Все посмотрели на Розу Наумовну с неодобрением, и она, чувствуя себя изгоем, бочком-бочком удалилась и бродила в лабиринте стендов до закрытия выставки. Только тогда быстренько влезла в свой плащик, выскользнула из ДК и побежала домой. В тёмной безлюдной аллее выл ветер, и Роза Наумовна вовсе была не рада преследовавшей её тени.
Она наддала – тень не отставала. Розе Наумовне очень бы хотелось, чтобы преследователя интересовала разъехавшаяся "молния", но таковой не имелось на спине плаща.
– Постойте же, сударыня, вас не догонишь! Так это пальто вашего батюшки? – Голос, хотя и запыхавшийся, был бархатный и несказанно прекрасный – только такой и мог принадлежать талантливому фотохудожнику. – Не соблаговолите зайти ко мне домой на чашечку кофе, и я расскажу вам удивительную историю этого пальто.
Продрогшая и испуганная Роза Наумовна была так измучена событиями сегодняшнего вечера, что согласилась. Кроме того, речь шла о папином пальто. Кроме того, её жизнь была бедна событиями и она так устала ждать именно этого изысканного, бархатного приглашения, что не оставалось сил на кокетливые ужимки: "Ах, к незнакомым мужчинам я в гости не хожу!"
– Так вот, – начал Борис Игнатьич (так звали фотографа). – Опустим предисловие: что да почему, да как остался без жены и двух прелестнейших дочурок, и вообще как дошёл до жизни такой. Моя история более похожа на сказку Андерсена. Есть ли в том провидение, что пальто вашего батюшки оказалось в храме, а я по воле случая оказался в числе первых попрошаек, жаждущих утеплиться перед зимними холодами?
Дома развязал свёрток – и страшно выругался. Вместо подбитой мехом "аляски" или, на худой конец, прорезиненного дождевика – светлое, маркое пижонское пальто. Тем не менее, напялил, даже потоптался перед засиженным мухами зеркалом. Гм… На меня смотрел разорившийся игрок, кровей не менее чем графские. Торчащая бородка, демоническая бледность, впалые щёки, тёмные круги под воспалёнными глазами. Даже то, что пальто было слегка трачено молью, придавало ему некий шарм.
Отправился к друзьям. Сначала вроде ничего, а потом не выдержали: "Маячат тут всякие пидоры в польтах. Дул бы отсюда, фраерок". Короткая потасовка, подбитый глаз и пара царапин на носу… Обидно: ни выпивки, ни компании… Аптекарь странно на меня посмотрела, когда выдавала три "боярышника" за девять рублей.
На улице выскочивший из банка, подсаживающийся в "феррари" господин скользнул взглядом по пальто и механически подал мне руку. Присмотрелся, понял, что обознался. Скривился и тщательно вытер руку носовым платком.
Вот так "благодаря" пальто я оказался свой среди чужих, чужой среди своих. Старая среда меня выдавила, как инородное тело, а новая, понятное дело, отторгла. Впервые за последние годы я пытался формулировать мысли – и у меня это неплохо получалось! А значит, можно было попытаться вернуть главное дело всей моей жизни – Фотографию!
Всякий раз, как становилось невмоготу – вы понимаете, о чём речь – я надевал пальто и бродил по улицам. Вспоминал, как подло прогнали меня друзья. Как господин брезгливо вытирал руку после рукопожатия – и скрипел зубами от злости. Злость тоже была моя союзница.
Но главное, изменившее мою судьбу – пальто. В нём чувствовалась порода. Пальто молчаливо и строго не позволяло выйти с запахом перегаром, с сальными волосами, в не чищенных ботинках… Ну-с, и вот я то, что я есть. Делаю редкие снимки. Продаю в журналы, на жизнь хватает. Берлогу свою расчистил. Неплохо?
– Очень неплохо, – искренне похвалила Роза Наумовна квартиру Бориса Игнатьича. Особенно ей нравились шуршащие чёрные шторы из магнитной плёнки и крошечные пластиковые баночки из-под фотоплёнки, из которых они пили густой кофе.
