, милка, среди твоих подопечных не сыщешь.
Воздушное создание, ростиком – метр с хвостиком. Голова круглая, стриженная, как у первоклассника, с чубчиком. Голос едва слышный, глаза опущенные. При первом знакомстве завуч заглянула в направление:
– Галина… Как по отчеству?
– Можно просто Галина, – покраснела новенькая.
– Забудьте. В школьных стенах – только по имени-отчеству.
… Для отвыкшего, свежего человека школьная перемена – это кусочек Ада. Могучий, усиленный коридорной акустикой рокот децибел в сто. Неистребимый запах капусты из столовой, с которым в силах соперничать разве что аромат из раскрытых мальчишеских уборных. Грохочущие, сметающие всё живое на своём пути человеческие реки, бурлящие воронками на порогах, заполняющие тесные русла коридоров и лестниц. Текут, то разбиваясь на десятки прихотливых ручейков, обманчиво мелея, то вновь сливаясь.
Страшно представить, как можно приручить, обуздать, утихомирить эти бурливые своенравные реки и речонки, когда они растекутся по классам, захлопнутся, как плотинами, дверьми, улягутся на 45 минут в стоячих водоёмах.
Свежий человек едва уносит отсюда ноги, радуясь, что остался живой: с раскалывающейся головой, звоном в ушах и подскочившим давлением. Галя чувствовала себя в школьной атмосфере, как рыба в воде. Её негромкий голос своим тембром уверенно перебивал сто децибел. Бесстрашно, как килем, разрезала она надвое своей худенькой грудью устрашающую реку. И двухметровые усатые деточки не только не сбивали пряменькую фигурку училки младших классов, вечно окружённую мелюзгой, а – как-то само собою получалось – уважительно огибали её, как встречный камешек-валун.
На уроках – завуч подслушивала – из-за дверей 2 "г" в полной тишине доносился ласково-строгий Галин голос, изредка – отрывистый детский лепет, иногда взрывы смеха в рамках допустимого – и завуч удовлетворённо на цыпочках отходила. На открытых уроках, листая детские тетрадки с пометками: "Пиши чище, Мишутка!" и "Алёнушка, буква заваливается", – она думала, что не прогадала, и новенькая учительница не испортит им школьной успеваемости.
В детстве Галя рассаживала вокруг свои игрушки и начинала их "учить". Гости заглядывали в детскую и умилялись: "Маленькая учительница". В садике "учила" по книжкам всю группу, настырно раздавала бумажки с "отметками". Воспитатели говорили:
– Не знаем, кто кем станет, но вот эта девочка точно станет учительницей.
У неё сердце болело, она не выносила горького детского плача и спешила утешить и утереть слёзы, хотя сама порой была младше утешаемых. Примерно до шестого класса Галя не верила, что такое чудо – учить настоящих живых малышей – возможно. А когда поверила, уже не сомневалась: она будет работать только в школе, и только с младшенькими.
Галина бабушка часто повторяла, что ангелы – это все дети до трёх лет. "До третьего класса", – поправляла про себя Галя. Просто к этому времени их в меру сил портили взрослые. Непослушание и упрямство – единственная возможная форма протеста и защиты маленьких и слабых против больших и сильных.
В стране, где жила Галя, было повсеместно принято пинать слабых и подлизываться к сильным. "Молодец супротив овец, а спроть молодца сам овца", – говорила Галина бабушка. Каждый, кто был не доволен собственной жизнью, отыгрывался по полной на зависимом от него человеке. Хотя куда логичнее было бы задать трёпку виновнику, который ему такую жизнь устроил.
Куда ни кинь взгляд, на просторах родины цвела дедовщина. Начальники отрывались на подчинённых, милиционеры – на гражданах, армейские старослужащие – на призывниках. Врачи – на пациентах, кондукторы – на пассажирах, продавцы – на покупателях. Папы и мамы – на детях, воспитатели, страшно вымолвить – на детсадовцах, учителя – на… стоп! Вот тут-то подросшие дети впервые показывали прорезывающиеся зубки. Поигрывали проклёвывающимися под тонкой кожей нежными мускулами: это мы ещё посмотрим, кто кого. Кончилась ваша власть, взрослые. Теперь мы деды.
Гале хотелось, чтобы дедовщина кончилась на ней: на её первой встрече с успевшими настрадаться в этой жизни первоклашками. При первом обмене доверчивыми взглядами. С первым прикосновением её руки с маленькой мягкой ладошкой.
Вместе они, как по мостику, короткими шажками пройдут первые самые трудные, удивительные, робкие четыре школьных года. Только не смотрите под ноги, малыши – смотрите вверх, там солнце.
