За всю недолгую жизнь у Берды не было такой счастливой минуты. Это - словно красивый сон сбывался. Не верилось, что всё происходит на самом деле, что человеку может быть так хорошо, и хотелось совершить что-то совсем невозможное.
- Узук-джан… можно… поцеловать тебя?
Узук резко вырвала руку и сказала:
- Тебе не стыдно?
Берды смешался и отступил, но девушка не уходила. Тогда он опять завладел её рукой и очень серьёзно сказал:
- Узук-джан, не сердись. Ты знаешь, что я тебя люблю. Можно задать тебе один вопрос?
- Задавай…
- Если отец и мать будут согласны, ты… выйдешь за меня замуж? Не сегодня или завтра! Когда сама захочешь, Я могу ждать, сколько угодно. Но мне очень нужно знать твой ответ. Ты будешь согласна?
- Да, - сказала Узук, - Я… согласна. - И не сумела сдержать счастливую улыбку.
Её ответ вернул Берды с неба на землю. Он тревожно огляделся, быстро присел.
- Иди, моя Узук… Девушки далеко ушли. Увидит кто-нибудь нас - могут разговоры пойти, Мурад-ага рассердится… Иди!
Он смотрел ей вслед, пока она не скрылась за ближайшим пригорком. Есть ли ещё на свете такая красавица, как Узук? Нет такой на свете! Говорят, кто сорок лет пасёт овец, у того сбывается самая заветная мечта. Пусть сбудется! Я согласен пасти овец всю жизнь, только бы Узук была рядом со мной. Говорят, мужья обижают своих жён, ругают их, бьют. Да разве смогу я когда-нибудь сказать Узук грубое слово? Это всё равно, что плюнуть против ветра. Никогда не обижу её… Она любит. Она согласна! О аллах!.. Надо пойти к тётушке Огульнияз и попросить, чтобы она закинула словечко Мураду-ага и Оразсолтан-эдже…
Старая Огульнияз-эдже сидела под навесом и ловко катала шарики из творога. Ответив на почтительное приветствие Берды, она весело сказала:
- Во время ты пришёл! Помогай старухе. Парень ты ловкий, проворный - бери курт, подними на навес. а то мне не осилить.
Берды быстро разложил шарики для просушки, подсел к Огульнияз-эдже и по-хозяйски просил:
- Много в этом году курта наделали?
- Ай, Берды-джан, сколько наделали - весь наш. Нам хватит. Вот, чтоб не сглазить, Оразсолтан с дочкой нынче богатые, много курта домой повезут. У них, говорят, помощник хороший был, ты не слышал?
- Не-нет… - смущённо отозвался Берды.
- Ага, значит, не слышал? А то Оразсолтан какого-то Берды так хвалила. Пусть, говорит, аллах даст ему счастье и удачу за его доброе сердце. Я думала, что это - тебя, а ты, оказывается, ничего не знаешь… А Узук, чтоб по сглазить, девушка трудолюбивая, всё в её руках спорится. Оразсолтан хвалилась: пока она одну овцу выдоит, а Узук со своим помощником Берды - четырёх. А потом, говорит, всё же обогнала их.
- Не доила она…
- А ты откуда знаешь? Ты ведь ничего не знаешь… Бери курт, тащи под навес!
Когда Берды снова вернулся на своё место, Огульнияз-эдже лукаво спросила:
- Ты ко мне зачем пожаловал?
- Так просто… навестить…
- А-а-а… Ну, тогда сиди. А я думала, по делу пришёл. Ягнята твои не разбегутся?
- Нет… за ними Дурды приёма гриваст.
- Выходит, и у тебя тоже помощники есть? Молодец, джигит! Только очень уж ты долго примеряешься. Девушки смелых любят, сынок.
Берды растерялся.
- Как примеряюсь?
- А так. Пришёл со своей заботой и ждёшь, пока её у тебя изо рта Огульнияз-эдже вытащит. Робких, сынок, и воробьи клюют… Говори, зачем пришёл?
- Просьба у меня, Огульнияз-эдже… помогите… - неуверенно начал Берды и запнулся, глядя на сухие, узловатые пальцы старухи, из-под которых один за другим, почти без перерыва появлялись аккуратные творожные шарики.
