Он нехотя поднимался и шёл освобождать мышеловку. Раздавленные мощной пружиной мыши лежали обычно на боку, с выпавшими внутренностями и запрокинутыми в предсмертном изломе лапками, серенькие, грязненькие, отвратительные. Отец брезгливо кончиками пальцев поднимал мышебойку с пола, осторожно, чтобы не коснуться дохлятины, разжимал пружину и вываливал мышь в унитаз, а потом включал слив. Мышь уходила в бурлящей водоворот, сделав несколько последних стремительных кругов, и тогда казалось, что она на мгновение ожила и только притворялась мёртвой, а теперь вот суетится, мечется, старается вырваться из бурного потока и не может, струи воды затягивают её в трубу, а она злится, скалит мелкие зубки и прожигает своих мучителей маленькими чёрными глазками. Мёртвая мышь исчезала в бездонных глубинах унитаза, и от этого становилось ещё противнее, и где–то в области желудка подкатывала тяжёлая мутная волна, грозящая вот–вот вырваться наружу. Лёньке совсем не было жалко мышей. Он всей душой ненавидел этих вороватых животных с хищными зубастыми мордочками и мерзкими голыми хвостиками.
Мыши двигались тихо, как призраки, лишь изредка напоминая о себе стремительным промельком серой тени где–то на периферии зрения, но когда были скрыты от глаз, умудрялись создавать много шума. По ночам вдруг оживало пианино. Оно стонало, гудело и звенело. Казалось, чья–то небрежная рука грубо водит по струнам - от басовых к самым верхним и обратно. В пианино поселилась мышь. Безумной арфистке было всё равно, спят ли хозяева или уже проснулись. Отец нервничал - лежал, открыв глаза, глядел в темноту и прислушивался. Так продолжалось ночь, другую, третью…
На четвёртую отец сказал маме:
- Всё! Есть предел всякому терпению!
Он включил свет, снял переднюю крышку пианино, закрывающую струны и молоточки, и стал искать мышей.
- Где же они? Что–то не видно…
- Да вот же! - воскликнула мама и спряталась за папину спину, тыча пальцем куда–то в угол инструмента.
- Где? Где?
Наверно, мышь, почуяв опасность, засуетилась, забегала, стала искать укромное местечко. И… застряла между струнами. Теперь она, почувствовав безнадёжность своего положения, затихла и с ужасом следила за людьми.
- Ага, вот ты и попалась! - вскричал отец.
Он быстро оглянулся, стал шарить рукой на тумбочке, ещё не понимая, что ищет.
- Дай мне что–нибудь!
- Что? - испугалась мама.
- Да хотя бы вот…
Он взял вязальную спицу и, сморщившись, вонзил её в мышиную холку. Воровка истошно заверещала, дёрнулась, потом пискнула последний раз громко и отчаянно и умолкла навсегда. Отец, с трудом разжав струны, смахнул мышь в мусорный совок и отнёс её в уборную.
Несколько дней вспоминали ночное происшествие. Какая–то липкая гадливость подкатывала к горлу, едва только возвращались мысленно к событиям той ночи. В памяти возникала картина отвратительная: маленькое озлобленное существо, зажатое между струнами, с ненавистью наблюдало за хозяевами дома и, вероятно, надеялось, что пронесёт, не заметят. А они, эти большие жестокие существа, сильные и безжалостные, спицей ей - в загривок!..
- Ну а что прикажете делать? - спорил непонятно с кем отец и разводил руками. - Предложить любительнице музыки кусочек сыру? Или закрыть крышку и оставить так, зная, что мышь, сдавленная струнами, либо сдохнет и завоняется, либо, вырвавшись на волю, продолжит свои музыкальные ночные упражнения?
- Конечно, конечно, - успокаивала его мама и нервно смеялась, вспоминая, как испугалась, увидев в пианино непрошеную гостью.
Наверно, эта мышь была последней. По ночам больше не шуршало и не гремело под ванной и на кухне, мама перестала бояться и успокоилась. Вскоре Лёнькины родители убрали мышеловку и спрятали её далеко в кладовку.
