- Слушаю, - кивнул Мишка. - Токо мне самому учиться хоца.
- Поздно тебе новому ремеслу учиться… В клуб и так возьму, без образования.
- Нет… Образование надобно. - Упрямо повторил Мишка. - Сосну не так повалишь, никто не увидит. А ежели "Катюшу" на манер "Летки-енки" исполнить, позор на весь район!
- Ну что ж, дело твое… - Директор задумался. - Учись на здоровье! Тут я не помощник… Смотри токо, место в клубе не потеряй… Клуб у меня один, играют все…
- Тем паче ехать следует.
- Куда?
- В Москву, в училище музыкальное…
- В Москву так в Москву, - не стал спорить директор. - Смотри сам…
Провожали Мишку без особой охоты, но провожающих нашлось много.
Мишка вышел на крыльцо, взял баян в руки. Нахмурился да как растянет мехи! Так тоскливо заиграл, что корова Федулкина к крыльцу подошла и давай прядать ушами. А мелодия у Граммофона как песня пеночки была - жалобная, трепетная. Много сестра Дуня мелодий слышала, но такой никогда. Оглядела она провожающих, а Вари нет.
- Родненькие! Варька-то где?
- Моль, видать, съела, - пояснил дядя.
- Может, за изгородью она?.. Подойти страшится?
Посмотрели за изгородью. И там нет.
- Да будет вам непутевую искать. - Дядя чуть захмелел и требовал веселья. - Что ты, племяш, душу жалобишь?.. Ты нашу пермогорскую сыграй!
И опять плясовая пошла: топот, прибаутки, выкрики.
- Жаль, баян Федулкин, а то бы с собой взял! - выкрикнул Мишка.
- Мне-то не жаль. Бери! Нынче-то мы сродственники, - отозвался Федул. - Токо сестре скажи…
- А мне и сказывать не к чему. Я брательника крепко знаю! - отозвалась Дуня. - С баяном-то он и меня, и дядьку родного забудет. Не дам баяна! И не мой, да не дам!
- Да ну тя! - выкрикнул Мишка. - Не жадничай!
- Глупый ты, Мишаня, баяна не жаль… тебя жаль! Потому и оставить его хочу… до приезда твоего…
- Ладно ты рассудила, - обрадовался дядя. - Гармонист без гармони что птица без крыл! Пущай повертится по городу, покувыркается! Тя с первыми морозами ждать?.. Или как прикажешь?
Мишка не ответил. Слушал. Советов ему полный короб надавали, а баяна не дали. По-мудрому решили поступить, по-хозяйски, чтобы думка о Пермогорье липучей пчелкой жалила сердце. Без баяна Мишка со двора вышел, без песен звонких, с тоской какой-то…
Земляки к дороге его проводили и обратно пошли. А Варя неподалеку, у кладбища, его ждала и больше всех печалилась. Она считала Мишку своей собственностью. Но женское чутье подсказывало ей, что никого он не любит.
- Варя! Миленькая невестушка. Солнышко мое несусветное! - обрадовался Мишка и вдруг запел:
Береза, белая подруга
Весенних зорь,
Прозрачных ре-е-е-к…
- Тихо ты! Молчи. - Глаза Вари испуганно блеснули. - Я тоже подумала о березах…
Слабость была у Вари. Не ходила она к милому без гостинцев. То молочка принесет, то грибочков солененьких. И в этот раз достала из сумки несколько кусочков сахара, шанежку, бутылочку, стаканчик, аккуратно положила на скамейку.
- Другому бы снега пожалела, а тебе… Выпей, голубчик мой, а я сахарок похрустаю… С кем сперва прощаться будешь?
- По ком душа болит, с теми и буду…
Мишка неторопливо подошел к могилке деда, открыл бутылку и плеснул сначала на могилку, потом в стаканчик.
- За память!
- За каку?
- За общую… Без нее нельзя… без нее и тебе и мне худо. - Мишка по-солдатски вытянулся, выпил. - Плесни-ка еще! Мой дед крестьянином был, а книги читал мудрые.
Варя налила еще.
- Теперь за отца… - Мишка подошел к отцовской могиле, хотел чокнуться с надгробной звездочкой, но передумал. - Ну и красна же ты, мать честная!
- Я-то?