Они шепчут ей на ушко о первых осознанных встречах с плохим в этой жизни. В округлившихся глазёнках по огро-омному вопросу. Всё так, почемучки вы мои. Вокруг океан горя, и нельзя, живя в нём, не замочиться… А спастись можно только на островках любви. Нужно одно: не умножать окружающее зло (умножение мы будем проходить во втором классе). Тогда островки будут увеличиваться, расти и сливаться в острова, а острова – в материки (материки вы будете проходить уже без меня в пятом классе на уроках географии). А океан начнёт потихоньку сжиматься, отступать, пока не исчезнет совсем.
– Здорово! А он правда исчезнет?
Так хотелось сказать: "Правда".
– Ты что, с ума сошла?! – Простомария вытаращила глаза. Подружка только что, вздохнув, вытащила изо рта чупа-чупс, завернула его обратно в фантик и крепко закрутила вокруг палочки.
– А чего? Мама мне разрешает. Я ведь недолго сосу, три минутки всего. – Анжелка выбрала из большой прозрачной банки клубничный леденец в целлофане. Развернула и зачмокала, зажмурив от удовольствия глаза. – Хочешь, тоже возьми?
Простомария замотала головой:
– А если покупатели узнают?
– Откуда? – Анжелка подумала и вспомнила: – Один раз только волос прилип. Тётка одна так орала. Мама меня потом шлёпнула: лахудра, говорит, волосы-то прибирай. И ещё однажды ругалась. Это когда кетчуп на хлеб выдавливала, а в бутылку нечаянно хлебные крошки попали.
Анжелка вернула леденец в бумажку и нацелилась на следующую, зелёненькую конфету. Подружки сидели в подсобке душного раскалённого вагончика, где торговала Анжелкина мама. Болтали ногами, рассматривали коробки и упаковки с пёстрым ярким товаром.
Распаренная Анжелкина мама вошла в подсобку. С треском сдёрнула скотч с коробки с соками, протянула девочкам по бутылочке. Равнодушно спросила Простомарию:
– Развелись отец с матерью, нет?
Простомария опустила налившиеся слезами глаза, ничего на это не сказала. Анжелка поспешила замять материну бестактность. Успокоила:
– Ты чего? У нас из класса только… (она подумала, загнула липкие пальчики и показала подружке) – только у шестерых всего папы есть. Остальные разошлись, или вообще пап не было. Как у меня. И ничего.
Простомария относилась к тому поколению, которое народилось у девочек-поклонниц латиноамериканских сериалов, хлынувших в то время на отечественные экраны. Поэтому в загсе ничуть не удивились и только деловито спросили, в одно ли слово писать имя новорождённой, и с прописной ли буквы начинается "Мария"?
Среди ночи мама будит Простомарию.
– Повторяй за мной, – странно задыхаясь, требует она. – "Мой папа подлец". Ну же: "Мой па-па под-лец. Он бросил нас". Повтори.
Простомария натягивает одеяло, со страхом смотрит на взлохмаченную, красивую и страшную маму.
– Повторяй же! – кричит мама. Зубы у неё стиснуты, голова судорожно запрокинута. – "Мой. Папа. Подлец". Не хочешь повторять? У, предательница, так ты за него?! Знай же: у него родился другой ребёнок, а на тебя он плевать хотел! – Она берёт за грудки дочь, трясёт её, грубо мотает из стороны в стороны… Через минуту стоит на коленях и рыдает: – Прости меня, доченька, прости!
Потом это повторялось каждую ночь. Мама пила таблетки, они тяжко засыпали под утро. Простомария пыталась её будить, упрекала: "Тебя же с работы выгонят!" – та вяло отмахивалась. Девочка сидела на уроках угрюмая и сонная, и учительница Галина Павловна вызвала маму в школу.
Та пришла угрюмая и сонная, очень похожая на дочь – то есть, конечно, наоборот. Галя говорила о том, что родители, разводясь, часто стремятся колоть, резать, как ножом, один другого словами и действиями, делать как можно больнее друг другу. А колют, режут и делают больно – ребёнку. Это для них развод – развод, а для ребёнка – расколотый Земной Шар…
Мама Простомарии на это усмехнулась. Смерила взглядом Галю:
– Молодая ещё. Будешь разводиться – себе эту туфту расскажешь.
– Почему вы решили, что я буду разводиться? – удивилась Галя, у которой пока времени не то, что на мужа – на любовь и дружбу не находилось.
– Будешь, – уверенно пообещала та. – Все разводятся.
– В "тефали" томились два птичьих крыла,
Дымящего кофею чашка ждала!
Надо же, стихотворение само собой сложилось! Галю действительно ждали на столе чашка обжигающего растворимого кофе и утренний ломтик хлеба с повидлом и маргарином. Что касается курицы, при зарплате первогодки-учительницы начальных классов Галя могла позволить себе раз в неделю разве что "фирменный" тройной куриный бульон. Бывает тройная уха, а у неё с точностью до наоборот.