К матери в четырехкомнатную квартиру Олюшку ни за какие коврижки не заманишь. А работает она технологом на заводе, живет в общежитии с подругой, тоже которая с ребенком ("Драма у нее," – тихонько сказала).
Шумно живут: когда малышня в две глотки загорланит, хоть уши затыкай и вон беги – зато весело. Друг дружке во всем помогают… Да, чуть не забыла: отец (Витька-непутевый, значит) наведывается частенько. Женился, про тещеньку свою бывшую, бабку Августу, все спрашивает.
Августа, забывшись, твердила:
– Слава Богу, милая, слава Богу. Ты счастлива, и я подле твоего счастья погрелась.
Олюшка, прощаясь, ее в гости звала. Обещалась сама забежать, как время будет. Вышли все из трамвая…
Идет Олюшка по аллее, высокая, светлая вся, чисто солнышко, коляску толкает. Нет-нет, да и обернется, рукой в перчатке помашет. Потом уже пошла не оглядываясь, и Витеньку с собой увозит… У бабки в груди оборвалось, точно вот в последний раз внучку видит. Не ведая, что делает, не слушая ругань Агнии, засеменила вслед.
– Олюшка, – кричит, – Олюшка!
С утра две молодые мамы убегают на работу. А у Августы полон рот хлопот. Не шутка – два мальца на руках, один горластей и буянистей другого. Бабке оба хороши, только ненаглядный раскрасавец ангел Витенька, милее всех на свете.
Бабку научили варить детские смеси, а уж остальное: покормить, постирать, спать уложить – это для нее дело знакомое. Жалко, малы еще, а то житейские истории рассказывать бабка великая мастерица.
Больше всего ее радует, что она из своей пенсии нет-нет, да и выкроит на подарочек: Олюшке косынку узорную рублевую, правнуку Витеньке – погремушку завлекательную. Олюшка поворчит для виду, а бабке и ворчанье Олюшкино сладко.
Вечером бабка вернется из гостей от комендантши, чаю напившись, посмотрит телевизор – и спать ложится на раскладушку, вынесенную за неимением места в кухню.
"Слава тебе, Господи, – думает бабка, крестя тощую грудь. – Есть, есть Бог на свете. Лишь бы подолее сил хватило".
Жизнь бабки Августы завершает традиционный хэппи энд.
БЕССОННИЦА
Во втором часу ночи за стеной застонала фрау Б-р.
Неделю назад на пляже я познакомилась с ней – она заканчивала курс грязевого лечения – и сопровождающим ее молчаливым господином. Она жила в том же отеле, что и я, через стену по соседству.
Стон становился все тяжелей, точно спящую душили. Вдруг оборвался – фрау проснулась. Послышались кашель, звук наливаемой в стакан воды. Зашаркали в коридоре ночные туфли. Фрау возникла в моих дверях, как привидение, в высоком колпаке и просторном платье. Она несла в вытянутых руках термос, обернутый в полотенце.
– Горничную не дозовешься. Из-за вашей двери, единственной в коридоре, выбивается свет. Гоните меня, если я помешала. О, благодарю вас. Но не полакомиться ли нам с вами английским чаем с молоком? – она радовалась живому человеку, ей немедленно хотелось чем-нибудь угодить мне.
Пока я вынимала чашки, фрау обнимала и баюкала свой термос. Если сегодня на пляже, на ослепительном белом и мягком, как мука, песочке она хвастливо демонстрировала на себе результаты диеты (говядина, яйцо, простокваша и чернослив -, то сейчас – с сивыми всклокоченными волосами, шафранно – желтая, с оттянутой под глазами морщинистой кожицей – она безжалостно выглядела на свои девяносто два.
– Снова он. Так долго не являлся, и вот снова, – пожаловалась она.
– Не следует говорить об этом, госпожа Б-р. Тем более глубокой ночью. Поговорим лучше о вашем сыне.