Она называла его "Борик", он её ласково и необидно – "Склерозочка моя". По рассеянности, задумавшись о мировых проблемах, она могла в суп вместо приправы высыпать чайной заварки. На папину могилку вместо петуньи чуть не высадила семена брюквы кормовой. Бог не попустил: в последнюю минуту надела очки, прочитала на пакетике: "Брюква кормовая". И папочке была бы обида, и от людей стыдно.
В любую погоду каждое утро Борис Игнатьич отправлялся "искать кадр". Роза Наумовна у дверей проверяла, застегнул ли он все пуговицы пальто и закутал ли шею шарфом, и принималась готовить обед. После обеда они смотрели выведенные на монитор кадры, и Роза Наумовна вставляла умненькие замечания: "Борик, завтра я покажу ракурс, с которого это дерево на фоне заката, дай бог ясную погоду, будет смотреться потрясающе". А вечером они под ручку отправлялись в районный ДК, где Борис Игнатьич запечатлевал все культурные городские мероприятия.
Они понимали друг друга с полуслова. Оба были из эпохи, когда компьютер ещё не подчёркивал цвета "розовый" и "голубой" как фривольные ошибки, впрочем, и компьютера тогда ещё не было. И слово "субботник" тогда обозначало собственно субботник, а не мероприятие из милицейско-проституткиных будней. И тогдашний хор девушек со сцены ДК проникновенно и жалобно пел: "И дорогая не узнает, какой у парня был конец" – не ухмыляясь и не вкладывая в песню поганый смысл.
…Расписаться решили осенью, когда деревья заполыхают дорогим червонным багрянцем, а дорожки усыплет сухое звонкое золото, и свадебные снимки получатся изумительными.
…– Завещание на квартиру – фигня. Завещания переписывают по десять раз в день.
– А если заключить договор ренты?
– Ненадёжно. Суд может в любой момент расторгнуть договор и оставит нас с носом.
– Пускай составят брачный контракт…
– Не годится. Ночная кукушка дневную всегда перекукует. Эта тихоня будет капать ему на мозги, а он – плясать под её дудочку. Твоим брачным контрактом она подотрёт в туалете одно место. Ну, спасибо папочке, удружил на старости лет!
Первый голос чеканил слова с холодным раздражением. Второй был чуть мягче. Голоса были женские, молодые.
– Пускай тогда оформит на нас дарственную. А мы разрешим им тут жить. Пока.
– Ты в уме? Это называется: пустить козла в капусту. Если эта коза сумела его приворожить, то и тут найдёт лазейку. Соберёт справки о своих и папиных болячках, предъявит оплаченные коммунальные платёжки. Соседи будут свидетелями, что они вели совместное хозяйство.
– Но что же делать?!
– Тут нужны кардинальные меры. Слава богу, мы предупредили события, они не успели пожениться. Но нужно десять раз подстраховаться. Самое главное – чтобы этой пираньи тут на дух не было. Ис-клю-чить возможность даже их случайных встреч!
Казалось, в квартире кроме этих двоих, больше никого не было. Но вот третий слабый такой родной голос что-то сказал – что, Роза Наумовна не расслышала. Из прихожей она увидела забившегося в угол дивана, непохожего на себя Бориса Игнатьича: уменьшившегося, со вжатой в плечи головой.
Стоявшая над ним молодая женщина чеканила:
– Выбирай: мы или она. Если она, забудь наши имена. Мы от тебя отрекаемся.
В прихожей стояли собранные чемоданы, на полу комком валялось пальто. Роза Наумовна подобрала пальто, взяла чемоданы и вышла из квартиры. Её приход и уход остались незамеченными.
Спустя полгода румяная Роза Наумовна довольно даже опытно катила на новеньком велосипеде. Велосипедные прогулки улучшают состояние сосудов, насыщают кислородом кровь. У магазина её обогнала кучка быстро идущих, дурно одетых и пахнущих мужчин: возбуждённых, озарённых одной идеей, движимых одной целью.
– Борик! – крикнула она на всю улицу, ослабевшими руками крутанув руль.
Человек со всклокоченной бородой обернулся, карманы пиджачка оттягивали тяжёленькие ёмкости. По куричьи приседая и хлопая сальными полами пиджака, нетрезво, похабно пропел:
– И дорога-ая не узна-ает,
Какой у парня был конец!