5
Это было осенью. А зимой, когда выпал первый снег и ударил мороз, Лёньке вдруг напрочь расхотелось заниматься музыкой. Его безудержно потянуло на улицу, где мальчишки самозабвенно гоняли шайбу.
Хоккей тогда был главным ребячьим увлечением. С популярностью этой игры могли соперничать разве что только футбол (ну, это понятно) и фигурное катание (с последним, впрочем, были знакомы только благодаря телевизору, в городе же фигурным катанием никто не занимался). Игроков советской хоккейной сборной знали поимённо. Главными соперниками нашей команды считались сильные сборные Чехословакии и Швеции, но даже сама мысль о том, что советские хоккеисты могут проиграть и не занять первое место на чемпионате мира, казалась кощунственной. А когда, словно из небытия, объявилась вдруг сборная канадских профессионалов и советская команда в первом же матче победила родоначальников хоккея со счётом 7:3, началась настоящая эпидемия. В хоккей играли везде, в любом дворе, с утра до ночи. Правда, теперь кумирами мальчишек стали не советские, а именно канадские игроки. На клюшках писали их имена - Кларк, Хендерсон, Эспозито… До хрипоты, до пены у рта спорили, кто из канадцев лучше. Сама игра - контактная, жёсткая, энергичная - эти конфликты усугубляла ещё больше. Иногда доходило и до драки. Бились прямо там же, на спортивной площадке, дубасили друг друга клюшками и кулаками и громко ругались, совершенно не обращая внимание на испуганных старушек у подъезда и случайных прохожих.
Перед игрой делились на две команды: одна называлась "сборной Канады", другая, так уж и быть, "сборной СССР". Но если к советским игрокам мальчишки давно уже привыкли и не видели в них ничего особенного - обыкновенные советские герои, стоит ли об этом долго говорить? - то существование канадской команды профессионалов казалась им фактом невероятным, фантастическим. Советская сборная в серии игр с канадцами то проигрывала, то опять выигрывала - в общем, сражалась с заокеанскими кумирами советских пацанов на равных, и мальчишки Советского Союза, конечно же, до слёз переживали за родную сборную и бурно ликовали после каждой её победы, но поклонялись всё же - канадцам.
Зимой, когда рано темнеет, играть во дворе можно было только часов до пяти, но разве тут наиграешься, если приходишь из школы в час дня и нужно ещё сделать уроки? Выход нашли быстро. Когда темнело, перебирались на проезжую часть улицы - там почти круглосуточно горели фонари. Двумя кирпичами отмечали границы ворот. Размеры площадки выбирали произвольно, в зависимости от количества игроков. Коньков никто не надевал: единодушно решили, что для такой игры коньки - амуниция абсолютно непригодная. И потом, для коньков ведь нужен лёд, а где его взять? Самим заливать? Негде и некому. Да и морозы на Украине - штука весьма ненадёжная, часто они переходят в сырую оттепель, на дорогах появляются лужи, и тогда уже не до коньков.
А ещё было сложно с клюшками. Советская промышленность тут явно не справлялась. Если в "Спорттовары" завозили партию клюшек, только самые удачливые и расторопные покупатели успевали приобрести впрок две, а то и три, благо, что стоило это тогда всего рубля полтора. Поэтому нередко приходилось делать клюшки самим. Снаряжалась представительная экспедиция в Пушкинский парк, и пока одни стояли на стрёме, другие выламывали в кустарнике самые подходящие ветки - те, что заканчивались крюком нужной формы.
Отец сделал Лёньке на заводе клюшку из фанеры. Вернее, несколько одинаково вырезанных кусков фанеры были склеены так, чтобы добиться достаточной толщины и прочности. Дома Ковалёв–старший обил крючок этой клюшки куском жести, а потом ещё обмотал изоляционной лентой. Когда Лёнька вышел с этим тяжёлым и крепким орудием на улицу, вся дворовая братия единогласно решила, что такая клюшка предназначена не для полевого игрока, а для стража ворот. Пришлось Лёньке пожертвовать свою клюшку Валерке–вратарю, а у того взять настоящую, которую дворовому голкиперу удалось купить в "Спорттоварах".
