Отец Вадика Гольдштейна занимал должность замдиректора фабрики. Впрочем, это абсолютно не интересовало парней из старших классов нашей чудесной школы. По двое или по трое они на переменах ходили по школьным коридорам, отлавливали ребят-евреев и вымогали у них деньги или вполсилы отрабатывали на них удары. Мои еврейские сверстники без особой нужды в коридорах не появлялись, а после занятий что было духу мчались из школы вон. Преподаватели знали об этой травле, но почему-то никаких серьезных мер не принимали. Вадик Гольдштейн тоже нередко становился жертвой этих, из школьного "гитлерюгенда".
Зато летом, на деснянской базе отдыха, Вадик из затравленного утенка превращался в прекрасного лебедя. Здесь вступали в силу иные отношения: отдыхающим не нужно было напоминать, что этот смуглолицый паренек – сын замдиректора фабрики Якова Наумовича Гольдштейна.
Их просторный дом был затенен липами, по веранде вилась виноградная лоза. Вадику было позволено многое: в его распоряжении всегда были весла и ключи от замков привязанных лодок, и сети, и старые аккумуляторы. Свинцовые пластинки этих аккумуляторов мы переплавляли на рыбачьи грузила, разжигая костры у домиков. Комендант, завидев такое вопиющее нарушение правил пожарной безопасности – если с нами был Вадик, не орал матом, а вежливо просил переместиться с огнем за территорию базы.
Вадик отдыхал со своей бабушкой. Вне сомнений, в молодости она была эффектной женщиной. Даже сейчас, в свои шестьдесят лет, обращала на себя внимание статью и явно не фабричными манерами: носила соломенную шляпу и стильные солнцезащитные очки, на пляже сидела в шезлонге и под зонтом, редко купалась, в основном читала журналы и, отрываясь от чтения, рассматривала свои холеные руки, унизанные кольцами на длинных ровных пальцах.
Словом, на этой солнечной базе, под снисходительной опекой своей аристократичной бабушки, Вадик чувствовал себя поместным дворянчиком. Мое прежнее сочувствие к нему, как к еврею, здесь сменялось пролетарской завистью и плебейским заискиваньем.
Испортить с Вадиком отношения было проще простого. Унижения и травля в школе развили в нем болезненное самолюбие, а выгодное положение сына замдиректора фабрики разбудило чувство превосходства. Вадик позволял себе легко обижаться, но в пострадавших обычно оказывался сам обидчик, поскольку лишался права кататься на лодках, разводить где угодно костры, а главное – ловить рыбу сетями.
...Мы осторожно продвигаемся по воде, высматривая косяки рыбы. Завидев темные спинки, останавливаемся и растягиваем сеть. Несколько ребят обходят стаю сзади и, выстроившись в цепь, гонят косяк на сеть. Теперь главное – побольше шума.
– А-а! У-у!.. – раздаются наши вопли, и перепуганные рыбы врезаются тупыми головами в узкие ячейки.
– Толян, заходи слева! Джон, бери правей! Поднимаем!
Вынимаем из бурлящей воды сеть, набитую жирными язями и красноперками. Выволакиваем сеть на берег и приступаем к дележке. Львиную долю, разумеется, – Вадику, потому что сеть его и потому что без него ловить сетью открыто, средь бела дня, мы бы не рискнули. Впрочем, Вадику рыба давно не нужна – его бабушка-аристократка говорит, что от вида постоянно прибывающей рыбы уже воротит даже их кота.
Рыбу можно жарить, варить, сушить. Но лучше – продавать. На v-образные срезанные ветки нанизываем через жабры рыбешек. Чередуем крупняк и мелочь, чтобы каждая связка имела, как говорится, товарный вид. Идем к причалу продавать их отъезжающим в город. Потом просим кого-нибудь из отдыхающих купить нам за наши честно заработанные деньги сигареты и пиво.
