Тарас был странным парнем. Отчего–то больше всего на свете он ненавидел лягушек и воробьёв и уничтожал их десятками. Оружием ему служила аккуратная маленькая рогатка, сделанная из жёсткой проволоки и резинки - "венгерки". Пульки для рогатки Григораш сворачивал из упругой алюминиевой жилки потоньше, и если такой снаряд попадал в цель, дичь падала замертво. Впрочем, иногда постреливали не только по воробьям - по девчоночьим ногам тоже любили. Весело был наблюдать, как поползёт вдруг капрон чулка на бедре у надменной прохожей, как взвизгнет, горько вскрикнет случайная жертва, растерянно уставится на свою ногу, зальётся слезами от боли и обиды… Лягушек Тарас называл "шкрэками", а воробьёв "жидами". Летом, "в сезон", он носил с собой шкатулку, где хранил самые дорогие ему охотничьи трофеи: лапки "шкрэков" и крылышки "жидов". Вся эта тошнотворная, уже попахивающая дохлятина выглядела мерзко, отвратительно. Но зато Григораш лучше всех во дворе играл на гитаре, поэтому ему до поры прощали бессмысленную жестокость в отношении к местной фауне. Тарас знал и "Серую юбку", и "Девушку из Нагасаки", и "Поручика Голицына", и "Дорогую пропажу", и "Колокола" ("А я возьму и каждый ноготок перецелую, сердцем согревая")… На радио и на телевидении эти песни, конечно, не звучали, но Григораш знал "городской фольклор" досконально.
Я футболистка, в футбол играю.
Свои ворота я защищаю.
А если в них заскочит мяч,
тогда обидно, тогда хоть плачь.
Многим было известно, что у Тараса есть неплохая коллекция магнитофонных записей такой вот музыки и что он регулярно выходит в эфир по "местному радио". Главным источником музыкальной информации были тогда передачи городских радиохулиганов, которых, разумеется, никто хулиганами не называл: для тех, кто понимал в этом толк, они были "радиолюбителями". Выходили в эфир прямо из дому, где хранился самодельный радиопередатчик и катушечный магнитофон с записями. Придумывали себе названия "покрасивше" и с утра до ночи шаманили на средних волнах, где–нибудь на краешке шкалы. Сначала часа полтора–два бубнили о чём–то своём, переговаривались с такими же, как они, "любителями", справлялись о качестве звука и договаривались о дальнейшем сотрудничестве:
- На метре работает "Пиковая дама". Если кто слышит меня - приём… (Здесь следовала долгая пауза, сопровождаемая щелчками и треском.) Принимаю вас в числе сильных, модуляция пять–девять–пять, на кусок провода, коробка первого класса. Как слышите? Приём… (Пауза; в это время, очевидно, говорил второй "шарманщик", но радиослушатель его не слышал.) Я понял, понял… "Клён", я вас понял. Сейчас сделаю погромче. Посмотри, фонит или не фонит. Приём… (Пауза.) Ну, добро. Вас понял. Завтра, на этом же месте… (Пауза.) Да, в это же время… (Пауза.) У тебя, в общем–то, ничего, только на высоких немножко хрипит. (Они быстро переходили на "ты".) Ты там убавь… (Пауза.) Ладно, я у него спросю. Не гарантирую, конечно, что он согласится, но я спросю…
А потом, наконец, заводили музыку:
- На метре работает радиостанция "Братишка" (или "Пацанка", или "Вторая рота", или… да мало ли их было?). Всем, кто знает и слушает, - маленькая музыкальная передача… Там ребята с девятой группы - слушайте. Для Серёги с восьмого училища… Петро, Димка - для вас… Любашка с "Альфы", Галочка, Танюха, Натаха - для вас персионально. В общем, всем, кто знает и слушает, немного музыки…
Крутили, конечно, не Кобзона и не Кристалинскую. Для таких передач и музыка был соответствующая: "криденсы", "Битлз", "роллинги", а чаще ставили полуподпольных "русских" эстрадников, магнитофонные записи которых бог весть какими путями доходили до провинции, а на грампластинках этого не было. И ещё - песни под акустическую гитару, среди которых самыми приличными и благородными выглядели сочинения Владимира Высоцкого, всё же остальное звучало гораздо развязнее и грубее…
Как пойду я к другу Саше позднею порой.
