…Его внесли в избушку в овчинном тулупчике, с уложенной на груди папахой. Почему-то нашли нужным оставить Сашу наедине с ним. Саша тихо подошла, заглянула в запрокинутое белое мёртвое лицо мужа. Поискала и нашла на виске маленькую пулевую дырочку с вывернутой по краям кожей. "Только-то, – поразилась она. – За всё, что он сделал – вот эта чистая, умытая от крови дырочка? И всё?"
Землянка не стал церемониться и в ту же ночь медведем полез за занавеску.
– Ну-с, Александра Васильевна, – неестественно оживлённо подмигивая и потирая руки, заговорил он. – Так сказать, мёртвым – память, живое – живым.
Саша с таким отчаянием взглянула на него, что Землянке стало не по себе. Он пробормотал мягко, смущённо:
– Ну, голубушка. Упрямиться глупо – сегодня живы, завтра…
Потом убили Землянку. Отряд таял на глазах.
– Дяденька Иван, – всхлипывала Саша. – Ты-то почему не уходишь, обещал ведь… Взял бы меня с собой?
Тот уже не разговаривал с Сашей, как прежде.
– Не по пути мне с бунтовщиками, выходит, – отрезал он сурово. – Всё одно, обирают мужика в деревне. А тебе, девка, и вовсе про такое думать не следует. Из лесу не выйдешь – сцапают. Как жену офицера, главную вражину, – в расход. А коли наши поймают – надсмеются. Как над Анюткой.
Саша побледнела и отошла. Но она следила за стариком и видела, что он ворует сухари и вяленое мясо из скудных отрядных запасов. Она твёрдо решила не спускать с него глаз.
Сбежать старик не успел. Однажды ночью их окружили, почти без стрельбы обезоружили и повели под конвоем из леса. Когда гнали под проливным дождём, старик оказался рядом с Сашей. Шептал, сдувая с её рыжих волос капельки:
– Ты, девка, давай примечай кругом, поглядывай. Бог даст, не пропадём. Не пропадём, чует сердце.
В сарае, куда их загнали, он всё ходил, задирая голову, и осматривал стены, крышу, бережно ощупывал двери. Снова подсел к Саше, похохатывая и подталкивая её локтём, заговорил ласково:
– А, Шурка, чего нос повесила? Говорил ведь: присматривай-примечай. Слыхала, чего конвоиры меж собой болтали? В Подкаменное, мол, люди требуются – мужички тамошние волнуются, противятся поборам. Бог им в помощь. Не иначе, туда поскакали… Подкаменное-то отсюда не близко. Раньше ночи не вернутся.
А теперь глянь, Сашура, – сарай-то вроде конюшни срублен. Двери с той стороны и с этой – считай, открытые мы. Слева старший караулит, усатый. Другой, что матюкался всё, на крышу влез, чердак стережёт. Ей-ей, чудные, – добродушно подивился он. – Что, по-ихнему, человек – мышь летучая, чтобы через крышу сигать? Да и не услышит он: дождь зарядил. Шурка, ты дальше слушай… Справа дверь, так туда парнишку стеречь поставили. Парнишку, говорю, несмышлёного, в щёлку видать было.
Старик совсем навалился на Сашу и жарко и мокро зашептал в ухо:
– А само главное, девка, сельцо тут есть в вёрстах восьми. Я дорогу объясню, как напрямки выйти. Там Васька Пантелеев с людьми сидит – коли не вытрясли, конешно. Да не, не вытрясут: проверенный мужик, нашенский…
Ты не отворачивайся, не уроси, девка. Коли дело худо обернешь, так, думаешь… Помалкивать буду?… Как самых главных господ офицеров ублажала в постельке? Как на разбои да смертоубийства отрядных мужиков науськивала, подзуживала?
– Врёшь! – вскинулась Саша. – Ты зачем неправду говоришь, дядя Иван?!
– А что правда, что неправда, кто разберёт, – скоморошьей скороговоркой сказал старик. – Моё дело маленькое, стариковское – людей кашей кормил… Не-е, девка, мы молчать не будем, – это дядька Иван пообещал спокойно, уверенно.