- Да не ты! Звездочка шибко красна. Светит!.. А что? Отец любил свет… Да простят родичи мои его крутой норов… - Мишка опять подошел к дедовскому кресту: - Простишь, Фрол, али нет? - Он вдруг замолчал, словно дожидаясь ответа.
Тихо было на кладбище. Лишь где-то высоко в небе глухо каркали вороны.
Граммофон поправил мятую сорочку и подошел к третьей могиле:
- Здравствуй, баушка! Здравствуй, родненькая! Прими от меня низкий поклон… - Он грузно опустился на колени и, не замечая грязи, застыл.
- Ты что, спятил? В самую глину лезешь…
- Молчи! - сказал Мишка. Он пригнулся к изголовью могилы и, коснувшись губами мокрой земли, всхлипнул.
Сыро было на кладбище, но светло и уютно. И душа Мишки светилась.
- Варя! - неожиданно позвал он. - Ты знаешь, отчего у меня такой сильный голос?
Варя не откликнулась.
- А с того, голубушка, что эти люди всегда рядом со мной. И чем больше я думаю о них, тем сильнее голосом и сердцем. Вот и теперь… Тебе страшно, а мне ничуть… Я как у себя дома, среди родных… Ну, дорогие, прощайте!..
Они вышли на проселочную дорогу и остановились.
- Гляди, - тихо сказала Варя, - "газик" директора к полям покатил. До пристани пешком пойдем или как?
Мишка побежал навстречу машине.
- Михеич! Михеич! Погоди… уезжаю я… Притормози! - Он изо всех сил размахивал кепкой, но директор даже не повернулся в его сторону.
- С чего бы это? - с обидой спросил Мишка. - Что я сделал ему?..
Грустно мужику без гармошки, а гармонисту тоска настоящая. Мишка поклонился уходящему берегу, "беломорину" в зубах покрутил, и пальцы его по перилам трапа, как по кнопкам баянным, забегали. Туда-сюда, а звука-то нет! Только теплоход на одной ноте гудит.
Утро над Северной Двиной разгоралось звонкое, солнечное, а душу Мишке словно пиявка сосала. С грустью смотрел он на белесую гладь реки. Тумана почти не было, и прибрежные валуны, как туши сонных тюленей, проглядывались до горизонта. Впереди теплохода глухо тарахтел ботик, и над его мачтами резвились стаи чаек. Их было так много, что небо над ботиком загоралось белыми сполохами, ослепляло глаза.
- Баян бы щас! Косарей будить да женок напевных! - высказал Мишка думку свою, и как-то смешно ему стало. Вокруг-то уже не свои, не пермогорские едут, а бог знает какие люди. Позыркал он по сторонам, к деду с пестерем подошел.
- Пермогорский?
- Черезковский… - бойко ответил дед.
- А пестерь-то нашенский… Сашка Куликов такие плетет…
- А те че?
- Эх, дедок, где б гармошку достать? Околеваю без нее, руки трясутся…
- Ты че, позастыл?
- Нисколечко… Играть хотца, оттого и трясунок во мне…
- Ниче, отойдет щас… - Дед достал из фуфайки бутылочку, протянул Мишке. - Выпьем чуток, и без гармошки песня слюбится… Открывай!
- Не могу я так, без инструмента…
- А ты пробку внутрь, инструмент ни к чему…
- Ты че, спятил? Я те про гармошку, а ты… - Мишка положил бутылку на пестерь, вгляделся в лица пассажиров. - Мне гармонь нужна, а не сивуха. Эй, паря! - окликнул он веснушчатого матросика. - У тя гармошки не будет? Напрокат… душу скука ест…
Матрос улыбнулся.
- Нема… гитара одна… и та в пробоинах…
Мишка вернулся к дедку.
- Че, неймется без музыки-то?
- Неймется… и гроши есть, а без баяна тоска…
- А ты не горемыкай. - Дедок посмелел. Бутылочки на пестере уже не было. - В Красноборске слазь, там любую гармонь купишь!
Медленно ползли минуты, пока в глубине зеленого берега не показалась деревянная пристань Красноборска. Не шел, а бежал Мишка по сосновым мостовым в районный магазин.
Пустынно было в промтоварном отделе.
- Мне бы гармошку, девушка? - осторожно спросил Мишка, глядя на пустой прилавок.
Девушка улыбнулась.
