Перед ней стояла крошечная чёрненькая девочка, абсолютно не похожая на Риту, с блестящими смородиновыми глазками. Она смотрела куда-то немножко мимо Риты косеньким взглядом. Это оказалась слабовидящая девочка Соня. По сопроводительным медицинским документам, она имела кучу побочных диагнозов с труднопроизносимыми названиями: начиная с буквы "А" и заканчивая буквой "Э".
Пара подружек навсегда потеряла Риту как сподвижницу по гимнастике тайцзинюань, по урокам фэн-шуя, по школе духовного усовершенствования или хотя бы в качестве диванного телекритика. Подружки досадовали и пытались открыть ей глаза. Рассказывали реальные ужасы-ужасы.
Вот недавно одна молодая пара удочерила крошку, души в ней не чаяла, особенно папа. Заболеет – ночами с рук не спускал своё сокровище, сопельки ей высасывал. А сокровище чуть на ножки встало… Пьянки-гулянки, ранние беременности, наркотики, кражи. Из дома перестали выпускать – пообещала дом поджечь. И подожгла – хорошо, успели потушить.
До последнего терпели, особенно папа. Решили отказаться от приёмной дочки – журналисты и детские омбудсмены налетели, срамили, срамили, на всю область ославили.
Молодой паре пришлось всё до нитки с себя продать: дом, дачу, машину – лишь бы от сокровища руками-ногами отбиться. Сами с нищенской сумой вырвались и уехали куда-то на край света подальше от срама. Рады – не рады, что хоть живы остались. Вот!
Пара подружек настойчиво внушала подобные мысли – Рита гнала мысли от себя. Они вбивали подозрения в её сознание – она выдёргивала их, как гвозди. Ловила на себе косенький строгий, старчески умный взгляд девочки. Сонечка видела Ритины метания. Рита чувствовала себя нашкодившей девчонкой.
Потом стало не до рефлексий. Некогда. В первые недели Сонечка целыми днями сидела как роботик, там, куда посадят. ("Тебя надули! – догадалась пара подружек. – Она слепоглухонемая!") Действительно, девочка не предпринимала ни малейшей попытки не то что встать, а даже поменять позу, пошевелиться. Бессмысленно держала в ручке куклу, потупив глазки в пол. Из открытого ротика тонкой стеклянной нитью стекала слюнка, она её не вытирала.
"Олигофренка! – дула в уши пара подружек. – Мало диагнозов, так ещё и олигофрения".
Только через месяц Сонечка начала оживать, оттаивать. Рита поняла: в казённых заведениях маленькие дети замирают, как бы впадают в анабиоз. Это у них такая защитная реакция, чтобы выжить. В природе детёныши, потерявшие мать, тоже ведь в первое время благоразумно распластываются по земле и не дышат, пытаются слиться с окружающей враждебной средой. Включается инстинкт самосохранения.
Через месяц Сонечка осмелела настолько, что позволила себе заплакать: робко, осторожно, абсолютно беззвучно. Великий ледниковый период отступал. Толщи льда внутри неё начали растапливаться, она оттаивала в прямом смысле – водичкой через глаза, через носик и даже немножко через уши.
Там, где она жила, на плач никогда не обращали внимания. Взрослые тёти в это время оживлённо разговаривали, смеялись, сплетничали, обсуждали свои дела. Детский плач был рабочим фоном, слегка досадным, но за вредность здесь приплачивали.
А природа требовала: "Плачь, ты живая". Даже в природе зверята пищат и скулят, их жалеют и облизывают мамы. А если мамы нет, есть шанс, что на плач придёт и подберёт, и выкормит чужая звериная мама. Ну, или сожрёт и прекратит мучения. Но дети жили не в природе, а в человеческом интернате.
Ещё заметила Рита: Сонечка обожала производимые над ней медицинские манипуляции. Даже самые неприятные и болезненные: укол в попку, смазывание горлышка люголем, закапывание в носик щиплющих капелек, удаление занозки. Только стоически покряхтывала ("Мазохистка! Маленькая извращенка!"-ахнула пара подружек).