Саша всё сидела под дождём у баньки. Медленно повернула голову в ту сторону, откуда – ей казалось – за ней давно наблюдают. Из мокрых смородиновых кустов на неё таращила глаза девочка лет семи, в больших для ее ножонок сапогах и пиджачке с угловатыми плечами.
– Тётенька, – позвала она шёпотом, вытягивая, как гусёнок, шейку. – Тетенька, ты чо, пьяная?
…Больше всего Саша боялась, что мать девочки, хозяйка большого дома, не поверит тому, как Саша медленно и вымученно рассказывает, что она сельская учительница, что родных у неё поблизости нету, что дом сожгли, а её саму избили и выгнали.
Но хозяйка, привыкнув, по-видимому, в последнее время к разным страстям, по-бабьи горевала вместе с Сашей, подпершись сложенной ковшиком ладонью.
Сашины пальто и юбка, очищенные щепочкой от глины, сушились на веревке перед жарко топленной печью. А Саша в одной рубашке и хозяйкиных белых шерстяных носках (хозяйке приглянулись чёрные прозрачные чулки у Саши, и она предложила обмен) сидела за столом и ела горячий, жирный, удивительно вкусный суп с капустой. Девочка-гусёнок серьезно следила за каждым её движением с печи, как с наблюдательной вышки.
Хозяйка подливала Саше и певуче рассказывала, что в деревне уже месяц новая власть, и "они" ничего, не очень озоруют. Взяли с её двора только двух кур и даже дали за них деньги – "хотя, милая, чо нынче деньги-то значат…"
Рассказывала, что муж её пил и дрался здорово, а потом ушёл к беглому уголовнику Ваське Пантелееву, где его и зарезали свои дружки.
Живут втроём: она, дочка (девочка-гусёнок мгновенно исчезла в темноте на полатях, мелькнув чёрненькими косичками) и ещё свёкор. Был племянник от брата, сирота Васятка, но уже полгода живет в Балычках при самом комиссаре.
Свёкор – ничего ещё, бойкий старичок, бегает. Вот и сейчас запряг Воронка и поехал с утра в Балычки, повёз Васятке пару чистого белья, пласт сала и полтора пуда картошки.
– Ты-то, горемычная, куда путь думаешь держать?
– В Россию, к тётке, – подумав, сказала Саша. И назвала уральский город, куда няня увезла Сонечку.
"Ну и всё, – думала она, чувствуя огромное облегчение. – Ну и слава богу. Пропади они пропадом: старая власть, новая… Развязала! Соню разыщу. Заживём!"
– И-и, далеконько, поездом нужно ехать. Ну так, милая, свёкор-то тебя проводит до железки. Не за так, конешно, не задаром, – хозяйка пощупала кофту на верёвке, задумалась. – Кофточка-то нарядная. Может, и сговоримся, так свёкор подбросит.
Свёкор, приехавший к полудню, оказался подвижным смешливым старичком.
– Иде пассажирка? – весело закричал он. – Ну, девка толстая, корпулентная. Если Воронок застрянет, пузом выпихнет, так, что ли?… А ты, Марина, вперёд корми старика, потом про дорогу толкуй.
Старичок помыл руки, вытер деревянную ложку подолом рубахи. Ел он тоже аккуратно и вкусно.
– У них, Марина, шум большой в Балычках вышел. Вчера карателей поймали да не довели до свету, в лесу в сарае заперли. И до утра одна вражина-таки сбежала. За подмогой к своим, сказывают.
– Айда ты, – не поверила Марина. – Из-под замка-то. Караулили ведь.
– Через караульщика и сбежала. Парень глупой, пожалел бабу…
– Ба-аба?! – охнула Марина и посыпала из передника на пол мокрые ложки.
– Та баба – не баба, а чистый срам. Самая главная вражина. Сама из барынек питерских, сказывают, наших зубами грызла. У всего отряда – это у трёх дюжин мужиков – подстилкой была.
– Вот гадина, вот срамница, – подхватила Марина. – Живьём таких жечь.
– Над караульщиком суд решается, трибунал делать будут. Баба-то важная птица, не иначе, всё разнюхала да к своим рванула.
Саша, сидевшая как каменная, при этих словах надломлено качнулась, застонала.
– Чо, милая? – обернулась хозяйка к ней.