5
Как-то неожиданно Алина вошла в мой мир и стала в нем божеством. Я ходил вместе с нею на пляж, предлагал сыграть партию в теннис, смотрел с нею телевизор в беседке. И, разумеется, ждал прихода ночи. "Боже, сделай так, чтоб мама и сегодня не приехала! Пусть она остается в городе как можно дольше". Про беду, случившуюся с отцом, я и вовсе забыл.
Снова томительно тянулась ночь в наших пустых разговорах о комарах, о школе. Когда же разговор сворачивал на опасную тропинку любви, все птицы за окном умолкали, перепуганные грохотом моего сердца... Но грохот скоро стихал, потому что Алина начинала расспрашивать о Вадике: как он учится и нравится ли мне, как он играет на гитаре.
– Учится он отлично, он же – еврей. А на гитаре играет неважно, – обиженно отвечал я.
– Можно подумать! Тоже мне, нашелся – Джон Леннон.
Глубокой ночью мы, наконец, засыпали. В полусне я еще долго видел сползающие с ее плеч бретельки купальника, ее загорелую спину, маленькую белую грудь. И себя, подкравшегося и подглядывающего в щель неплотно прикрытой двери...
ххх
Нежно плещутся волны. Под надзором мамаш бегают голозадые детишки. Неподалеку от нас бабушка Вадика дремлет в шезлонге. Мы сидим на подстилке и играем в карты.
– Сегодня мне должны привезти две бутылки вина, – полушепотом говорит Толян. – Я попросил дядю Витю, из десятого домика, он свое слово держит.
– Где будем пить? – спрашиваю я.
– Давай у тебя.
– Нет, мама может нагрянуть в любую минуту.
– Давайте на лугу, – предлагает Вадик. – Там уже собрали сено в стога. Вы ведь тоже пойдете с нами? – спрашивает он Алину и Светку.
Мы заговорщицки переглядываемся – наклевывается что-то заманчивое: вино, стога сена, девушки...
Оставляем карты и идем купаться. Ныряю первым и плыву под водой, сколько хватает сил, в тайной надежде вызвать у Алины восхищение. Выныриваю и оглядываюсь.
Она стоит на берегу, возле нее – Вадик, что-то ей говорит. Сквозь плеск волн до меня доносится ее смех. Они хорошо смотрятся вдвоем: Вадик – высокий, крупный, с шевелюрой черных волос; Алина – тоже высокая, с выразительно округлившимися бедрами. А я, черт возьми, мелковат...
Вот они входят в воду и плывут.
Когда на ГЭС шлюзы закрыты, течения на речке почти нет. Когда же шлюзы открывают, речка, еще минуту назад спокойная, вдруг взрывается: вода с Киевского моря бурно вливается в устье, купаться в это время опасно.
– Поплыли на косу, – предлагает Вадик.
– Сейчас шлюзы откроют, – возражает Алина.
– Ничего, успеем.
– Поплыли, – поддерживаю я Вадика.
Согласившись, Алина плывет вперед. Ей приятно находиться в сопровождении двух влюбленных кавалеров. Мы одолели уже более полпути, как вдруг вдали раздается раскатистый грохот – открыли шлюзы!
Вода стремительно прибывает. Мы энергичней работаем руками. Может, вернуться назад? Тревожно оглядываемся – пляжники на берегу уменьшились до размеров точек. Уж легче доплыть до косы.
Дышать все трудней. То один, то другой из нас кашляет, захлебываясь водой...
Вадик – на косе! Победно потрясает поднятыми кулаками. Затем прищуривает близорукие глаза и всматривается – где же мы.
А нас с Алиной сносит течением. До косы – всего лишь метра три, но при таком мощном потоке и уставших мышцах три метра превращаются в тридцать три. В три тысячи...
Собрав последние силы, бросаю тело вперед. Еще один взмах чугунных рук. Еще... Нога, наконец, нащупывает дно. Ура!
Протягиваю руку Алине. Она плывет, как жалкая собачонка. Пытается схватить мою руку, но ее ладонь выскальзывает из моей. В ее глазах – ужас, течение начинает ее побеждать.
Делаю еще один опасный шажок вперед. Вдруг вспоминаю маму – что будет с нею, если я утону...