Познакомит меня Саша с девочкой одной.
Как порядочный парнишка, я благодарю.
На неё, как на машину, скоса посмотрю.
Не течёт ли радиатор? Должен быть сухим!
Не пробит ли карбюратор кем–нибудь другим?
Для меня с моей сноровкой это всё пустяк.
А затем к регулировкам приступаю так:
первым делом поднимаю спереди капот,
а потом уж продуваю бензовый проход.
И идёт моя машина вдоль и поперёк,
только задняя рессора плохо поддаёт.
Вот!
Опасное, рискованное было это занятие - нелегальный выход в радиоэфир, и если уж ментам удавалось прищучить "радиолюбителя" с поличным, то меры принимались самые серьёзные: взимался с нарушителя крупный штраф, сообщалось о его подвигах по месту учёбы или работы, отбиралась вся радиоаппаратура в доме, включая телевизор, магнитофон и проигрыватель с пластинками, не говоря уж о передатчике и микрофоне. Поговаривали, что тем ребятам, которых ловили повторно, могли запросто дать срок. Но доморощенных радиостанций от этого меньше не становилось. По официальному радио слушать было абсолютно нечего. Подростки слонялись по двору с транзисторными приёмниками в руках и искали своих любимцев на средних волнах. В глазах незрелой ребятни местные "радиолюбители" были героями. Тарас Григораш, например. Часто кто–нибудь приносил в бойлерную свой "Альпинист" или "ВЭФ", и если удавалось отыскать на периферии шкалы станцию "Волчий билет", где гнусавый, сильно искажённый голос таинственно вещал под сурдинку свою извечное "Всем, кто знает и слушает…", мальчишки понимающе переглядывались, перемигивались и со значением вздевали глаза к небу:
- Григорашка… Тарас! Во даёт, бродяга!.. Ничего не боится!
А Григорашка, в краюху обнаглевший, выдавал в городской эфир записи собственного пения, похабень и матерщину. Кое–что этот бард местного значения сочинял сам, кое–что заимствовал у таких же "свободных художников", как он. Благодаря отлично налаженной рекламе на радио, эти песни мгновенно становились популярными.
Вдруг мелькнула предо мной
толпа народу - боже мой!
Кто толкнул меня ногой
с такою силой?
Метров пять я полз на попе,
За мной парень из Европы,
он на лыжах был, а я без лыж.
Вдруг я слышу: "Боже мой!
Он без лыж!" "А кто такой?"
"Видно, пьяный или дурной…"
И вся тёплая компания в подвале, от мала да велика, дымя "Шипкой", то и дело "цыкая" слюной сквозь зубы и почти что в буддистском трансе подёргивая головами, слушала радио и вполголоса подпевала своему кумиру:
Преподносят кубок мне,
я прижал его к себе.
Так я чемпионом стал в стране.
9
Иногда в бойлерную вламывался странный субъект по кличке Пожарник и ломал всеобщий кайф, разгонял братву по домам. Пожарник жил как раз над бойлерной, на первом этаже и, вероятно, слышал всё, что творилось у него в подполе. Воевал он с пацанами упорно и самозабвенно. Летом, когда на вишне перед его окном только–только созревали первые ягоды, мальчишки украдкой влезали на дерево и рвали всё, что попадалось под руку, и тогда Пожарник окатывал малолетних грабителей крутым кипятком, подключив поливочный шланг к крану на кухне. За это, собственно, он и получил свою кличку.
Пожарник был мужиком нервным, любой шум под окном раздражал его безмерно. Летом на лавочке у подъезда нередко кучковалась местная молодёжь. Слушали транзистор, бренчали на гитарах, целовались, зажимались, визжали, рассказывали байки. Сварливый сосед то и дело выбегал во двор со скалкой в руке, лохматый, заспанный, злобно скалился, орал, грозно размахивал своим орудием, и тогда ребята со смехом и улюлюканьем разбегались кто куда, а потом подтягивались куда–нибудь к беседке на территории ближайшего детского садика и оживлённо обсуждали, как отомстить своему обидчику.