- Опять гармошку. Беда прямо… Как редкий товар, так спрос на него…
- Редкий?
- Да, редкий. Не удивляйтесь. В первую очередь Дом культуры обслуживаем.
- А ежели инструмент для общественного дела нужен, тогда как?
- В Дом культуры идите… Там любой инструмент есть.
Искать директора Дома культуры не пришлось. Он сидел в маленькой светлой комнатке и что-то писал. Мишка узнал его, решительно вошел в помещение, положил туес на стол.
- Гармонист я, из Пермогорья, - начал он напрямик. - В Москву еду, а гармони нет… Посодействуйте…
- Из Пермогорья?
- Ну да… Парфеновский…
- Мог бы не пояснять… мне за версту видно, что ты наш, сохачевский!
Директор отложил бумаги, нахмурился, подошел к распахнутому окну.
- Смотри, благодать какая… Что ни сосна, то дума, что ни береза - грусть… В Москву-то зачем?
- Учиться решил…
- На кого?
- Петь хочу…
- А здесь что, не дают?
Такого вопроса Мишка не ожидал. Он смутился, прекрасно понимая, что кому другому, а ему жаловаться не на кого. Где только не пел: и на лесоповале, и на сенокосах, и на жатве, и особенно в сказочную пору белых ночей, когда по берегам Двины цвела черемуха, и петь на народных гуляньях было в радость.
Опустил Мишка взлохмаченную голову, нехотя в окно глянул:
- На больших сценах хочу петь, товарищ директор… Как настоящий артист.
- А у нас что, сцены маленькие? - удивился директор. - Слава богу, и в Черевково ДК есть, и в Красноборске, и в Телегове нынче строят… А клубов сколько! В каждой деревне. Не то говоришь, Михаил Стелькин.
- Да вам и фамилия моя знакома?
- Кто ж тебя не знает, чертяга ты такой? Тебя на майском смотре весь район заслушался! Особенно с парфеновскими переборами… Ну и смел же ты, браток.
- Смелости у меня хватит… баяна вот нет…
- Интересно, куда же он девался?
Нахмурился Мишка, голову опустил, а что поделаешь. "Директора обманывать нельзя", - подумал он и выложил все как есть.
- Сестра не дала баяна, товарищ директор… Федулка, муж ее, вроде бы и не против, а она не дала… С таким, говорит, инструментом тебя везде примут, с ним ты, мол, и дядьку родного забудешь, и сестру единственную. И вот… без баяна еду…
Директор покачал сочувственно головой, строго посмотрел на Мишку, сел в кресло.
- Вот что, Граммофон, по такому случаю давай ближе знакомиться… Я хоть и в директорском кресле вот уже десятый год, но в народном творчестве кое-что смыслю… Зовут меня Кузьма Ильич, фамилия моя Караваев… Специальное образование получил сначала в Архангельске, потом в Москве… - Директор помолчал, нахмурился. - А работаю, как видишь, тут, на Северной Двине… Ты в столицу-то насовсем собрался или учиться только?
Стелькин растерянно пожал плечами.
- Эх, Михаил, Михаил, знал бы ты, как нужна здесь твоя музыка… Не стало у нас своих музыкантов! Одни архаровцы приезжие. А им что!.. Запад подавай, да и только. Сметану едят нашу, совхозную, а песни поют иностранные.
Стелькин вздохнул.
- Так почему же и ты закуролесил, Михаил? В чем дело?
- Не могу я иначе, Кузьма Ильич, потому как силу в голосе чую… Ну как с баяном будем? Продадите или нет? Идти надо…
Кузьма Ильич задумался. Руки его потянулись за куревом, но пачка оказалась пустой. Он высыпал из пачки оставшийся табак, положил под язык.
- Как думаешь, - строго спросил, - что кричат птицы отбившемуся от стаи птенцу?
- Не знаю, не летал с ними.
- А все-таки?
- Сердятся, наверно…
- То-то и оно… А ты, голубчик, вспять летишь, а баян просишь.
Мишка нахмурился, подхватил пожитки и направился к выходу.
- Стой! - окликнул директор. - С таким характером дальше Котласа не уедешь. Идем!
Кузьма Ильич поднялся и направился в другую комнату. Мишка за ним. Поворот ключа - и перед Граммофоном открылось помещение с музыкальными инструментами.