Алина цепко хватает мои согнутые пальцы. Протягиваю свободную руку Вадику, и он вытаскивает нас обоих на обетованную мель!
6
Ночное небо усыпано звездами. На лугу стрекочут кузнечики. От выпитого вина шумит в голове. Сжав кулаки, я иду к стогу, за которым только что скрылись Вадик с Алиной. "Увел мою девушку! Ну, сейчас я ему задам трепку! А она? Предала! Лучше бы я ее не спасал!.."
– Джон! Ты куда? – кричит мне вслед Толян.
– А ну вас всех, – махнув рукой, ухожу прочь.
В нашем домике светятся окна. Родители?! Вбегаю, даже не подумав про запах от выпитого вина.
Там – мама, натягивает свежую наволочку на подушку. Лицо ее словно помолодело:
– Сашенька, сынок, наконец-то! Двенадцатый час, я уже начала волноваться.
– Что с папой? Я знаю, что он пытался вынести с фабрики рулон кожи...
Застигнутая врасплох, мама смущена, ее щеки заливает краска стыда:
– Все обошлось благополучно. Отец Вадика пообещал, что до суда дело не дойдет. Золотой он человек, Гольдштейн... А где Алина?
Я смотрю на свисающую с потолка блестящую ленточку с прилипшими к ней мухами. Думаю о том, что в субботу приедет отец. И мы обязательно отправимся с ним купаться. Потом он пойдет играть в бильярд, будет загонять шары в самые тугие лузы. И никаких писем из тюрьмы, никаких слез. Все остальное – мелочи. Кровь перестает сочиться из моего сердца. Все-таки жизнь прекрасна!
– Алина? – вместо ответа, улыбнувшись, пою: – Yesterday, all my troubles seemed so far away…
1999 г.
ФОКУС САЛЬЕРИ
Повесть
Глава 1
"... Долгое время я не мог привыкнуть спать на скамейке, стиснутый с двух сторон собутыльниками, не мог привыкнуть и к влажному матрасу. Как-то я пожаловался на это одному дружку. Он ответил: "Улица – не пятизвездочный отель. Но все к ней привыкли, привыкнешь и ты". У того дружка был испытанный годами опыт жизни на нью-йоркской улице. Он верно предсказал мое американское будущее: за пять лет я привык спать не только на скамейках, но и на картоне, на мокрой траве, на голом бетоне, в заброшенных домах, в полицейских участках..."
– Н-да, интересно, – сказал Давид, когда Мартин, закончив чтение, положил исписанные страницы обратно в свой рюкзак.
Прищурившись, отчего в уголках глаз возникли глубокие морщины, Мартин поднес к губам наполовину выкуренную сигарету. Темнело, последние страницы он читал быстрее, часто останавливался, приближая бумагу к глазам.
Пляж покидали последние отдыхающие. Трое латиноамериканцев с криками тащили мертвецки пьяного приятеля, его ноги волочились по песку. На пляже еще можно было различить высокие смотровые стулья спасателей, детскую площадку.
Давид и Мартин сидели на огромных камнях волнореза, метров на сто вдающегося в океан.
– Потом я жил с двумя поляками, в каком-то гараже, – Мартин затянулся так крепко, что огонек подобрался к самому фильтру. Выпустив струю дыма, щелчком отбросил окурок. Поднялся.
Ему – тридцать четыре года. Невысокого роста, в джинсовом костюме и черных ботинках. На голове – несмотря на то, что июнь, тепло и хорошо на пляже, – серая шапочка с длинным козырьком. Если присмотреться повнимательней, туловище чуть перекошено вправо, и ходит, слегка прихрамывая. Это после травмы: автомобиль сшиб Мартина, когда он просил милостыню. В машине сидели веселые ребятки, пьяные, наверное, после вечеринки, вот Мартин-попрошайка и очутился на бровке, с поломанной ногой и сотрясением мозга.