Валерка был самым маленьким из ребят, поэтому летом его дразнили Колобком. Зимой же вспоминали вдруг, что Колобок - непробиваемый хоккейный вратарь, и тогда уничижительное "Колобок" немедленно превращалось в солидное и строгое "Колоб". Валеркин отец сделал для пацанов хоккейные ворота: каркас был дощатым, а сетку вырезали из старого гамака. И хотя эти ворота были очень маленькими, даже ниже Валерки, игра стала ещё азартнее и ожесточённее. Ах, как приятно было забросить в такие ворота шайбу или, допустим, маленький теннисный мяч и видеть, как вздрогнула, затрепетала сетка за спиной у голкипера!
Ох, и незавидная же была доля у вратарей! Дело в том, что они были обязаны оберегать свои ворота не только от шайбы, но и от гаишников. Милиция явно не одобряла эти хоккейные баталии на дороге. В те годы на проезжей части было не так уж много машин, но гаишники всё равно гоняли мальчишек, нет–нет да и наезжали в самый разгар матча. Вратари зорко следили за дальним перекрёстком, и если там, у светофора, медленно обозначался контур окрашенного в жёлтое автомобиля ГАИ, кричали тревожно и отчаянно, как чайки перед штормом:
- Канарейка! Канарейка!
И тогда полевые игроки, подхватив свои клюшки, улепётывали со всех ног в темень ближайшего двора. Вместе со всем своим хозяйством, заботливо поддев плечом деревянные ворота и подхватив неподъёмную клюшку, стремительно удирал маленький Колоб. Шайбу же нередко оставляли на поле боя. Из машины выбегал угловатый мент и неумело обозначал погоню. Но не было случая, чтобы кого–нибудь поймали. Да они, гаишники, кажется, и не собирались никого ловить. Схватишь пацана - а что потом с ним делать? Вести к родителям? Но родители, похоже, и без того знают, что мальчишки гоняют шайбу на проезжей части улицы. Вон как комфортно устроились хоккеисты: под окнами родной пятиэтажки, на плотно утрамбованной автомобилями дороге, на свету, под самыми фонарями - позавидуешь!.. Так что ловить не ловили, но в напряжении держали постоянно. Зато разговоров потом у мальчишек было на несколько дней! Опять провели "канареечников", и всегда так будет! Весело!..
В одиннадцатом часу, когда уже приближалась к концу последняя передача единственного тогда телевизионного канала, раскрасневшийся с мороза, взмыленный, в насквозь промокшей одежде Лёнька возвращался домой. Клюшку ставил в углу в прихожей, с трудом стаскивал с себя заснеженные шаровары и шёл ужинать. О музыке, конечно, уже не говорили: тут доползти бы до кровати.
О музыке не говорили, но о ней думали. Всё чаще сердился Виталий Сергеевич, понимая, что с учеником творится что–то неладное. Лёнька скатился на тройки, потом и вовсе не приготовил урок, получил двойку, и тогда состоялся серьёзный разговор сына с родителями.
- Ты, дружочек, решай уж сам: будем учиться музыке или нет, - сказал отец. - Хоккей - это, конечно, хорошо, но нельзя же заниматься одним только спортом. В нашем городе это бесперспективно.
- А музыка? - возразил Лёнька. - Музыка - это пер–спек–тив–но?
- Пойми же, наконец: музыка - это благородно, это интеллигентно, это… это всегда кстати! Ничё–ничё–ничё, клюшку ты скоро забросишь и увлечёшься чем–нибудь другим, а Бетховен и Моцарт будут с тобой до конца жизни!
- А если не хочешь учиться, давай продадим пианино и купим ковёр, - вмешалась мама. - Повесим его на стенку, зимой будет теплее. А вот тут, - она нарочно показала в угол, где стояло пианино, - самое место для торшера и мягкого кресла. Ах, как удобно будет здесь читать по вечерам… мм… сонеты Петрарки!