- Выбирай, - строго сказал директор. - Что облюбуешь - твое.
Стелькин замер, околдованный добротой директора. Как чуткий садовник дотрагивался до хрупких листьев, так дотронулся и Мишка до кнопок первой невзрачной гармошки и неторопливо растянул мехи. И запел:
Я снова дорогою болен
и нежным дыханьем рек,
и каждый репейник в поле
мне дорог, как человек…
- А веселей можно? - поинтересовался Кузьма Ильич.
- Можно! Отчего ж нельзя?
В Пермогорье на угоре
церковь белая стоит.
По милахе пермогорской
сердце ноет и болит.
Моя милая маленька,
чуть повыше валенка.
В лапотки обуется,
на пестерь надуется.
- Молодец! - подбадривал его директор. - Тебе учиться надо… - И руку подал на прощанье. - Ладно! Твоя гармонь, Михаил.
И вот Михаил Стелькин снова на теплоходе. Гармошка у него на коленях, как девушка любимая. И смеется, и плачет, и зевак за нос водит. Берега от черемухи белые, и ночь, как огромная синяя птица, навстречу плывет. Жить бы Мишке на этих берегах до старости.
- А "Камаринскую" можете? - интересуются пассажиры теплохода.
Мишка головой кивает, и летит ядреная плясовая над рекой, к белоснежным берегам.
- А кадриль?
И на кадриль Мишка горазд. Мехи растянет до отказа и смотрит на зеленую зыбь воды, словно видит в реке живого кого-то. Много озорства и ярости в серых его глазах. В самых мелодичных переборах Мишка блаженно закрывает глаза и тихо покачивает головой в такт музыке. Начинает петь, сначала тихо, потом громко, порывисто.
Люди не могут равнодушно слушать его голос. Какая-то неуловимая сила обвораживает их, заставляет приблизиться к гармонисту, подпеть ему, посочувствовать грустной песне.
Без особых приключений добрался Мишка до железнодорожного узла - Котласа. Взяв билет, он в этот же день сел в поезд и поехал в общем вагоне в столицу.
Много было закадычных друзей у гармониста и в Красноборске, и в Телегове, и в Котласе, но какая-то дерзкая сила тянула его дальше, мимо близких друзей, давних знакомых. "Вот здесь, в Телегове, товарищи мои живут, артельные рыбаки… - думал он, глядя на знакомую пристань. - А в Щепицине народный хор какой! Старинные двухрядки, баяны наборные. На берег бы выйти, да некогда. Торопиться надо. Друзья подождут, а времени - нет…"
Грязновато было в общем вагоне, накурено. Но Мишку это не беспокоит. Гармонь на верхней полке, туесок в ногах, а самодельный чемоданчик верную службу служит. Достает из него Граммофон тетради с песнями, читает вполголоса. Много разных песен у него в тетрадках. Там же и аккорды редкие проставлены. Листает он страницу за страницей.
Постукивают колеса поезда. Убаюкивают, однообразно покачивают. Мишка погружается в сон. И видится ему опять Пермогорье, Северная Двина, Варя. Молоденькая совсем, угловатая, быстроглазая. Ее руки, словно журавлиные крылья, выводят в густом воздухе плавные движения. Они зовут Мишку, обвораживают. И он идет навстречу к своей зазнобушке, в старом картузе, в расстегнутой рубашке брусничного цвета. В глазах у Вари радость, в душе трепет, а у Мишки в сердце боль.
Проснулся Стелькин. Открыл глаза, прислушался, посмотрел на часы - утро. "Странное дело, - подумал он, - через час поезд в Москву прибывает, а в вагоне все спят, словно не в Москву едут, а на Увал сено косить…" Вагонная тишина раздражает Стелькина.
- А ну, вставай, мужичок! Хватит киснуть… - тормошит он парня, перегородившего длинными ногами проход в вагоне. - Москва рядом… Столица!
Здоровяк от неожиданной трепки приподнялся с верхней полки, но, поняв, в чем дело, перевернулся на другой бок.
- Ежели тебе веселиться охота, - пробурчал он, - в соседний вагон иди… Там веселые едут… А мне спать не мешай. В милицию сдам.