Его лицо – грубое, мясистое, черты тяжелые, словно вырублены топором: вздернутый нос с широкими ноздрями, круглый подбородок со шрамом и щетиной, толстые губы. Лба не видно, поскольку шапочка. Типичное лицо селюка-славянина, хоть чех и, вроде бы, должен быть поутонченней. Ах да, глаза обычные, серые, мутноватые, в красных прожилках – больные глаза. Словом, лицо алкоголика, хоть Мартин не пьет уже больше года. Но долгие годы тяжелого пьянства из жизни не вычеркнешь. А что сквозит в лице алкоголика? – отупение, пустота, отчаяние. Это не изглаживается, во всяком случае, за один год.
Но, странное дело, под полуокаменевшей маской ханыги живо и другое лицо. Когда Мартин улыбается, его лицо раздвигается, вмиг добреет, под этим добродушием проглядывают еще и хитринка, и лукавство. А Мартин задумчивый смотрится философом, погруженным в свою "думку". Думки, кстати, у него крепкие – от жизни, хотя часто болтает без умолку, бубнит что-то на чешско-польско-русском наречии. Давид к этому бормотанию привык. Он знает, что у Мартина это – от пожизненного одиночества.
Давид не всегда-то и вслушивается, о чем Мартин бу-бу-бубнит. Признаться, и не все понимает. Но он знает – Мартину нужен терпеливый слушатель. Если бы вместо Давида рядом стоял, скажем, глухонемой индус, Мартин бубнил бы точно так же, рассказывая о своих житейских проблемах: на работе босс – постоянно норовит обмануть; хозяйка дома, где он снимает чердак, – полячка Ванда, обжора и неряха; его родители в Чехии болеют; он хочет купить попугая и т. д.
– Смотри, крыса, – Мартин проводил взглядом крысу, выбежавшую из урны и темным мохнатым комком покатившуюся по песку.
– Да, – отозвался Давид, переведя взгляд с крысы на Мартина.
Мартин добродушно улыбнулся:
– Когда-то я с этими крысами жил.
– Здесь?
– Да. Спал вон под тем зданием, – Мартин кивнул в сторону невысокого здания душевой. – Крысы иногда по мне ползали. Но пьяному все побоку.
Уже окончательно стемнело, солнце погрузилось в океан, в небе обозначился молодой полумесяц. Вдали по воде скользила яхта под белым парусом.
Давид, чуткий к красотам природы, тем более к морским – яхтам, плывущим в пенистых волнах, чайкам, месяцу, – в такие минуты впадал в сентиментальность, ему на глаза набегали слезы. Знал, что и Мартин сейчас тоже чувствует эту красоту. Но... какими разными глазами они смотрят на мир! Вот пробежала крыса. Давид заметил ее и тут же забыл, снова любуется пейзажем. А у Мартина следом за этой крысой наверняка побежало воспоминание из жизни. Иначе с чего бы на его лице появилось такое кошачье выражение?
– До чего же мне осточертел мой журнал, хоть бы кто редакцию поджег! – пожаловался Давид, когда, поднявшись с камней, они медленно пошли по песку к деревянному настилу.
– Дэ-авид, разве может надоесть работа в журнале? – удивился Мартин. Имя приятеля он произносил, растягивая первый слог, заменяя "а" на "э-а". – А если бы тебе пришлось по десять часов в день замешивать бетон или красить стены, каково бы тогда? А так – ты редактор, встречаешься с интересными людьми, окружен интеллигенсией, – продолжал Мартин. Некоторые слова он произносил, смягчая согласные и чуточку шепелявя. У него не было многих зубов – выбили в драках или сами сгнили.
– Да-да, сраной интеллигенсией, – огрызнулся Давид. – Мои коллеги-журналисты только хорошо умеют, что лизать задницы хозяину.
Они вышли на набережную, остановились у скамейки. Давид стал отряхивать песок с ног, чтобы надеть сандалии. Случайно взглянул на туго зашнурованные ботинки Мартина. Ботинки прочные, в таких можно ходить до глубокой осени, даже зимой. Но сейчас они явно не по сезону. "Вроде бы мы понимаем друг друга и даже чем-то близки. Но из каких мы разных миров!"