Саша безумно с силой давила лбом угол печки, стонала всё протяжнее. "Повиниться… Жалко парня… А тебя кто жалел, кто, ну? Один ребёнок пожалел, дурачок… На свою детскую голову… Господи!"
И Саша завыла, зная, что делает непоправимое, и, страшась этого, завыла ещё страшнее.
– Пантелеич! – завизжала хозяйка, бестолково мечась с выпученными глазами вокруг Саши. – Да чо с ней такое, господи, припадок, ли чо?!
– Дедушка, – хрипло сказала Саша, переставая выть и подняв лохматую грязную голову. – Вези меня в Балычки. Я ведь это сбежала.
С ужасом вскрикнула девочка-гусёнок и исчезла вмиг за трубой, точно спасаясь от чудовища. Марина и старичок переглянулись, засуетились, задёргались, закричали.
– С утра-то электричество на час давали, нет? Успела зарядить? – свёкор тыкал трясущимся пальцем в мобильник, набирал номер. – Не ловит, паразит. Разве на чердак влезть – возьмёт?!
Через десять минут Пантелеич, дёргая вожжи и поминутно оглядываясь, бешено гнал телегу к Балычкам. В телеге с заведёнными назад, связанными полотенцем руками сидела Саша, подпрыгивала на деревянном, без соломы, дне.
"Всё расскажу. Про Анютку несчастную, про ребёночка. Про дядьку Ивана. Всё расскажу. Люди же! Неужели не пожалеют… А?!"
НОЧЬ В ОГОРОДНОМ МАССИВЕ "РОСИНКА"
Часть 1
… Молодожены укладывались спать. "Милый, отвернись", – проворковала жена. Муж не только не отвернулся, но, как выразился бы соседский внук, включил ночное видение.
Тогда жена, стесняющаяся собственного мужа, повернулась к нему спиной, к экрану – передом. Скинула платье, лифчик, трусики и долго так и эдак себя оглаживала, красовалась: все – превсё до черной шкурки показала необъятной нашей стране, миллионам чужих мужиков от Москвы до самых до окраин. Срамница, мужа она стесняется…
БабТася не уважала американские фильмы. Да и наши пошли не лучше. То ли дело бразильские сериалы. Женщины там стыдливые, объятия целомудренные, поцелуи без этого мерзкого хлюпанья, всасыванья и чавканья на всю квартиру. БабТася в сердцах выключила телевизор. В огород было пора.
Взяла из холодильника приготовленные пакет молока, половинку батона, круг чесночной колбасы. Учуяв колбасу, в ногах закрутился, затолкался лобиком, запищал крошечный котенок Ленин. Назван он был так не из глумления над вождем, упаси Бог. Его весной принесла соседка, пятидесятичетырехлетняя Лена. Так и пошло. Гостьи, приглашаемые бабТасей на пироги, спрашивали: "Чей котенок?" – "Да Ленин". "Куда это Ленин котенок запропастился?"
Покормила Ленина. Уложила в объемную сумку тяжелый старинный зонт, теплую кофту. В её боковом внутреннем кармане лежало пенсионное удостоверение в полиэтилене, прошитом по краям суровой ниткой. В прошлом году у бабТаси во дворе вырвали сумку с килограммом ячневой крупы и тридцатью рублями денег. Она не растерялась, крикнула вдогонку: "Документы-то оставь!" Вор хоть скотина, а человеком оказался – на ходу выбросил пакетик с паспортом и "пенсионкой".
Куда бы она без пенсионки?! Это в Америке, бабТася по телевизору видела, пенсионерки делали косметические подтяжки на коленках, чтобы носить мини-юбки и соблазнять американских старичков. А сами, срамота, ровесницы бабТасе.
А то еще: натягивали на куриные ножки обрезанные штаны вроде панталон и отправлялись в круиз. У нас государство определило бабТасе свой круиз: ездить за полцены с одного конца города на другой в лавку, торгующую яйцами-бой, уцененным постным маслом и крупой.
Отношения бабТаси с государством издавна сложились непростые. Обе конфликтующие стороны имели прямо противоположные задачи. Государству экономически и политически была не выгодна долгожительница бабТася с ее пенсией, льготами и правами, которые она качала на ноябрьских митингах и тем самым лила воду на мельницу Зюганова с коммунистами.