Нахмурился Мишка, переступил с ноги на ногу, трехрядку на плечи вскинул, да и ушел в другой вагон. В соседнем вагоне уже никто не спал, и какой-то веселый дед, расплываясь в улыбке, лихо наяривал по струнам старенькой балалайки. Инструмент ходил ходуном, а весельчак притопывал ногой, то и дело поглядывая в окна вагона.
- Девоньки, Москва-то уже на носу!
- Чуем, чуем, Кирилла Михалыч! - отвечали пожилые женщины, набрасывая на головы ситцевые разноцветные платки. - Давай-ка, Кирюша, дробушку нам! Чай, гуляем сегодня.
И пошла одна из "девонек" такие кренделя выписывать, что даже Мишка залюбовался.
И ничего не оставалось ему, как снять с плеча трехрядку, сесть рядом с балалаечником и развернуть мехи.
- Дробушку нам! - кричали женщины. - Дробушку!
Заиграл Граммофон, а сам к старичку веселому с вопросом:
- Куда едете-то?
- В Москву, на выставку. А ты куда?
- Я-то… в столицу… учиться…
- Это хорошо… - Балалаечник подмигнул в такт дробушки. - Я тоже в столице учился… И тоже, как ты, инструмент за собой таскал. Слышишь… Во всех тональностях играю…
- Слышу, слышу… - ответил Мишка.
- Ты очень-то не робей. Москва робких не любит. - И весельчак вдруг посмотрел на Граммофона с отеческой добротой.
- А трудно было учиться-то? - осторожно спросил Мишка.
- Еще как! - бойко отвечал добродушный весельчак. - Я тогда после школы сразу в академию попал.
- В академию?
- Ну да, в сельскохозяйственную… В нулевую группу.
- В нулевую?
- В подготовительную. Специально для бедных крестьян… Знаний-то не хватало… А сейчас, видишь! - Балалаечник кивнул на столик в купе. - Сами книги пишем…
Он взял со стола зеленую книжку, бойко протянул Граммофону:
- На память о встрече…
- Что вы… зачем?..
- Держи, держи, парень, - зашумели раскрасневшиеся от пляски женщины. - Кирилла Михалыч зря бумагу не переводит…
- Ты на кого учиться-то едешь? - полюбопытствовал Кирилла Михайлович.
Мишка смутился.
- Артистом хочу стать…
Бабоньки прыснули на все лады. А балалаечник кивнул одобрительно:
- Молодец! В тридцатые годы наш брат крестьянин только мечтал об этом… Голодно было, лихо… Да и необычно как-то простому мужику консерватории да всякие там сценические школы кончать. А ныне! Эх вы, счастливчики пролетарские! Зависть меня гложет, глядя на вас… Ведь я-то всю жизнь артистом мечтал быть, а тут война, затем коллективизация, потом снова война… а теперь все… Земле век служил… - Кирилл Михайлович взял в руки балалайку, погладил ее, поспешно стал одеваться.
- Эх, и растормошил ты мою душу… Ну что ж, и хорошо это… Отважился артистом стать, значит, действуй! И посмелей будь…
Старик улыбался, но в глазах чувствовалась грусть.
- Вот она, матушка-Москва-то! - со вздохом и как-то нараспев громко произнес Кирилл Михайлович. - Давай-ка в честь приезда русскую плясовую рванем.
- Давайте…
- Растянул Мишка мехи трехрядки, шею вперед, как гусь перед полетом, вытянул, и понеслась русская плясовая из окон вагона на платформы вокзала, разливая свои зазывные звуки среди гулкого городского шума. А женщины тем временем подхватили Мишкины пожитки и вышли вместе с гармонистом да балалаечником на московский перрон.
Глянул Мишка по сторонам, и сердце его сжалось от ощущения, которого он еще никогда не испытывал. Всюду толпы людей, все мчатся куда-то, спешат, а над ними большие каменные дома и бесконечный монотонный гул. Сделал Мишка несколько шагов и разом ощутил, как заглатывает его какая-то неудержимая сила, оглушает и тянет, тянет в неистовый круговорот. И вдруг почувствовал гармонист, что голос его словно куда-то пропал, а сам он становится уже другим, совсем маленьким, обычным человеком, похожим на многих людей огромного города.
1
Кренки - полозья.
2
Ваган - деревянный ковш (местн.).
3
Шомуша - запечье (местн.).
4
Чокер - стальной трос.