Мартин тем временем сел на скамейку, снова закурил. И давай бубнить о своем: нужно идти к дантисту, а денег нет, босс недодал двадцать долларов, сказал, что через неделю...
– Ты когда-нибудь спал с бомжихой? – вдруг перебил его Давид.
– Была одна уличная любовь. Ее звали Иларией.
– Литовка, что ли?
– Эстонка, – против обыкновения, Мартин не пустился в воспоминания, а вдруг как-то погрустнел и умолк.
ххх
Давиду – сорок шесть. Крепкого телосложения, слегка полноват. Роста – чуть выше среднего; движения – тверды, резковаты, в чем сказывается натура деятельная, однако экспансивная, нервическая. Серые проницательные глаза за линзами очков, насаженных на крупный семитский нос. Курчавые волосы еще хороши по бокам и сзади, но впереди уже проглядывает лысина.
Работу он свою не очень любит. Но не идти же ему – бывшему москвичу, интеллигенту, автору двух книг – работать водителем или швейцаром! Его место – за компьютером в редакции, за писательским столом.
Трудно сказать, что сблизило этих двух, казалось бы, таких разных людей, – Давида и Мартина.
Они познакомились, когда Давид писал очерк об одном приюте при православной церкви на Брайтоне, где тогда обитал Мартин. Парень ему сразу признался: он – католик, и русскому попу руку не целует. Живет в этом приюте временно, пока холода и нет денег снять комнату. Давид поразился дерзости этого чеха. Другие обитатели приюта громко врали, что церковь и чудесный батюшка, дескать, им помогают жить правильно, по-христиански. От некоторых, правда, при этом разило перегаром. Тихонько просили у "господина журналиста" деньги на опохмел. А вот Мартин – наглец, батюшку называл "скучным попом" и денег у Давида не клянчил.
Он вообще заметно выделялся среди этих опустившихся, побитых жизнью русских людей. Держался особняком. Когда же они заговорили, Давид вскоре выключил диктофон. Понял, нутром почуял: перед ним – не простой бомж, а особенный.
Единственное, что Давида тогда смутило, – запах, исходивший от Мартина. Есть такой специфический смрад от нью-йоркских бомжей, замешанный на резких, тяжелых запахах грязной, месяцами немытой одежды, заскорузлых носков и долго немытого тела, сквозь поры которого проступает ядовитый пот после запоев. Даже горячий душ с мылом, даже дезодоранты, шампуни, новая одежда не смогут этот запах перебить. Нью-йоркский бомж впитал в себя вонь величайшего города, всех его помоек, свалок, выгребных ям, испарений, блевотины, мочи, тления и разложения, гнилья, спермы, слюны, мусорных урн, мусороуборочных машин, крыс, дохлых кошек и голубей; вонь проникла и всосалась во все поры, в каждую клеточку его тела. И этот гордый чешский католик вонял нью-йоркским бомжем, как никто другой.
Давид – эстет, но к запахам его нос был почти глух. Он хорошо различал лишь резкие запахи. Но был совершенно глух к нежным духам, что несколько огорчало его бывшую жену. Правда, хорошо различал и помнит запах ее тела. Кстати, так же пахнет кожа и у сына, с которым он не виделся уже две недели…
Потом Давид встретился с Мартином еще раз, но уже не в приюте, а на набережной. Якобы хотел закончить с ним интервью.
Что-то отозвалось и затрепетало в душе Давида, когда Мартин рассказывал о своей жизни. Какая-то мрачная красота приоткрывалась в нем. Подавляя брезгливость, часто посапывая и потягивая носом, иногда отворачиваясь или отдаляясь еще на полшага, Давид все же шел рядом, слушал... Потом они встретились еще раз, уже без всякого повода.
ххх
– И что же Илария? – спросил Давид.
– Она была очень красивой, но несчастной. Правда, я тогда тоже не чувствовал себя счастливчиком, – признался Мартин.
– Как она выглядела? Я смутно помню в том приюте одну бомжиху – блондинку с синяком под глазом и в шляпке.
– Да, скорее всего, это была она. Из-за нее однажды все в приюте напились и устроили драку.