- Хватит тебе верблюда под ковром прятать! - прикрикнула Огульнияз-эдже, и Берды сказал:
- Знаете ли… вот… вы не можете сказать за меня словечко?
- Какое словечко?
- Оразсолтан-эдже… Что мы… что Узук и я любим друг друга.
- Наконец-то ударил! - Огульнияз-эдже одобрительно качнула головой, живые бусинки её глаз смеялись. - Запомни, Берды-джан, пословицу: "Сирота сам свою пуповину отрезает". У тебя родных нет, сам не позаботишься - из пустой миски плов есть будешь.
- Я то же хотел сказать! - горячо воскликнул Берды. - Некуда мне мои достатки нести. Пусть всё им отдам. Вместо сына им буду!
- И то верно, - согласилась Огульнияз-эдже, докатывая последний шарик курта. - Мурад стар, Оразсолтан тоже своё поработала. Хорошо ты решил, сынок. А теперь слушай, что я тебе скажу, чтоб не сглазить: ходи себе потихоньку да помалкивай до времени. Моей помощи тебе не потребуется. Если хочешь знать, Мурад-ага и Оразсолтан это дело уже решили. Да, решили! Они от меня секреты в сундук не прячут, чтоб не сглазить. Совсем недавно говорили мы о судьбе Узук… На что может надеяться бедняк? Аллах делал мир - торопился, обошёл долей бедняков. Нынче так живём: одна овца - твоя кривда, сто овец - твоя правда. Мы люди бедные, заплату новую пришиваем - и то радуемся. А когда дочка красавица, чтоб не сглазить, совсем покоя нет. И от вдовца сваты могут придти, и от плешивого, и от глухого. А то и ещё что-либо похуже случится. Красавица в доме бедняка всё равно, что чатма из свежих кукурузных стеблей, любой проходящий верблюд клочок ухватит, каждый облезлый козёл мимо не пройдёт. Ох-хо-хо… Вот я им, сынок, и говорю: отдайте вы потихоньку дочку за Берды-джана - и дело с концом. Парень он, чтобы не сглазить, добрый, душевный, от работы не отлынивает, людей не обижает, и ни её, ни вас в обиду не даст. Так я им сказала, сынок, они и согласились. Только Оразсолтан повздыхала, что Узук, мол, ещё молода, годик бы, два подождать. Жалко ей, старой, дочку-то, хоть и вместе жить вы будете… Да ты не тужи, Берды-джан. Ходи себе потихоньку да помалкивай в усы. Год, другой - время не велико. Солнышко встало, солнышко зашло - вот и год позади.
Берды, затаив дыхание, с восторгом слушал Огульнияз-эдже. У него было состояние человека, который шёл просить кусок лепёшки, а ему дали целый котёл превосходного плова. Пословица говорит, что в добрых вестях даже ложь хороша. Но Берды сам не умел говорить неправду и знал, как знали все в ауле, что и Огульнияз-эдже никогда не оскверняла свои уста ложью. Значит, всё, сказанное ею, было правдой, значит…
На следующий день, улучив момент, Берды спросил девушку:
- Узук-джан, ты никакого разговора о нас с тобою не слыхала? Мурад-ага и Оразсолтан-эдже ничего не говорили?
- Нет… Какой разговор? - полуиспуганно, полувопросительно ответила Узук.
- Тогда знай: твои отец и мать согласны, чтобы ты была моей женой!.. Ты правда не слышала ничего об этом?
Узук покраснела и потупилась, теребя большой серебряный кран в своём ожерелье - единственную ценность среди потускневших медяшек.
- Если сказать правду, слышала…
- Почему же ты не сказала мне там, на поле, когда собирала цветы?
- Я постеснялась сказать…
Где мёд, там и мухи
Ночь была черна, как сажа, и вечной казалась её беспросветная власть над затихшим в неподвижности аулом. Но зарозовел восток, и его первые лучи отважными батырами бросились на чёрное чудище. Ночь дрогнула, отступила - и побежала прочь, гася за собой обманчивые светильники звёзд.