Друзья зареготали. А может, это был вовсе не Борик.
ЛИДКА
– Прикинь, значит, нарисовался этот женишок в калитке в одиннадцать утра. Я выхожу с огорода: в старом халатике, в бигуди, руки в земле – упахалась. Он кривит рыло: чего, дескать, не при параде…
Ну, тут она лихо загибает. Все знают, что в одиннадцать Лидка только продирает глаза и, ещё не проснувшись, на автомате тянет руку за пультом телевизора.
– А чего не оделась? – упрекаю я. – Знала ведь, что приедет.
Мне немножко обидно за жениха. Тут я, некоторым образом, заинтересованное лицо. Не без моего участия Лидкино объявление о знакомстве периодически появляется в известной газете.
– Счас, перед каждым… – топырит она перламутровую губку. – Ты меня чёрненькую полюби, а беленькую всякий полюбит.
Вот и поговори. Когда зеленоглазая фигуристая Лидка появилась в нашем посёлке, мужчины… как бы это выразиться. Взгляды у них мечтательно затуманились. А женщины, наоборот, посуровели, подобрались, насторожились. Это как опытного диверсанта нежданно-негаданно забросили в глубокий надёжный тыл.
Лидке под сорок, а она до сих пор не заматерела по-женски, не раздобрела, не раздалась в мягкой уверенной бабьей полноте, как это случается при покойной замужней жизни. Поджарая, по-девичьи тонкая, с возмутительной талией, просматривающейся даже через толстый зелёный полосатый, как арбуз, халат. В нём она лениво и шикарно, как кинодива на Каннской ковровой дорожке, дефилирует по посёлку среди лопухов, неприкаянных кур и коз. Подозреваю, в халате же и встречает гостей по переписке.
Когда-то Лидка отбывала срок в колонии и сейчас нигде не работает и непонятно, на что живёт. После выяснилось – на что: сдаёт свою московскую квартиру. Вот так, не пито – не едено, чистыми на руки 35 тысяч рэ. У нас мужики на пилораме, вкалывая от зари до зари, столько не получают. То есть, к неприятию Лидки женской частью посёлка по гендерному признаку, прибавилась острая неприязнь расового характера.
При чём тут раса? Москвичи – особая раса, всем давно известно.
Вот, например: у нас как праздники – жди ураганных ветров и похолодания с дождями. Уже до погоды барыня Москва добралась: мало ей, жирёхе – теперь подавай на праздники в единоличное разовое пользование синее небо и ясное солнышко. А что всей стране погоду перепортили – по фигу. Что это, если не расизм чистой воды? Ну уж, зато когда Москва гниёт в холодных дождях или, обратно, задыхается от смога, или, к примеру, корячится в пятичасовых пробках – это всей России прямо бальзам на душу, майский день, именины сердца.
Откуда Лидка взялась в нашем посёлке: здесь жила её тётка. Тётка уехала нянчиться с внуками, а присматривать за домом выписала племянницу.
Стало быть, Лидка сидела… Да, Лидка сидела, и нечего строить похабные ухмылочки – за это и в нос зафинтилить можно. За что, за что сидела… Никого не убивала, ясно вам? Хотя надо бы – одной гнидой на земле было бы меньше.
Лидка качает атласной ножкой в страшном тёткином шлёпанце. Попивает кофе, с аппетитом хрустит коричными крендельками, слоёными брусочками, смуглыми коржиками, пудреными колечками – и незаметно опустошает сухарницу. Не жалко, насыпаю с горкой ещё: вчера набрала целый пакет в кулинарии… Лидка забрела туда со мной в своём арбузном халате. Навалившись упругой грудью, горячо и мокро дышала в ухо, приходила в ужас:
– Офигеть, как ты зашлаковываешь свой организм!
Она сидит на здоровом питании: клюёт орешки, изюм, пророщенную пшеницу, льняное семя. Зато за стенами дома, если посадят за стол, наворачивает будь здоров, зашлаковываясь по полной. Наваристый суп на первом (не слитом, холестериновом!) бульоне, макароны в ядовитом ярко-красном кетчупе, пельмени-убийцы… Это как голодный курильщик у соседа стреляет полпачки, объясняя: "Своих нету: бросил курить". А и на здоровье – на Лидкиной поджарой фигуре это никак не отражается.