– О да, – она обрадовалась. Вынула из выреза платья, с худой страшной груди, медальон на шелковой золотой нитке. – Вот мой маленький златокудрый Карл, я никогда не расстаюсь с ним… В детстве он был чрезвычайно вредным, я называла его "колорадским жучком", а теперь он во Франкфурте – на-Майне, директором… – она назвала известную фирму по производству бытовой техники. – И его дети – мои внуки учатся в различных городах Земного шара… Но для меня он остался тем же колорадским жучком…
Только мне, возвращаясь поздно вечером, он может рассказать, что сегодня, находясь на очередной скучной презентации, ему очень хотелось, как мартышке из зоосада, резвиться под потолком, цепляясь и раскачиваясь на плафонах. Или, превратившись в невидимку, красться вдоль столов и по очереди щекотать таких важных надутых господ и смотреть, что из этого получится… И мы покатываемся со смеху, как два сверстника, зажимая себе рты.
Да, он в отца, его отец был большим проказником, хотя ведь он был уже совсем приличный господин, когда я познакомилась с ним. Эрвин был значительно старше меня, а я вышла замуж двадцати четырех лет. – Длинный носик фрау порозовел. Рассказывая, она доверительно трогала меня ручкой – косточкой со свисающей и болтающейся кожицей.
– Тогда я работала секретаршей в частной конторе господина Р-н. И мне очень хотелось иметь мужа и малюток, но я не имела этого, и я много горевала от этого, потому что я была здоровая и краснощекая девушка. Но когда я ходила по улицам, лицо у меня было надменное и жалобное, какое оно бывает у… у… По-вашему, это называется – старая девочка, я правильно сказала? И когда Эрвин предложил мне руку, я поняла, что Бог услышал меня, и горячо молилась Богу.
Фрау Б-р уютно сидит за третьей или четвертой чашкой чая с молоком. Приподняв дрожащие кустистые бровки, морщит губы и сладко, сладко улыбается, вспоминая молодость и своего Эрвина.
– Началась мобилизация – вы понимаете, о какой мобилизации я говорю, – и ни в одной соседней квартире не осталось молодых здоровых мужчин. У Эрвина была броня, но соседки перестали здороваться со мною, и подростки кричали Эрвину на улице: "Трус, негодяй", – и разбили его очки, и Эрвина тоже взяли в армию. Я говорила, что умру без моего милого, но у меня под сердцем шевельнулся маленький Карлхен, и Эрвин сказал, чтобы я поехала к его тете, в местечко Амендорф…
Карл рос прелестным мальчуганом, и ему минуло три года, когда, наконец, я смогла оставить его у тети, доброй фрау Мейнер, и поехала к мужу. На окраине города Эрвин снял для меня квартирку, там на окне стоял горшок с цветком. И там проросла травка, и я хотела выполоть ее, но Эрвин взял меня за руку и не дал этого сделать, Он сказал так: "Не делай этого, дорогая. Травка тоже хочет расти, она не знает, что она всего лишь травка, а не цветок". Так он сказал.
Тут постучалась и просунула в дверь гладко причесанную головку горничная, спрашивая, что требовалось госпоже.
– Крепко спите, моя милая, вам не за то платят жалованье, – выговорила ей фрау Б-р. (В каком романе мне встречалась эта фраза?) – Будьте любезны, поднимитесь в семь тысяч шестьдесят вторую к господину Н. и возьмите у него таблетки. Скажите: те таблетки, которые фрау принимает после двух часов.
– Так вот, – продолжала она, – когда я приехала, Эрвин на крыльях любви прилетел ко мне и сказал, что возьмет машину и повезет меня в сосновый лес, где воздух будет полезен для меня и где неподалеку есть бомбоубежище на случай налета. Но я горько заплакала, потому что муж мой был большой аккуратист и всегда тщательно следил за собою, а теперь у него носовой платок был зелен от долгого употребления. Я постирала платок, и мы поехали на машине.
За городом пахло медом и нагретой смолой, но ветер доносил какой-то химический запах, от которого покалывало в носу. Вдали виднелись низенькие, крашенные в белый цвет домики – точно такие домики стояли на ферме у моего дяди… Мы проезжали мимо машины с грузом, закрытым брезентом. Ветер отогнул угол брезента, и я увидела голые ноги. Мертвый человек смотрел на меня полураскрытыми глазами и улыбался мне полоской зубов между губ. Грубая куртка на нем была жесткая и топорщилась из-за крови. Машины шумели, и невозможно было услышать человеческого голоса. И я пристально смотрела, как шевелятся губы Эрвина, который что-то мне говорил, но ничего не слышала!