Но Рита понимала: насколько дети в казённых домах задыхались в вакууме равнодушия, без крошечки, без капельки любви. Когда тёти в белых халатах брали малыша твёрдыми руками и уводили на процедуры, остальные бросали игрушки и смотрели ему вслед зачарованно, с завистью вложив пальчики в рот. Ведь счастливчика чем-то выделили, ему достался скудный знак внимания: пусть даже в виде небрежно и больно сунутого под мышку градусника или торопливого взятия крови из пальчика.
Покупая детский шкаф, Рита думала, что он будет забит детскими вещами. Но половину полок пришлось выделить под толстые папки сколотых товарных чеков и квитанций.
В отделе опеки и попечительства дама-специалист надевала очки и дальнозорко отводила от себя квиток. Подозрительно зачитывала вслух: "Рыба минтай. Она у вас почему-то через день идёт. Рыбу, говорите, любит? Пятилетний ребёнок? В первый раз слышу. Ну-ну". Трескай, мол, дальше, зажрись своим минтаем.
"А что это у вас в один день отбита телятина 3 кг? День рождения справляли, соседских детей приглашали? А это уже нецелевое использование. Эдак вы, мамочки, на детские деньги застолья с дружками будете справлять, а государство плати…"
Красная как рак от стыда Рита писала унизительные объяснительные. Чувствовала себя воровкой, руки тряслись от обиды, уши полыхали.
А Сонечка плохо видела, ударялась о предметы и набивала шишки и синяки (снова медицинские освидетельствования, обещания отобрать ребёнка и даже завести уголовное дело об избиении). Если бы Сонечку держали в манеже с грудниками, как в интернате – синяков бы, разумеется, не было. Но Рита терпеливо учила её ходить с тростью.
– Сонечка, видишь, я закрыла глаза? Я ничего не вижу. Моё первое желание: вытянуть руку и ощупывать предметы на пути, да? Но рука короткая. Но у нас есть палочка-выручалочка, как бы продолжение нашей руки. И мы можем потрогать табурет с острыми углами…
Сонечка с пронзительным криком отталкивала трость, будто её когда-то били ею по бестолковым ручкам. Рита снова и снова терпеливо брала трость. Зажмуривалась, шла, ощупывая предметы, нарочно "спотыкалась", "падала" и "ушибалась".
Разыгрывала целые спектакли, театр одного актёра. Сонечка хохотала, хлопала в ладоши, бросалась помогать "незрячей" маме Рите. Перестали бояться трости!
Всё потихоньку нормализовалось, главное: великое терпение. К Сонечке возвращались нормальные человеческие реакции. Она хохотала, когда смешно. Плакала, когда грустно. Капризничала, когда была не в духе.
Возвращаясь из садика, с порога сбрасывала сапожки и мчалась к коробке с игрушками, помогая себе для скорости локотками, пыхтящими губами. Когда Рита ложилась отдохнуть, ходила на цыпочках и грозила себе пальчиком. Однажды Рита проснулась от ощупывающих её лицо ручек и горячих слёз, дождём падавших на её лицо.
– Мулечка, я подумала, ты больше не проснёшься! Мулечка, миленькая, не оставляй меня!
Рита схватила замурзанный комочек, завернула в плед. Под ладонью, под фланелевой пижамкой, под худенькой грудной клеткой трепыхалось живое сердце.
"Мулечка" – сокращённо от "мамулечка". И сладкий венец маминых мечтаний: "Я сама!" – когда дело касалось непослушных шнурков, пуговиц, посуды, плетения косичек, кукольных постирушек… С характером девка росла.
Звонкое сердечко будильника снова усердно застучало: к восьми нужно увести Сонечку в садик, потом записаться к лечащему врачу.
Звонков на мобильник столько, что Рита, извините за подробность, в туалет с собой вынуждена телефон таскать. Звонят из садика: Рита возглавляет родительский комитет. Из реабилитационного центра: её назначили ответственной за чаепитие и праздник мыльных пузырей. Из общества слепых: поступили новые детские брайлевские и аудиокнижки. Не поможет ли Маргарита Алексеевна подготовить мероприятие для слепых и слабовидящих деток? Вечером – встреча с волонтёрами.