– И этого прогнала?! – горестно вопрошаю я, имея в виду жениха. – Ох, Лидка, Лидка.
– Не поверишь, еле отшила. Смола.
Лидка рассказывает, как – отшила. Увлекла гулять по посёлку, заглянули в аптеку. Подвела к окошку да как гаркнет на всю аптеку: "А виагра, самая большая доза, у вас имеется?" А народу полно после рабочего дня. Жених, как ошпаренный, отскочил: "Ты чего?! Не могла ещё в рупор объявить?!" А Лидка заливается: "Ах-ха-ха-ха!"
Смеётся она очень артистично: хватается за животик, переламывается в стебельковой талии, в восторге барабанит кулачком по коленке, запрокидывает и жмурит кошачье личико. Ах-ха-ха-ха! Такая она, Лидка.
У Лидки к женихам определённые запросы. Чтобы был не бедный: вместе путешествовать по миру. Чтобы с машиной: ездить по стране. Чтобы бездетный: не квохтал бы над детьми и внуками: ути-тюти – слушать противно. Чтобы руки росли, откуда надо: починил бы Лидкину инвалидную бытовую технику. Чтобы не импотент, а как раз сильно наоборот. Чтобы не нудил и не мешал Лидке вести свободный образ жизни. Чтобы по улице под ручку пройтись было не стыдно. Знаете, Лидке нравятся такие… Мускулистые, загорелые, натёртые мускусом, в набедренных повязках…
– В набедренной повязке ты его по посёлку поведёшь?
Как-то очередной жених, наслушавшись Лидкиных теорий о семейной жизни, выскочил от неё среди ночи в исподнем, вращая безумными глазами и вопя: "Да ты ведьма!" – с интонациями Юрия Яковлева из фильма "Иван Васильевич меняет профессию".
Когда приезжает гость, она стелет ему в кухне, а сама как бы в страхе запирается на ключ в горнице, чтобы он не посягнул на её сокровище. Если гость нравится, ставит условие:
– Постель – только через штамп в паспорте. Ну и что, что проверка на совместимость. Ну и что, что не девушка. Я так воспитана.
– Лидка, сейчас равноправие, – уговаривает заглянувшая на огонёк соседка Тая. – Сексопатологи давно доказали, что в постели мужчины отдают энергию, а женщины ею питаются, потому и живут дольше. Женщинам секс даже нужнее, чем мужчинам!
– Тебе хорошо говорить, у тебя муж.
Лидка трепетно относится к чужим мужьям. Она считает, что всех более-менее годящих мужиков ушлое бабьё давно разобрало. Болтаются одни неприкаянные, как это самое в проруби… Сплошь не кондиция: выбраковка, просрочка, залежалый товар с гнильцой. Потому женихов она встречает заранее взвинчено-раздражённо, если не сказать – враждебно.
Сначала соседки спасали от Лидки-саранчи обеды и мужей. А после и вовсе захлопнули перед её носом дверь, от греха подальше. Осталась одна я. Во-первых, муж её на дух не переносит ("Опять к тебе эта приходила? Нашла подружку!") Во-вторых, мы с ней по гороскопу ярко выраженные не земные знаки: Лидкин и мой огороды зарастают травой – в отличие от соседских расчерченных прилизанных, расчёсанных грядок.
Артистка Лидка изображает в лицах, как соседки весь день сидят с биноклем у окошка. Если, не приведи Бог, проклюнется чахлая нелегальная травинка, они включают сирену и с тяпкой, лопатой, плоскорезом и прочим грозным огородным орудием несутся ликвидировать вражеского лазутчика. Ликвидируют, зачистят, смахнут пот – и снова на свой пост у окошка – бдеть. А-ха-ха-ха!