Эрвин увез меня в наш домик, но я болела. И он не мог любить меня. Я поехала домой.
Вскоре печальное известие постучалось в мою дверь: моего дорогого Эрвина не было больше в живых! Я упала и умерла, но малютка Карл залепетал возле меня, и я ожила. У меня хватило сил только на то, чтобы лечь и вытянуться в постели. Пробило два часа ночи, я лежала с открытыми глазами. Я встала и пошла к комоду за таблетками. Свет я не включала, так как знала наизусть, в каком порядке лежат лекарства. Когда я выдвигала ящик, услышала какой-то звук и задержала руку на ящике, прислушиваясь.
От входной двери кто-то прошел через прихожую и остановился у двери, ведущей в спальную. Минуту я стояла, оборотив голову к двери. В комнате стоял человек, в темноте белели улыбающиеся зубы!
Вскрикнув, бросилась я к постели, в темноте больно обо что-то ударилась и упала в постель. Я закуталась с головой в одеяло, задыхалась и с разрывающимся сердцем ожидала, что одеяло вот-вот поползет с меня.
…Прошло немало времени, прежде чем мне удалось внушить себе, что несомненно, ну конечно же, все мне только почудилось. За окном прозвенел дежурный трамвай, слышался шорох одиноких ночных автомобилей, отражения от их фар маленькими прожекторами скользили по комнате. В углу ровно дышал маленький Карл, и я из-за боязливо приподнятого одеяла видела его нежную белокурую головку на подушке. Как я могла предать его, забыть о нем?!
Под утро я уснула, но лучше бы мне было не засыпать. После этой ночи он стал являться ко мне еженощно, как добронравный супруг к своей жене.
Мне снилась квартирка с цветком на подоконнике. На полу, длинно вытянувшись, лежит он. У него большие голые ноги, и на нем грубая куртка в пятнах, как от бурой масляной краски. И мухи – откуда их столько взялись в комнате? – жужжат и бьются о стекла так, что не слышно человеческого голоса.
Мне говорят: "Ты должна исполнить супружеский долг". Я кричу что есть сил: "Но он мертв!" Но меня не слышно из-за жужжащих мух. И вот все куда-то деваются, и мухи смолкают. Дверь оказывается закрытой снаружи – я убеждаюсь в этом, пытаясь выбраться из страшного места. Я остаюсь наедине с ним. Вот я лежу в пальто в дальнем углу. Зуб не попадает у меня на зуб от страха и холода в давно не топленной квартире. Я покорно жду уготованной мне чудовищной участи, какой не знала до меня ни одна женщина на Земле.
Повернув голову к окну, я вижу, как мирно гаснут окошки в соседних домиках. Городок погружается в сон. Я лежу и громко молюсь Богу. Из угла, где лежит он, доносится похрапывание. Волосы шевелятся на моей голове.
Храп обрывается. Он встает на четвереньки, выпрямляется и неуверенно, как слепой, идет в дальний угол. Вот он доходит до меня, водя перед собою руками. Нагибается, всматриваясь в мое перекошенное лицо остекленевшими, как белок мороженого яйца, полосками глаз под полузакрытыми веками.
Вот он лег рядом и гладит мое лицо ледяными пальцами, шершавыми от запекшейся крови. Особенно любовно он ласкает мое горло, и каждый раз, когда я судорожно сглатываю слюну, задерживает на гортани застывшие навечно согнутые пальцы. Толстым языком он пытается раздвинуть мои губы и проникнуть в рот. Засохшая под носом черная кровь царапает, крошится и осыпается на мое лицо. Он греет руки о мою грудь, он давит на меня, как камень! Он здесь, уберите же его! Я не делала тебе ничего плохого, оставь меня! – фрау Б-р билась и валилась на бок с плетеного стула.
Вдвоем с подоспевшей горничной мы подняли старушку, сквозь страшно стиснутые зубы втолкнули голубые таблетки, влили воды из стакана – ее больше полилось по морщинистому горлу – и поспешно вывезли в кресле на террасу.