А ещё нужно успеть ответить на многочисленные электронные письма мам и пап деток, имеющих те же диагнозы, что и Сонечка: от буквы "А" до буквы "Э". Самой задать вопросы, посоветоваться… Увы, болезни от "А" до "Э" всего лишь до поры до времени затаились, выжидали момент, чтобы поднять голову и оскалиться…
После садика они идут в библиотеку, Сонечка пританцовывает от нетерпения. Она просто глотает книги. Отдаёт предпочтение не звуковым, а бумажным, пухлым огромным брайлевским фолиантам.
Иногда Рита берёт и испуганно рассматривает мягкие розовые пальчики: как она их до мозолей, до крови не сотрёт, водя по жёстким пупырышкам "слепого" шрифта?!
На полпути Сонечка преисполняется благодарности, обнимает и утыкается в тёплые мамины колени. Гладит цветастую юбку: огромные, похожие на кочаны капусты, розаны по белому полю:
– Мулечка, какие у тебя цветы, ни у кого таких нет! Ты моя самая красивая женщина в мире!
Однажды вечером в прихожей раздался звонок. "Динь-динь!" – пронзительным колокольчиком продублировала Сонечка, чтобы мама в кухне услышала. В дверях стоял симпатичный мужчина, коротко стриженый, примерно Ритиных лет. Кого-то он напоминал, явно публичный человек. В руке мужчина держал книжку, завёрнутую в газету.
– Нет, нет, – заторопилась Рита. У неё не было времени и желания беседовать ни с евангелистами, ни с адвентистами седьмого дня, ни со служителями Церкви Святой Веры и пр.
– Я просто хотел вернуть вам книжку, Рита, – в свою очередь, заволновался мужчина, – и сказать, как она мне помогла в трудные дни.
За спиной мужчины просматривалась большая коробка с тортом. Проповедники с тортами не ходят.
– Откуда вы знаете моё имя? – насторожилась Рита.
Чтобы объяснить, гостю пришлось открыть книгу, а для этого пришлось передать торт хозяйке. На титульном листе открылись родные, родные фиолетовые завитушки: "Пушистому Ритёнышу от мамы".
– Там ещё много других книг было, – рассказывал мужчина за чаем. – Разными смешными хорошими именами вас мама называла: Маргариткой, Ритусёнышем… Вся камера книги взахлёб читала. А я воображал себе уютную комнату: абажур, чай, корзиночку с домашним печеньем. Мама с дочкой сидят…
Так и есть. Мамы нет, но за столом снова сидят, несколько в ином составе, мама с дочкой.
Рита вспомнила: про этого мужчину писали все газеты города, показывали в местных теленовостях: вот его заковывают в наручники, вот он за прутьями клетки, вот его выпускают из заключения. И фамилию вспомнила: Миронов.
В тюрьму Миронов угодил по навету товарища по бизнесу. Через полтора года выяснилось: Миронов не виноват. Выпустили из тюрьмы, не возместив ни моральный (жена с детьми ушла), ни физический (здоровье дало сбой), ни материальный вред (бизнес отжали).
Даже не извинились. Типа, чеши отсюда и скажи спасибо, а то и упечь могли: как два пальца обос… В последнее время государство на самом верхнем уровне базарило по фене, приводя в восторг простых граждан своей человечной простотой.
Единственно: в качестве утешительного приза Миронову разрешили унести с собой списанную, зачитанную до дыр книжку со штампом "СИЗО Љ…" С открыткой-закладкой внутри.
Сонечка с важно насупленным личиком хозяйничала: гремела витыми мельхиоровыми ложечками, тащила сливочник и вазочку с вареньем. Большую бабушкину синюю чашку подвинула гостю, вскинув на него серьёзные глаза:
– Это тебе, папа.
КАЛЕНДАРЬ МАЙИ
Девушка с весенним именем Майя, коренная ленинградка. Майину бабушку арестовали в начале пятидесятых. Помнился звонок в дверь, было ещё темно. Чужие люди что-то долго искали, перерыли комнату вверх дном. Никого не выпускали, даже в туалет. Маленькая Майя чуть не описалась. Бабушку увезли, когда рассвело.