- Чего–чего? - изумился Лёнька. - Какие ещё такие сонеты?
- Ну, не сонеты, так басни! Басни Сергея Михалкова! - И она выразительно продекламировала: - "Так это ты шумел, болван? Постой, да ты, я вижу, пьян? Какой ты дряни нализался?"
Лёнька засмеялся.
- Ну нет уж! - решительно заявил он. - Ничего мы продавать не будем. Не нужен нам торшер с баснями Петрарки! Как–нибудь потерпим…
В ходе дискуссии высокие стороны пришли к взаимному соглашению: сначала - уроки музыки, а хоккей - потом. Лёнька решил, что один час в сутки в компании с мазурками и фугами - цена невысокая за то удовольствие, которое приносит уличная возня с шайбой. Конечно, обидно долбить этюды Черни как раз в тот момент, когда твои товарищи проигрывают наглым выскочкам с улицы Остапа Вишни, но иного выхода не было. Добросовестно отработав положенное время, юный Ковалёв выбегал во двор и нетерпеливо топтался на обочине, ожидая, когда его примут в игру. Приятели встречали Лёньку суровым молчанием, понимая однако, что их товарищ попал в неприятную передрягу, сплоховал, согласился заниматься полной ерундой, и теперь ему не вывернуться. Коль уж Лёнькины старики–родители, которые, очевидно, ни черта не понимают в этой жизни, так упорствуют, откровенно безумствуют и безжалостно издеваются над собственным ребёнком, ничего не попишешь, придётся подчиниться.
Дворовая братия окрестила Лёньку "Шульманом". Очевидно, кто–то из них решил, что есть такой композитор - Шульман. Потом кличка плавно перешла в другой вариант, более звучный - "Шульберт". Лёнька не обижался. Он знал, что искусство требует жертв. Да они, пацаны, и не поймут никогда, что музыка - это всё же, как ни крути, занятие благородное, интеллигентное. И всегда оно кстати…
Чтобы не тратить время на разного рода чепуху по вечерам, Лёнька наладился музицировать рано утром, до школы: гонял по клавиатуре гаммы, играл этюды, по многу раз повторял одни и те же фрагменты пьес, стараясь добиться идеального звучания, которое непременно должно было понравиться Виталию Сергеевичу. Лёнька понимал, что соседи клянут его на чём свет стоит, раздражённо пожимают плечами и где–то там, за стенкой, красноречиво крутят пальцем у виска - снова, дескать, наш Шульберт за своё взялся. Лёньке было неприятно чувствовать себя помехой тем, кто ещё нежится в постели (последние минуты сна ведь самые приятные, особенно когда ещё темно на улице, на тротуарах кружит позёмка, а окна затянуты белёсой морозной коркой), и он старался играть тише. Но тогда получалось хуже: пальцы юного музыканта, уже довольно цепкие и ловкие, решительно отвергали любую халтуру. Играть так играть, чёрт возьми!
Все Лёнькины клички мгновенно прекратили своё существование в тот самый миг, когда сосед Ковалёвых, лохматый и мосластый хулиган и матерщинник Саня Пипетка сказал однажды пацанам во дворе небрежно и снисходительно:
- Спать он мне, конечно, мешает, барабанит по клавишам с самого раннего утра, как шизик, но играет - ммм… - он в немом восторге закатил глаза. - Это атас, мужики! Даже "Танец маленьких журавлей" может!
И замахал в воздухе своим заскорузлыми ладонями, нажимая на воображаемые клавиши и напевая полюбившийся ему фрагмент: "Па–па–па-пам ти–ра–ри–ра-рам…"
- До–ре–ми-фа–соль–ля–си, села кошка на такси, - вспомнил вдруг Колобок детскую считалку.
Все засмеялись. Это показалось пацанам забавным: самый маленький хоккеист двора произносит вслух детсадовские стишки…
- Не-е, мужики, - вяло возразил флегматичный очкарик Минька Штокман, - не знаю, как кошки, а мыши у них водятся - это факт!