На улице было еще очень прохладно – четвертый час в начале. По дорожке, ведущей от залива, бежала, громко болтая по – французски, молодая пара, оба в ярких алых костюмах, сами алолицые от отразившейся на их лицах утренней зари. Прямо под нами, у колонн они остановились и замерли, обнявшись. 0ни целовались, раскачиваясь и шатаясь от счастья…
Ночью от балкона потянуло свежестью. В проеме балконной двери было видно, как в черном небе двигалась, удаляясь, мерцающая рубиновая точка. Возможно, в этом самолете улетала фрау Б-р. Ей предстояло пересечь океан, который тяжко вздыхал внизу, могуче ворочаясь между материками. Сегодня, благодаря присутствию многих бодрствующих людей, она могла целую ночь не спать, была счастлива, весело поглядывала в окошко на звездное небо и попивала из термоса неизменный чай с молоком, фрау Б-р, которую на протяжении десятков лет сводили с ума ночные кошмары.
И медицинские светила, на приглашение которых не скупился молодой Б-р, только разводили над этим феноменом руками.
ФЕДОР ИВАНЫЧ. ИСТИНА ГДЕ-ТО РЯДОМ
Проктолог Фёдор Иваныч любил после работы смотреть в звёздное небо. Часами всматривался в далёкую, властно всасывающую, полную тайны звёздчатую черноту. Дух захватывало, волосы на голове шевелились…
На чердаке был установлен самодельный телескоп с окуляром из четырёх стёклышек. С материалами и чертежами помог кандидат-астроном, которого Фёдор Иваныч пользовал массажем (нежным резиновым пальчиком) – и ромашковыми микроклизмами. Областные светила не вылечили застарелую болезнь, а ромашка помогла.
Пациенты уже знали: старались попасть на приём к проктологу, если к вечеру небо уверенно прояснялось. Тогда прояснялось, как нёбушко, и лицо Фёдора Иваныча: распускались морщины, расходились сурово сдвинутые пшеничные брови… Ну и хватит об этом. Ёрничать над профессией проктолога большого ума не надо.
Выйдя на пенсию, ни дня больше не проработал по специальности. Тут же устроился в больничном городке сторожем, сутки через трое.
"В бесконечном потоке жизни, частицей которого я являюсь, всё прекрасно, цельно, совершенно. Могущественная сила струится сквозь меня. Я радостно и свободно двигаюсь от прошлого к будущему. Я полон любви и созидания…"
Фёдор Иваныч снял старенькие очки, уложил во фланелевое гнёздышко футляра. Потёр усталые глаза. Включил грязноватый, захватанный электрочайник. Из-за форточки вытащил авоську с варёной курицей.
Всё здесь, в каморке, было родным, знакомым. Хорошая, не суетная работа: располагает к философии, к созерцанию. Ночи напролет штудировал толстые книги. Подчёркивал, делал выписки.
Когда слабые глаза краснели, выходил во дворик. Прохаживаясь, размышлял о прочитанном. Мысленно соглашался с прочитанным – либо, наоборот, яростно спорил. Хвалил – или негодовал… Кругом покой, шелестит листва на старых больничных липах. Сонные больничные корпуса, за забором серые громады многоэтажных домов. В них, как сурки, спят люди. Так и жизнь проспят.
Продрогнув, довольный Фёдор Иванович возвращался в душное тепло каморки.
"В бесконечном потоке жизни, частицей которого я являюсь, всё прекрасно, цельно, совершенно. Могущественная сила струится сквозь меня. Я полон любви и созидания…"
Ход мыслей нарушили звуки из кухни. Там, как всегда, что-то бурно жарилось-парилось. Красная от духоты, супруга Капитолина Григорьевна стучала ножом: крошила зелень. Ещё одна разделочная доска, вся в глубоких рублено-резаных рубцах, сочилась красным мясным соком. Фёдор Иваныч поморщился.