…Однажды на Рождество Лёнька Ковалёв, Валерка - Колобок и Вовчик Лысёнок собрались с утра пораньше к Пожарнику в гости. Кто–то из ребят постарше надоумил их наведаться к соседу, пославить Христа, поколядовать толково, с подходцем, и, даст бог, заработать на новую клюшку. Обучили мальчишек, что нужно петь и говорить, и неумело, слева направо, перекрестив, благословили на подвиг.
Колобок был побойчее, посмелее других, он приблизился к квартире Пожарника первым. На двери висела чудная записка:
Не звонить! Не стучать!
Дома нету никого, кроме очень злой собаки!
Очевидно, нервный издёрганный Пожарник никак не мог выспаться - ни днём, ни ночью. Он заранее предвидел, что к нему придут колядовать ни свет ни заря, и предпринял соответствующие меры. Разочарованию ребят не было предела.
Лысёнок ещё раз прочитал записку на двери и авторитетно заявил:
- Брэшет гад! Дома он. Дрыхнет, небось.
И, подтолкнув Колоба локотком, скомандовал:
- Стукай!
- А если там и в самом деле собака?
- Ну и шо? Она ж за дверью. Ничего страшного.
Колоб постучал и опасливо отступил на шаг назад. Было тихо, только как будто скрипнуло что–то за дверью и вроде бы где–то заиграло радио. Подождали минуту, потом постучали ещё раз.
- Никого, - прошептал Лысёнок, приставив ухо к дверной скважине. - Зря припёрлись.
- Ша! - обеспокоился вдруг Колобок. - Заглохни!
- А шо?
- Шаги… Чуешь?
Теперь уже было ясно, что к двери кто–то неслышно подкрался и теперь стоит там, затаив дыхание, и прислушивается.
- Это Пожарник, - беззвучно, одними губами просигнализировал Колобок друзьям. - Стоит и дышит. И не открывает.
- Он шо - совсем уже дурак? - возмутился Вовчик. - А ну дай я.
И Лысёнок решительно забарабанил в дверь.
- Зи святом вас! - вдруг заорал он. - З Риздвом Христовым вас, пан Пож… Пож… - Вовка быстро обернулся к Колобку и спросил: - Як ёго фамилия?
- Хрен его знает… А по–украински говорить зовсим нэобовьязково, пан Лысёнок, - проворчал Валерка.
И тут за дверью вдруг как засопит что–то, как заскулит, зальётся визгливым лаем! Сразу стало ясно, что это не собака. Слишком уж искусственными, ненастоящими были те звуки - как будто там, за дверью, стоял полоумный сопливый бутуз, трёхлетний дебил, лупоглазый даун, страдающий аденоидами и хронической простудой, пытался продышаться через нос, пускал слюни и плакал навзрыд. Тяжёлый храп и сопение со свистом то и дело менялись на звонкое истеричное тявканье. Мальчишкам стало страшно.
- Вон яка холера! Это оборотень! - ахнул Колоб и попятился.
- Атас, мужики! - скомандовал Лысёнок и первый ломанулся на улицу. Лёнька и Валерка - за ним. Они едва не вышибли дверь подъезда. Отдышались только до дворе.
- Жуть! - поёжился Лёнька. - Шакалы у него там завелись с гиенами чи шо?
- Или напился с утра пораньше по случаю Рождества, - усмехнулся Вовчик, - и теперь блюёт под дверью, приличных людей пугает.
- А знаете, никакие это не шакалы, - задумчиво произнёс Колобок. - Он, наверно, видел из окна, что мы в подъезд вошли, вот и решил подшутить над нами. Дурака включил нам Пожарник…
- Вот урод!
И долго потом ещё они смеялись и рассказывали друзьям небылицы, вспоминая, как странный сосед изображал для них сердитого кобеля под дверью, называли Пожарника выродком и идиотом и совершенно серьёзно обсуждали целесообразность перебить ему все окна…
Но чуть позже кто–то совершенно случайно узнал о том, что совсем ещё недавно Пожарник был вполне нормальным мужиком, компанейским и весёлым, азартно играл во дворе в домино и часто ездил на рыбалку, но когда на острове Даманском погиб от руки китайца его единственный сын, кудрявый кареглазый Серёжка, шахматист и умница, сосед стал совсем другим, поседел, озлобился, сделался плаксив и злопамятен и вроде бы несколько раз лечился в психушке.