Дети, а тем более внуки, не отвечают за своих отцов. Майя защитила кандидатскую диссертацию, ей прочили блестящее будущее. Жених – подающий надежды изобретатель, на его счету не одно рационализаторское предложение. Когда их послали в Удмуртию на секретный объект – а посылали лучших – она наивно и трогательно уточнила: "Это где на оленях ездят?"
Сколько их было, выпускников столичных вузов и аспирантур: щеголеватых молодых людей с фанерными чемоданчиками, девушек в беретках и послевоенных бежевых плащиках "под Целиковскую". Впрочем, в моду уже входил покатый, обтекаемый силуэт. Майя просто выпорола угловатые ватные плечики из маминого плаща-разлетайки.
Они вышли из вагона на заросший лопухами перрон, где паслись козы. Опасливо зашагали, увязая каблуками и проваливаясь шпильками в щелястые кривоватые тротуары – кое-где их заменяли вкопанные в землю чурки. Старались не угодить в грязь, не просыхающую даже в сухую погоду.
Все тогда шли в одну сторону: бессонно грохочущей, озаряющей ночное небо голубыми всполохами сварок заводской стройки. Рылись громадные котлованы, возводились невиданные корпуса, как в романах будущего.
Крошечный захолустный городок среди дремучих хвойных лесов чувствовал себя: то ли заснувшим – и видящим фантастический индустриальный сон. То ли, наоборот: разбуженным от многовековой спячки, изумлённо хлопающим глазами и озирающимся вокруг.
Майя с женихом – да никто из прибывших – не жалели об оставленных родительских квартирах и столичных проспектах. Здесь ждали увлекательная новаторская работа, обширное поле для научных исследований, интересные друзья, гармонь и гитары на вечеринках. Майя с мужем справили свадьбу и одновременно новоселье в просторной великолепной "сталинке": одна квартира на три семьи.
Правда, строители и чернорабочие до сих пор жили в бараках. По слухам, ещё в недавнем прошлом в цехах в обеденный перерыв рабочий люд ложился отдохнуть, по деревенской привычке кладя под головы, вместо телогреек, урановые слитки. Но, скорее всего, те слухи распространяли вражеские закордонные голоса.
Ведь уже, назло мировому капитализму, выросли целые улицы весело и ярко окрашенных жилых двух-и трёхэтажек – строили с немецкой педантичностью и добротностью военнопленные. Прокладывались новые асфальтированные улицы – разумеется, Ленина, Комсомольская, Спортивная, Мира. Прямые, как стрелы, они смело взрезали радиальную, лучевую дореволюционную архитектуру.
И уже распахнул двери ГУМ, как волшебная коробка с чудесами, туго набитая товарами – таких в Москве было не сыскать. Всё – для трудового фронта, всё – для победы мирного атома!
Разбивались тополиные аллеи: тополь хорошо поглощает радиацию. Крутыми трибунами вознёсся стадион. В молодом парке (конечно, имени Горького) играл духовой оркестр. Вращалось колесо обозрения, с жужжанием крутились "ветерки" и "ромашки". Взрослые, как мальчишки и девчонки, тайком в обеденный перерыв удирали с работы, чтобы взметнуться под небо в лодочках и с визгом покрутиться на каруселях. А что творилось вечерами! Дачи и телевизоры тогда были редкостью – весь город собирался в парке.
Там, в тени белой акации гроздьев душистых, она увидела восхищённые, умоляющие мужские глаза. Майя вспыхнула, низко нагнула голову, сжала руку мужа: "Держи меня крепче!" И они бешено завертелись в холодных железных креслицах на длинных цепях. А всё же муж её не удержал.
Незнакомца увлекла к билетной кассе жена, чтобы покататься на колесе обозрения. При выходе из парка пары столкнулись. Сердце у Майи тревожно, мягко и нетерпеливо толкнулось, замерло – и снова сильно толкнулось, как ребёнок. Это рождалось чувство, растянувшееся… страшно сказать, на сколько эпох и правлений оно растянулось.