В его, государства, кровных интересах было подтолкнуть, ускорить естественный ход событий в затянувшемся земном существовании бабТаси. Чему оно всячески деликатно способствовало, повышая при её мизерной пенсии цены на лекарства, квартиру, молоко и хлеб.
А бабТасе назло государству (на кося, выкуси!) упрямо, страстно, эгоистично хотелось жить. Что, еще раз подчеркиваю, грубо противоречило и даже подрывало интересы последнего.
Надо бы сходить перед не ближней дорогой в туалет. Но у бабТаси в тенистом углу огорода в ржавой бочке томится смесь из опила, сорняков и бабТасиных отходов жизнедеятельности. Никакой химии, никаких нитратов – и совершенно бесплатно. Как можно было расточительно спускать в городскую канализацию главную составляющую самодельного удобрения? Не зря корень у него одинаковый со словом "добро". Его от доброй хозяйки с нетерпением дожидались клубничка, помидорки, огурчики: самые первые, самые крупные да сладкие – на диво и зависть всем соседям в огородном массиве "Росинка".
И пусть в автобусе, бывало, бабТася переминается со страдальческим лицом, с закушенной губой – ничего, перетерпит, не барыня. Не лопнет. Зато все до последней драгоценной капельки довезет и пополнит заветную бочку…
У двери ждала самодельная кривоватая палка. На нее она, опираясь и тяжко охая, вскарабкивалась в автобус, непременно с заднего хода. По опыту знала: все передние места плотно, как бутылочными пробками, забиты ее ровесницами, такой же равнодушной и жестокой огородной старушней. До конечной остановки "Росинка" не присядешь. А в хвосте автобуса перед стонущей и обморочно задыхающейся бабТасей молодежь вскакивала и уступала место.
Хотя довелось ей видеть молодуху… Не приведи господи. Расселась на месте для инвалидов, ноги в полосатых штанах расставила – надо бы шире да некуда. Майка линялая короткая, открывает пуп с серьгой. А если кто вот так походя за серьгу дернет?! У бабТаси при этой мысли у самой в области пупка заныло. Голова у девки была обритая в серединке, по краям остатки волос торчали выщипанными перышками. В ушах блямбочки с проводами, слушает свою дикую музыку.
И сидела, значит, эта девка в переполненном автобусе, ухом не вела. Первой не выдержала маленькая бабулька, болтающаяся на поручне в непосредственной близости. Про таких говорят: сзади пионерка – спереди пенсионерка. В белой шляпе с опущенными, будто вымоченными краями, эдакая бабочка-капустница. В обезьяньей ручонке корзинка, на дне её зоркий бабТасин глаз углядел переносную телефонную трубку. Огородницы тоже. Намажутся давленой клубникой, облепятся огуречными кружочками и брякнутся загорать среди лопухов и лебеды в человеческий рост. БабТася таких не уважала.
– Девушка с веером – с плеером, не стыдно? – запищала бабулька. – Обратите внимание, сколько пожилых людей вокруг стоит. Вы не ошиблись, заняв это место?
Девка равнодушно смотрела за окно, притопывала в такт неслышимой музыке тяжелыми башмаками. Через минуту орало пол-автобуса, включая кондукторшу. Девка балдела, с ухмылкой водя взглядом по перекошенным, румяным от злости морщинистым лицам.
– Да она наркоманка, разве не видно? Глаза стеклянные.
– Оттаскать бы лахудру за космы, – это бабТася подала голос, хотя обычно в подобные скандалы не вмешивалась – не портила нервы.
– Не связывайтесь вы с ней. Подкараулит в безлюдном месте… Их и не садят нынче.
На своей остановке, одержав полную и безоговорочную победу, морально размазав по стенке пенсионерское братство, девка не спеша вывалилась, покачивая толстыми полосатыми ягодицами. В автобусе пахло валокордином. Бабочку-капустницу на конечной остановке ждала "неотложка": сгодился-таки ее телефон. Расходясь по своим домикам – скворечникам, пассажирки еще долго галдели. И даже невозмутимая бабТася испытывала некоторое теснение в груди и забыла, что надо ей поспешать к заветной бочке.
Вышла на свой ухоженный, как игрушечка, участок.