И тогда над Пожарником перестали издеваться. И даже иногда спрашивали у дяди Толи позволения недолго, буквально час или два, посидеть в бойлерной, погреться, или, если это летом, залезть на вишню и собрать в стакан немного ягоды "маме на компот"…
10
Несмотря на то, что почти всё своё свободное время Лёнька проводил во дворе с друзьями, по вечерам он всё же усаживался за пианино и занимался музыкой. Отцу, правда, не очень нравилось то, что это происходит вечером: именно в этот момент начиналась программа "Время", и, хотя там изо дня в день было одно и то же (речи Брежнева и Косыгина, борьба за мир во всём мире, дальнейший и неуклонный рост благосостояния советских трудящихся, отпор американской военщине, бесчинства израильских агрессоров, битва за урожай, рекордные надои и так далее), отец с трудом мирился с мыслью, что в этот вечер придётся обойтись без "последних известий". Втайне раздражаясь, он всё же отключал звук телевизора и потом с тоской поглядывал на экран, пытаясь угадать по движению губ диктора Игоря Кириллова смысл его сообщения, а в это время Лёнька играл свои гаммы и этюды. Только в самом конце программы "Время" отец вдруг подскакивал, как укушенный, и с громким возгласом "Тихо! Спорт!" включал звук.
- А шо у нас сегодня было? - удивлялся Лёнька.
- Интересно, как там "Шахтёр"…
Лёнька играл подолгу, стараясь довести своё исполнение до того уровня, когда уже не стыдно показать учителю. Однажды Виталий Сергеевич открыл ему простую истину: для того, чтобы стать хорошим пианистом, нужно заниматься с каждым годом на час больше: в первом классе - час в день, во втором - два часа и так далее. "Это что же, - удивлялся Лёнька, - скоро я и вовсе по полдня буду сидеть за пианино?" Но он упрямо старался следовать этому правилу: ставил на крышку инструмента будильник и музицировал, хмуро поглядывая на циферблат. Казалось, что стрелка замерла. Конечно, по три–четыре часа в день он не занимался, но когда что–нибудь не получалось, упорно отрабатывал одни и те же пассажи и фрагменты, не замечая времени.
Долго не давался Лёньке "Вальс" Шопена. Ноты принёс Забельский. Он сказал:
- Обрати внимание, как надо это играть, - и ткнул своим пальчиком в верхний левый угол нотного текста. - Con amore! То есть "с любовью". Совсем недостаточно выучить текст и исполнить его в точности. Это ты и так обязан сделать непременно. Но передать чувства, мысли, философию автора - вот сложнейшая задача, которую преследует любой мало–мальски уважающий себя пианист.
- Да, но… Шопен… - растерялся Лёнька. - Мы ведь раньше такое не играли. Наверно, это очень сложно.
- Не беспокойся, ноты адаптированы для начинающих. Справишься. На самом деле у Шопена это ещё сложнее, там четыре диеза, а в средней части целых пять бемолей. Кстати, если мне не изменяет память, в настоящем авторском тексте никакого "con amore" нет. Вероятно, это редакторская пометка.
- Зачем же он своевольничает?
- Кто?
- Ну, редактор…
- Гм… - Забельский задумался. - Очевидно, это у него что–то личное… Или, может быть, он написал это для того, чтобы ты лучше понял, как исполнять "Вальс". Ну, в самом деле, что такое "модерато" или "адажио"? В любом нотном сборнике ты это найдёшь с лёгкостью. "Модерато"… мм… довольно стандартный, безликий темп, играй, как считаешь нужным - так, как позволяет тебе степень твоей духовной зрелости. Понимаешь? Но иногда автор или редактор нарочно указывает совершенно оригинальный, необычный темп исполнения, и это заставляет тебя отнестись к пьесе с особым вниманием… "Кон фуоко" - "страстно, с огнём". "Кон брио" - "оживлённо, с жаром". "Кон аморе" - "с любовью"… Вот так мы с тобой выучим итальянский! Согласись, язык красивый, будит фантазию.
- "Квази уна фантазия", - вспомнил вдруг Лёнька надпись на первой странице "Лунной сонаты".