Поёживаясь в своём лёгком платьице от утренней прохлады, Узук постояла немножко, посмотрела на восходящее солнце, зажмурилась, сладко зевнула и пошла в маленькую камышовую мазанку, расположенную недалеко от кибитки. Здесь ещё прятались по углам последние нукеры ночи, но девушка знала, что скоро сюда заглянет солнце и загорится радужным многоцветьем ковср - детище искусных рук и богатой фантазии Узук. Она трудится над ним давно, и уже близок день, когда будет завязан последний узел.
Нелегка работа ковровщицы. Сгорбившись, она долгими часами сидит в таком положении, то завязывая бесчисленные тысячи узлов, то колотя по ним тяжёлым гребнем. Чем чаще узлы, чем сильнее их бьют, тем прочнее, красивее и дороже ковёр. Туркменские женщины в совершенстве овладели трудным ремеслом ковроделия - недаром туркменские ковры не имеют себе равных во всём мире, от холодного города "белого царя" до самого Хиндустана, недаром звонкая слава их уходит в глубину далёких веков.
Ткать ковёр нелегко, но Узук любила работать. Её руки мелькали, словно белые бабочки, и чёткие гели один за другим рождались на ворсистом поле ковра. А серые струны основы становились всё короче и пели всё глуше под ударами гребня. Зато в сердце Узук звучала ликующая мелодия, которая постепенно облекалась в словесную ткань песни. Это была песня о девушке, страдающей от сердечного недуга, и никто не знает лекарства, знает только один красивый юноша-чабан. Он далеко, в песках, а девушка чахнет от тоски, но милый может ей верить - она не изменит ему, если даже голубое небо расколется на куски. Пусть юноша громче играет на своём тюйдуке, она услышит голос его любви, но пусть он всё же приходит, потому что красота его подруги поблекнет от одиночества. Они встречались весной, сейчас уже осень, нельзя, чтоб разлука была такой долгой.
Так пела Узук, и зубастый гребень сердито плясал в её сильных руках, словно вколачивал слова песни в узорную криптограмму ковра. Под влиянием песни девушкой овладели невесёлые мысли. Вот она трудится, вкладывает в работу не только силу и ловкость рук, но и частицу своей души, а половина ковра, по закону, принадлежит Нурджемал, жене Сухан-бая. Да что там половина! Разве ковёр разрежешь? Нурджемал, как всегда, уговорит мать, чтобы та продала свою половину, и мать согласится. А как не согласишься, когда деньги нужны и за байскую часть всё равно заплатить нечем. Всё - бедность, И никуда от неё не денешься. Хоть бы один коврик остался, а то ведь все идут на приданое дочкам Нурджемал, и только потому, что Мурад-ага, бедный пастух, не в состоянии купить шерсти и красок. Неужели бедность - это вечный груз, который никогда не сбросишь?
От грустных размышлений отвлёк Узук конский топот. Девушка выглянула и похолодела от внезапного недоброго предчувствия: около их кибитки остановился незнакомый всадник. Толстолицый и важный, одетый в новенький серый чекмень и мохнатую чёрную папаху, он крепко опирался на стремена остроносыми башмаками, из которых выглядывали узорные мешхедские носки. Гнедой конь с белой прозвездью на лбу переступал точёными ногами, грыз удила и ронял на пыльную землю большие хлопья пены.
Всадник погладил чёрную подправленную бородку и громко спросил:
- Здесь живёт чабан Мурад?
- Здесь, - ответила Оразсолтан-эдже, выходя из кибитки. - Это дом Мурада-ага. Милости просим!
Гость повёл глазами, отыскивая коновязь.
- Дурды-ы - крикнула Оразсолтан-эдже. - Иди-ка сюда, за конём гостя присмотри.
Бросив поводья мальчику, приезжий вошёл в кибитку.
Кибитка была бедна. Прямо около входа на досках, положенных на кирпичи, стоял ободранный, когда-то жёлтый сундук. На нём аккуратной стопкой высились три стареньких жидких одеяла. С другой стороны входа сиротливо стоял полупустой мешок с мукой. Сквозь дырявые кошмы крыши виднелось небо, и солнечные лучи, свободно проникая в это обиталище нищеты, нимало не скрашивали убожество "дома Мурада-ага".