– Не сопрели тут без меня, матушки? – приговаривала, закатывая пленку на парнике. У нее была привычка разговаривать со всем, что ее окружало, включая неодушевленные предметы.
Посмотрев очередную серию, благодарила телевизор. Вставая, распаренная, из ванны, даже слегка кланялась: "Спасибо, милая ваннушка". Экая красота: собственная маленькая банька на дому. Открывая ключом дверь квартиры или огородного домика, беспокоилась: "Как тут без меня дневали-ночевали? Ребятки мои как поживают?" Ребятками бабТася называла цветы. Их она разводила и на огороде и в городской квартире великое множество.
Очень она любила разные растения. Взять человека, птицу, животное, пусть даже самое бесшумное и чистоплотное – кошку, а все равно сколько от них шума, беспокойства, грязи. Особенно от людей. Как говорил о них бабТасин сверстник, покойный артист Райкин: "Вдыхают кислород, а выдохнуть норовят всякую гадость". Цветочки и зелень "выдыхали" свежесть и аромат, жили своей жизнью тихо, кротко, радовали глаз и душу. И баба Тася вытягивала морщинистые губы и чмокала граммофончики кабачков, и первый тугой розовый помидорчик, и пряную веточку петрушки, и янтарное яблочко "уральский налив".
– Тася! – за смородинными кустами маячила голова соседки. – Сегодня опять председательница заходила. Если не отдашь общественную печать, говорит, с милиционером придет.
БабТася сделала вид, что не слышит и не видит, увлеченная работой. Подоткнула верхнюю и нижнюю юбки выше бугристых, лиловых, увитых венами ног. Проворно выщипывала одной рукой сорняк, другой тут же прорывала рыхлый чернозем в междурядьях. Быстро наполнила сорной травой два ведра, вывалила в преющую в углу огорода компостную кучу – и бегом к другой грядке. Никто сейчас не узнал бы в этой метавшейся на шести сотках могучей женщине, в этой играючи взмахивающей тяпкой богине земледелия и плодородия Деметре помирающую автобусную старуху.
– Ишь, – бормотала она. – Печать… Фигу вам с маслом, а не печа Подавитесь вы ею, не больно нужно, – тут же противоречила сама себе.
Давно ли огородники били челом, горячо уговаривала бабТасю возглавить "Росинку". Чем только не прельщали ее: и освобождением от налога на землю и платы за воду, и полсоточки под картошку обещали прирезать. И льстили, что легкая рука у нее, что редкие советы дает, ни в какой литературе такие не найдешь, и командирская жилка у нее есть.
БабТася слабая женщина, возьми и согласись. И так с головой втянули ее председательские хлопоты, что собственный огород забросила. Соседский внук подарил катушечный магнитофон со старыми записями. Поковырялся отверткой, подсоединил куда что следует. С самого ранья она сидела в домике сторожа и с чувством выговаривала в дырчатую черную, как довоенное радио, блямбу микрофона: "Алевтине Иосифовне с девятой улицы исполняется восемьдесят семь лет! Огородное правление от души поздравляет ее песней "Потому что нельзя, потому что нельзя быть на свете красивой такой"…
…А вот Кирилл Петрович с улицы номер два убедительно просит передать песню для любимой жены, с которой они отметили серебряную свадьбу. Исполнителя и название песни он не знает, помнит только, что там есть строчки: "А под ее атласной кожей течет отравленная кровь". Уважаемый Кирилл Петрович, выполняем вашу просьбу. А заодно просим немедленно уплатить взносы, иначе отрежем вас от воды. Желающие приобрести навоз отборный конский, обращайтесь к сторожу. А сейчас прослушайте новости о международном положении и событиях в Ираке…"
Если не поступало музыкальных заявок, бабТася по собственной инициативе заполняла паузы Кадышевой и Бабкиной. Четыре мощных громкоговорителя были установлены по периметру огородного общества. Ни один огородник не оставался не охваченным бабТасиными культурно-политическими радиопередачами.
Через полтора месяца общее собрание взбунтовалось. Все кричали, что даже воробьи из "Росинки" от такой жизни повывелись, и что от визга Бабкиной и огородники скоро повыведутся. И на том же собрании единогласно скинули бабТасю с председательского кресла.