- Вот именно, "как бы фантазируя", - согласился Виталий Сергеевич. - Но обрати внимание: у Бетховена эта ремарка относится ко всей сонате номер четырнадцать. А знаменитая первая часть её исполняется всё–таки "адажио состенуто", то есть "медленно, сдержанно". А что, ты уже и "Лунную" пробовал играть?
- Конечно. Первую часть почти на память знаю, - с гордостью сообщил Лёнька.
- Ну–ну, - усмехнулся Забельский. - Это только кажущаяся лёгкость. На самом деле четырнадцатая соната Бетховена - произведение очень сложное и глубокое. Думаю, что восьмилетнему человеку не всё дано понять в ней… И не забывай всё же: на сегодняшний день наша задача - выучить "Вальс" Фредерика Шопена. Мелодия это довольно тонкая, изысканная, тебе понравится.
Нотный текст "Вальса" Лёнька выучил легко, но сама пьеса казалась ему скучной. Разумеется, он и прежде слышал эту мелодию, её часто транслировали по радио, но выяснять, какая такая во всём этом кроется загадочная "философия автора", ему не хотелось. Он совсем не чувствовал в исполняемой им мелодии той утончённости, на которую намекал учитель.
11
Однажды в субботу Лёнька условился с отцом, что, как только закончится музыкальный урок и Виталий Сергеевич уйдёт, они отправятся на каток. Будет всего четыре часа дня - вполне подходящее время.
Мама смахнула пыль с мебели и заранее налила для Забельского воду в стакан, поставила отстаиваться, и тут стрелки ходиков показали три часа. Обычно пунктуальный, Виталий Сергеевич на сей раз запаздывал. Отец то и дело поглядывал на часы и задумчиво ходил по комнате, потом от нечего делать включил телевизор. В который раз показывали фрагмент фильма, где поют песню "Если радость на всех одна, то и печаль одна…" На экране чьи–то крепкие ноги в тяжёлых, подбитых мехом сапогах шагали по узкому мостику. Кажется, это была тайга. Нервные неустойчивые аккорды аккомпанемента диссонансом врывались в светлую печаль мелодии. Потом исполнитель начал насвистывать, неспешно и точно. Было грустно.
- А как же каток? - беспокоился Лёнька. - Ведь ещё немного, и будет поздно…
Ну а случится, что он влюблён,
а я на его пути -
уйду с дороги. Таков закон:
третий должен уйти.
Время шло, учителя всё не было. Папа ходил по комнате и бормотал себе под нос: "Его не надо просить ни о чём, с ним не страшна беда…" - хотя песня уже давно кончилась. За окном шумела ребятня. Где–то за стенкой пела Эдита Пьеха. В комнате монотонно тикали ходики.
- Н-да, - изредка вздыхал отец, - что–то задерживается…
Прошло сорок минут, потом ещё тридцать. Если бы Виталий Сергеевич явился вовремя, урок теперь уже кончился бы, отец с Лёнькой собирались бы на стадион, мама готовила бы ужин, проверяя одновременно, надел ли сын тёплую байковую рубашку под свитер и вторые носки на ноги… Нет ничего неприятнее пустого ожидания.
- Ничё–ничё, он, наверно, уже не придёт. Должно быть, что–то случилось, - сказал отец. - А телефона, сам знаешь, у Виталия Сергеича нет. Подождём ещё немного и будем считать, что наша совесть чиста.
Через пятнадцать минут они быстро оделись, съели яичницу, поджаренную на сале и присыпанную петрушкой, выпили по чашке чая с бутербродом и уже направились было к выходу, но тут кто–то постучался в дверь - тихо, вкрадчиво, едва слышно.
Это был Забельский. Отец растерялся. Лёнька оторопел. Пришёл всё–таки, пришёл Виталий Сергеевич… Лёнька еле сдерживался, чтобы не заплакать. Плакать было стыдно: парню шёл уже девятый год, - но глаза предательски обожгло горячей волной и появилось ощущение песка под веками. Забельский стоял в дверях, прислонившись, будто в изнеможении, к косяку. Кроличья шапка учителя съехала на левое ухо, мохеровый шарф, вылезший из–под воротника пальто, живописной змейкой сползал на грудь, но, кажется, Виталий Сергеевич совсем не замечал беспорядка в своей одежде.
- Гостей ещё пускаете? - не здороваясь, чуть слышно спросил Забельский.