Сесть можно было либо на ветхий коврик, либо на сквозную от возраста кошму. Гость секунду помешкал и опустился на коврик. Его лицо, движения, поза, красноречиво говорили, что подобная обстановка нисколько не импонирует ему, и если бы не настоятельная необходимость, он вряд ли удостоил бы посещением эту нищую кибитку.
Оразсолтан-эдже ничем не показывала своего удивления приходу незнакомого человека. Старый туркменский обычай говорит: любой гость - священное лицо. Его надо угостить, предложить отдых, ни о чём не расспрашивая. Если может, он сам объяснит потом, кто он, откуда и зачем. Поэтому женщина быстро поставила на огонь старый чёрный тунче, оставшийся ей ещё от свекрови, и принялась протирать чайник, отбитый носик которого заменяла жестяная оправка. Гость сидел молча, изредка поглядывая на видневшуюся сквозь дверь мазанку.
Судя по всему, он был знатен и богат. Но, когда на дворе послышался глухой кашель и знакомое шарканье калош, Оразсолтан-эдже не знала, что и думать: сам Сухан-бай шёл приветствовать незнакомца!
Сухан-бай обладал несметными стадами. Помимо стад, он имел кое-что и в кованых сундуках, где на самом дне стояли кувшины с монетами различной чеканки и лежали туго перевязанные кожаные хурджумы, набитые ассигнациями. Он был невероятно богат и, сообразно богатству, жаден. Он даже семью свою держал впроголодь, трясся над каждой коркой. Поэтому, хотя в глаза его и величали Сухан-баем, за глаза иначе как Сухан Скупой не называли. Крепко прилипла к нему эта кличка. Он знал о ней, но не обижался: стоит ли обращать внимание на голодранцев, которые не знают цену копейке или куску сухого чурека. Будь он такой беспечный, как они, тоже, наверно, латал бы дыры прорехами. А сейчас он один из самых богатых и уважаемых людей в округе, перед ним заискивают, к нему приходят просители, а он волен дать или не дать, а то и вообще разговаривать не станет.
Толстый коротышка, похожий на надутый бычий пузырь, показался у входа в кибитку. Его лицо было кругло и плоско, как деревянное блюдо для мяса, и так же жирно лоснилось. Под нависшими кустистыми бронями бегали беспокойные глазки. Бесформенный нос, мокрые губы и раздёрганная, обкусанная, пегая борода довершали портрет этого человека. Не так фаланга спешит на запах падали, как спешил Суханбай туда, где хоть чуточку пахло наживой.
- Саламва… - торопливо заговорил он ещё с порога, запнулся, обронил калошу и закончил приветствие невнятным ворчанием, похожим на ворчанье из конуры старой цепной собаки. Лёгкий бязевый халат сполз плеча. Сухан-бай попытался достать его, но не смог дотянуться через шарообразный живот и, оставив бесполезную попытку, закрыл дверь, протянул приезжему в знак особого уважения обе руки.
- Эссаламвалейкум!
Незнакомец встал, поздоровался и, подождав, пока Сухан-бай усядется, сел снова. Право традиционных вопросов вежливости принадлежит хозяину, однако Сухан-бай предоставил его гостю. Он знал приезжего очень хорошо и вообще не считал себя ниже его, но сейчас чутьё скопидома подсказывало, что гость приехал не по совсем обычному делу, а значит есть возможность урвать лишнюю копейку, и поэтому Сухан-бай лебезил.
Гость с достоинством отказался - он чтил обычаи старины. И Сухан-бай пошёл по лесенке вопросов:
- Как жизнь? Здоровье?…
Отдав дань традиции, они замолчали. Сухан-бай поставил перед гостем один из чайников, второй подвинул к себе.
- Мне сказали, что проскакал всадник. Значит, это были вы?
Приезжий в знак согласия чуть кивнул: вопрос был лишён смысла, но вежливость на Востоке - прежде всего. Вежливость и неторопливость, хотя бы под тобой горела земля. Если ты сразу, минуя вековой ритуал, заговоришь о деле, тебя сочтут грубым невежей, женщины будут судачить на твой счёт, детишки - показывать пальцами и улюлюкать, а мужчины при встрече - прятать в бороды снисходительную улыбку, превосходства.