Капитолина Григорьевна поставила перед мужем глубокую тарелку с борщом. Борщи варить она была мастерица – духовитые, огненные, наваристые. И котлеты жарила: с чесноком, нежные, сочные – язык проглотишь. И выпечка удавалась пышная. Но…
Фёдор Иваныч анализировал эту вот страсть наших женщин готовить, стряпать, гоношиться сутками у плиты. Или взять огород: от зари до зари кверху задницами бдят над грядками, не дай бог прорастёт хоть одна сорнячная травинка. Эдакая могучая тётя против чахлой травинки – Фёдор Иваныч целиком и полностью был на стороне последней. И ведь надуваются от гордости, и поглядывают друг на дружку гоголем через заборы: у кого огород идеальнее, лысее, скучнее.
И пришёл к выводу: не от большого ума это. Скорее, от нелюбви к себе, к женщине. Неуверенность, комплекс неполноценности. В чём другом не удалась, хоть шаньгами и огурцами-помидорами мир удивлю.
Или взять опять же болезненную, нездоровую чистоплотность, нескончаемую борьбу с грязью – не на жизнь, а на смерть. Патологическая, неуёмная страсть к вытиранию пыли – явно животное, собственническое начало в женщине. Как будто ареал обитания метит. Махнула мокрой тряпкой – застолбила территорию: не тронь, моё.
Вот помрёт человек – и что? На его могиле напишут: "Варила отменные борщи"? "Содержал в идеальном порядке огород"? Дурак человек.
Капитолина Григорьевна кушала борщ, аккуратно подставляя под ложку хлеб, низко наклоняясь. Сквозь сожжённые химией кудряшки тут и там блестел лакированный розовый череп. Уместнее уж в платочке ходить – нет, всё молодится.
И перестала бы ходить в сарафанах, оголять шею и грудь – кожа в трещинках, чешуйках, как засохшее тесто. И ведь не сделаешь замечание – обидится, расплачется. Брови вон тоже неопрятно, широко расползлись. Давно не выщипывала и не рисовала угольные стрелочки. Фёдор Иваныч значительно хлебал борщ. Глядел в газету, чтобы не видеть лысую толстую Капитолину Григорьевну.
Ему не повезло: супруга не была ни сподвижницей, ни единомышленницей, всецело разделяющей взгляды мужа. Не дышала упругой высокой грудью в унисон… Фёдор Иваныч скосил глаза на… на то, что называлось у жены грудью и лежало двумя сдутыми шарами на животе… Мысленно крякнул.
А грезилась разное… В альбомах художников-передвижников XIX века встречались картинки. Мужчина размашисто меряет диагональ подвальной комнаты (волосы зачёсаны кверху, лицо одухотворённое, взгляд горящий, рубит ладонью воздух – похож на Фёдора Иваныча в молодости). А в кресле тоненькая пышноволосая женщина в чёрном, под горло, платье. Вся подалась к нему, восторженно слушает. Упругая высокая грудь выписана как живая…
Так хотелось и Фёдору Иванычу блистать эрудицией, гореть, зажигать, увлекательно спорить. Щедро раскидывать накопленные богатства познания, бросать зёрна в весеннюю благодатную влажную, отзывчивую почву… А не ту, высохшую, в чешуйках, потрескавшуюся, как пустыня Гоби…
Кого он представлял тоненькой порывистой женщиной? Была, знаете, одна… Райская птичка.
Нет, вы неправильно поняли. Фёдор Иваныч ни разу в жизни физически не изменил жене. Хотя в санаториях и домах отдыха подлечивался регулярно: как у медработника, с путёвками проблем не было.
В день заезда Фёдор Иваныч – тогда молоденький, тощенький – облюбовал в столовой столик. Там ещё рядом росла мохноногая пальма в кадке… Официантка с двухэтажной эмалированной тележкой подскочила, грубо и ловко раскидала тарелки с ужином.
Он доканчивал диетическую котлетку, когда на рукав его пиджака легла обнажённая длинная женская рука. Всё правильно. Чтобы быть красивой, нужно иметь: длинную шею, длинные ноги и чуть длинные руки.
За спиной стояла женщина в открытом, на бретельках – не вульгарно врезающихся в сдобные плечи, а соблазнительно, беспомощно соскальзывающих с них – платье серебристого цвета. Душистая, нежная – из другого мира, другого измерения.