Лидка окидывает взглядом остатки пиршества, потягивается грациозной сытенькой кошечкой и отправляется к себе домой. В раковине остаётся груда грязной посуды, поблёскивающая по краям Лидкиным губным перламутром. Кран протекает, вода с нежным умиротворяющим звоном капает из чашки в блюдце, из блюдца в тарелку, из тарелки в миску, из миски в кастрюлю. Как ксилофон: блим-бом-блюм! Напоминает сцену из фильма, любовное объяснение Пьера Безухова и Элен в её аристократическом доме: каскад каменных чаш, мелодично журчащие и капающие фонтаны, музыкальная капель… Если закрыть глаза, вполне можно вообразить себя в японском зимнем саду.
Смех смехом, но я катастрофически не справляюсь с домашними делами. Впору заводить, как на востоке, младшую жену: я – для любви, она – на хозяйстве. Смотрю в окошко на Лидку, пересекающую двор в своём элегантно распахнутом до литого бедра халате… Пожалуй, нет: если попадётся младшая жена такая как Лидка, она завербует моего мужа в свои ряды, они восстанут и очень даже запросто свергнут меня.
Если о ней говорят: "Такая она, эта Лидка", то о Пронькине – "Ох уж, этот Пронькин!" Если Лидка – зелёные глаза и душа нараспашку, то Пронькин – мужик скрытный, зловредный, сильно себе на уме. Про него ходят слухи, что после смерти жены, прежде чем переехать в наш посёлок, он оптом сдал государству всех детей. Их, говорили, у него числом шесть: три раза по два близнеца (такая у его жены была уникальная родильная особенность организма). Всех пристроил соответственно возрасту: двоих в дом малютки, двоих в интернат, двоих в детдом.
Остряки говорили: жена померла, не выдержав яда пронькинского характера. Пронькин белобрыс, не по-деревенски пузат, и когда, пыхтя, переваливается по улице, она ему кажется узкой. На попытку мужиков подтрунить над его женской вальяжной полнотой, тонким голосом кратко ответствовал: "Выведите глистов – тоже пополнеете". От него быстро отстали.
В первое время соседки его жалели. Звали на стряпню с пылу-с жару, на окрошку с первым огурцом, на свежий борщ. На вопрос хозяйки: "Вкусно?" – Пронькин, отодвигая тарелку, буркал что-то вроде: "С голодухи не такое сожрёшь". Может, он думал, что сказал смешное, шутил так неуклюже… Пообедав, шумно полоскал рот чаем или компотом, так что однажды чья-то беременная то ли невестка, то ли сноха, зажимая рот, выскочила из-за стола… Постепенно его приглашать перестали.
Пронькинский огород впритык примыкает к Лидкиному. Первый конфликт между ними произошёл из-за сорняка.
Лидке пришло в голову украсить старую тёткину беседку вьюнком. Неизвестно откуда она взяла семена, но вместо декоративного безобидного вьюна с крупными цветками её беседка плотно заросла дикой берёзкой: самой зловредной, ничем не вытравляемой огородной заразой. У неё корни уходят на два метра в землю, она ковром опутывает-обвивает ботву, глушит всё живое – а попробуй выдернуть – вовсе останешься без урожая. Первым пострадавшим оказался Пронькин, содержащий огород в идеальном порядке (и когда успевал?) Они тогда сильно повздорили через смородиновые кусты.
Пронькин требовал скинуться деньгами на двоих и возвести высокий забор, на что Лидка хихикая отвечала, что пускай сосед возводит за свой счёт хоть китайскую кирпичную стену, да пошире, чтобы Лидке было где загорать на горячих кирпичах.
Дальше – больше. Глядя на домовитых соседок, держащих курочек и завтракающих тёпленькими свежеснесёнными яичками, Лидка тоже завела четырёх кур и петуха. Для чего петуха? А потому что Лидка на зоне спала и во сне слышала звонкое горластое кукареканье на заре. И потом, петушок курочек топтать будет – курочки почувствуют, что не бесхозные какие-нибудь. Им тоже нужна женская радость.
Куры быстро подохли от неведомой болезни, а петух выжил. Огненным взором косился на прохожих, с достоинством выступал жёлтыми кожаными сапожками в ограде и истово горланил, воплощая в явь Лидкины сны. Начинал в два часа ночи (по дальневосточному времени – утро), где Лидка мотала срок. Потом, покемарив на насесте часок, – по сибирскому времени. Потом по уральскому – то есть грамотно шпарил по всем часовым поясам.