А город строился и хорошел. Новенькие театры соперничали со столичными собратьями стройностью и белизной колонн, блеском люстр и паркетов, сдержанной роскошью барельефов с гипсовыми книгами, колосьями, лавровыми венками и могучими рабоче-крестьянскими профилями – непременными деталями сталинского ампира. Гуляя в антракте под ручку с супругами, Майя и незнакомец украдкой обменивались взглядами.
За городом в сосновом бору принимал заводчан красивый, с лепниной, дом отдыха – больше похожий на роскошное дворянское гнездо. Там они, отдыхавшие по семейным курсовкам, впервые перекинулись тайным словом.
Это сейчас любовники без проблем назначают свидания в гостиницах, мотелях, в съёмных квартирах. Нашим влюблённым, подальше от нескромных глаз, приходилось встречаться в его гараже. Он с любовью соорудил там уютную антресоль, купил тахту, украсил ковриками и ширмочками.
Это было безумие сошедших с ума молодых тел. Что сегодня-то не приветствуется, а для молодых строителей коммунизма – вообще форменный ужас и безобразие. За аморальную связь его исключат из партии, что означало полный и безоговорочный крах карьерной лестницы. Майю из начальника отдела понизят до простого технолога.
Восьмидесятые годы, очередь в обувной отдел того же ГУМа. Профкомовские дамы – белая косточка – уже отоварились по талонам. Остатки со склада, с барского плеча выбросили на прилавок (словечко из того времени: выбросили).
Каменнолицая работница торговли с метровой деревянной линейкой, как пастух – шарахающихся овец, – строго отмеряет определённое число покупательниц.
"Говорят, тридцать седьмой с половиной кончились". "Девушка, куда без очереди?" "А вон понесли коробки к чёрному ходу…" "Ой, не сдавливайте, упаду в обморок!" "За сорок шестым, сказали, не занимать". "Женщине плохо!" "Я только спросить…"А если я вас так же толкну?!"
Румяные от возбуждения, женщины нетерпеливо тянут шеи, переминаются, приплясывают. Запуск в тесный обувной или трикотажный загон, кросс с препятствиями на короткое расстояние, жёсткий женский армрестлинг у полок – и вот она, мечта: сапоги или кофточка!
Он в соседней галантерее брал по талону часы – когда через головы, через стеклянную стенку увидел в человеческой толчее и каше, как Майю грубо толкнули. Через мгновение был там, встал между Майей и тёткой. Тётка струсила его раздувшихся ноздрей и сузившихся глаз и, заворчав, отступила. Он продолжал стоять, ограждая свою богиню от грубых земных женщин.
Да… Романтическое, я вам скажу, было время. О кипение шекспировских страстей в километровых очередях, колыханье в едином порыве спаянных тел, сплочённость духа и тёплое чувство товарищеского локтя! О, воздух, напоённый корвалолом, близость и недосягаемость одного на всех желания, драйв и адреналин, захватывающая рулетка судьбы: достанется – не достанется?! О дрожь нетерпения, страдание и восторг, гнев и ликование, сердечные приступы и инсульты в очередях! О смысл жизни, о щекочущий ноздри аромат вигоневой кофточки и кожаных югославских сапог! О, источающие дивный запах клея и опилок полированные шифоньеры!
Какой жалкий совок, поморщитесь вы, какое убожество, какая бедность и скудость духа! Ничего вы, товарищ, не понимаете.
Вот что Майя помнила из покупок девяностых – нулевых лет? Ни-че-го! А шубу "под леопарда" запомнила на всю жизнь. Как запыхавшаяся сотрудница заглянула в отдел, крикнула: "Девочки, в "Спутнике" шубы свободно висят!" Как Майя бежала с получкой по пустынным улицам дневного города… Почему пустынным? А попробуй, появись с 9.00 до 18.00. Стояли андроповские времена. По дворам и скверам, в поисках праздношатающихся граждан, ходил патруль.
– Предъявите да-акументики. Па-ачему не на работе? Тунеядствуем?
Вот они: шубочки, лапушки, в магазине "Спутник"… висят! Пушистые, с золотинкой, пятнистые под леопарда, воротник стойка, меховые шарики на шнурках. (Нынче искусственную шубу, вроде той, не увидишь даже на бомжихе, копающейся в контейнере).