Сухан-бай налил чай в пиалу, потянул носом и удивлённо спросил:
- Оразсолтан, разве у тебя чёрный чай? Почему же ты не взяла у нас зелёного, если твой кончился? Дурды, сходи-ка принеси зелёный чай!
Оразсолтан-эдже было очень неловко, что она не может попотчевать гостя. Замечание Сухан-бая совсем смутило её, и она готова была провалиться сквозь землю. Но в тоже время сердито подумал: "Лиса!". Те редкие случаи, когда в силу горькой необходимости, она обращалась за помощью к баю, научили её многому. Конечно, щепотка чая - мелочь, но случись не вернуть её - не оберёшься злых попрёков от языкастых байских жён. Лучше уж стерпеть позор один раз, гость поймёт, что не от жадности, не обессудит.
Исправляя неловкость положения, приезжий сказал: "Ладно, ничего, что чёрный", - и, налив себе пиалу, спросил.
- Ваши верблюды, Сухан-ага, всё ещё ходят в Хиву?
- Да, Бекмурад-бай, наши верблюды ходят… Давно уж мы караван отправили. Теперь каждый день на дорогу поглядываем, прислушиваемся, - не зазвенят ли бубенцы. Не сегодня-завтра должны прибыть.
- Конечно, прибудут, куда денутся. А что везут? Наверно, как всегда, халаты?
- Вы в курсе моих дел, почтенный Бекмурад-бай. Именно халатами мы занимаемся.
- Что же, халаты в наше время - товар выгодный.
- Не говорите, Бекмурад-бай… Выгодный он выгодный, да ещё и торговать надо уметь, только наша молодёжь всё никак не научится. В торговле и отца не жалей, а они простофили чужому даром вещь готовы отдать, вместо того, чтобы подороже продать. За ними глаз да глаз нужен, того и гляди, нищим оставят. Даже не понимают, кому можно в долг доверить, кому нельзя. А ловкие люди пользуются этим,
Меня - и то обмануть сумели. Как-то торговал наш Ораздурды халатами - подходит к нему джигит. Молодой, плечистый такой, коренастый. Бородка чёрная подстрижена, как у вас. Сторговал он халат, а денег-то рупии не хватает. Соседи-торгаши рады подлость сделать, говорят: "Уступи, парень честный, вернёт". И меня за язык потянуло: "Отдай, - говорю, - пусть носит на здоровье". Уже месяц носит! А где долг? Я своим наказал: чуть увидят - хватать за шиворот, да не встречаю его. Говорят, он откуда-то из ваших мест. Ради нас, Бекмурад-ага, увидите - скажите ему, что, мол, нехорошо, на том свете аллах спросит.
- А на этом - вы? - усмехнулся Бекмурад-ага. - Кто же такой, этот парень?
- Сын какого-то Дерри, что ли…
- Да?.. Как будто есть похожий… Хорошо, приеду - пошлю за ним.
- Ах, почтенный Бекмурад-бай, аы нам такую большую услугу оказали бы! - Сухан-бай от волнения заёрзал на месте и сунул в рот бороду. - Такую неоценимую услугу!..
Бекмурад-бай покосился на собеседника. Он был полон презрения к этому жирному скупердяю, готовому, кажется, удавиться из-за своей жалкой рупии, но ответил с достаточной долей вежливости.
- Это для нас большого труда не составит… А что нового слышно в мире, Сухан-ага?
Сухан-бай выплюнул откушенный клочок бороды, тыльной стороной ладони вытер губы.
- Новости у вас, Бекмурад-бай. Мы - что? Дела па марыйском базаре да овцы - вот и всё, что нам известно.
- Скромность - правоверному, чалму - хаджи, - с заметной иронией сказал Бекмурад-бай. - У вас тут времени свободного много, расспрашивай да слушай. А по земле слухов - что в Мекке арабов.
- Да-да! - спохватился Сухан-бай. - Верно! Ходят слухи, что будут дайханам пахталык давать, - правильные слухи? - Он поскрёб подбородок, несколько раз продрал пятернёй клокастую бороду.
- Правильные слухи. Тот купец, для которого я скупаю хлопок, говорил, что на будущий год надо дать пахталык всем, кто попросит.