- Что, разве только у них одних? У нас, например, уже полгода шуршит где–то за посудным шкафом, - сказал Колоб.
- Это у вас мышь обыкновенная, рабоче–крестьянская. А у них - по–французски говорит и на пианине играет!
- Говорят, уже отыгралась…
Загоготал толстенький рыжий Вовчик Лысёнок.
- А зараз, - не к месту сострил он, - выдатный английский спивак Павло Макаренко зиграе писню "Їсти дай", шо в переклади на нашу мову значит "Вечеря"!
("Вечеря" в переводе с украинского означает "ужин", а "Їсти дай", "дай поесть" - намёк на песню Пола Маккартни "Yesterday", то есть "Вчера". - прим. авт.)
- А шо, Лёнька и "Естудэй" может, - пожал плечами Пипетка. - Я сам много раз слышал.
- А шо ж ты, Санёк, ему в стенку стучишь? - спросил кто–то. - Стучишь, стучишь, не отпирайся. Лёнька мне сам признался: только, говорит, Шульберта своего заиграю - Пипетка тут как тут! Барабанит кулаками в стенку и матюкается.
- Не бреши! - беззлобно огрызнулся Саня. - Я стучал не в стенку, а по батарее. Это чтобы он погромче играл. Да! Потому шо не слышно ни хрена. А мне надоело с кружкой по стенке, как клоп, ползать.
- Как это?
- А так: найду местечко поудобнее, приставлю кружку к стене и ухом к ней - оба–на! слушаю. Оно так звучнее получается… почти шо радио. Нормально!
6
А потом началось повальное увлечение коньками.
Морозы в небольшом донбассовском городке, где жили Ковалёвы, случались довольно редко, на дорогах подолгу квасилось и хлюпало, сугробы ноздревато корёжило частыми оттепелями, и почти до февраля все ждали настоящей зимы - кто–то с надеждой, а кто–то и с неприязнью. Но в конце концов ртуть на термометрах опускалась градусов на десять ниже нуля, и тогда воздух, чистый и звонкий, как хрустальный бокал, начинал слегка покусывать щёки прохожих, и изо рта у ранних пешеходов струился по утрам лёгкий весёлый парок.
- Ну, шо там, на "Авангарде"? Залили? - волновались пацаны.
- Говорят, завтра…
- И шо они тянут? Непонятно. Им лишь бы не работать!
Ждали, когда откроется каток. В эту пору телефоны в здании стадиона трезвонили без умолку.
- Каток работает?
- Работает, работает, - отвечал чей–то сонный и чуть–чуть сердитый голос.
Отец доставал из кладовки коньки, усаживался на кухне на табурет, делал погромче радио и приступал к работе. Он довольно долго точил коньки напильником, изредка пробуя лезвие пальцем, подносил к окну и проверял поверхность лезвий на свет, придирчиво сдувал с них какие–то пылинки, а иногда, постукивая по металлу ногтем, к чему–то прислушивался, после чего снова брался за работу, стараясь добиться одному только ему известного эффекта. Лёнька крутился рядом, украдкой поглядывал на часы, и, словно боевой жеребец перед решающей битвой, нетерпеливо переминался с ноги на ногу.
Потом начинали одеваться. Это был не менее ответственный момент. Лёнька натягивал тонкие "треники", а сверху шерстяные шаровары, а потом, если было особенно холодно, ещё одни. На футболку надевал фланелевую рубашку, потом тонкий пуловер, а сверху - ещё один свитер, потолще, и курточку на меху. Мама выдавала Лёньке две пары шерстяных носков, и очень, между прочим, кстати, потому что коньки были ему чуть–чуть велики. Ансамбль завершали толстые варежки, вязаная шапочка с надписью "Київ" над конным силуэтом Богдана Хмельницкого, и длинный шерстяной шарф. Наконец, после длительной напутственной речи, которая больше касалась папы, нежели Лёньки, мама выпроваживала конькобежцев за дверь.