* * *
Сначала она жила у бабки, у которой без всякого присмотра росла внучка пяти лет. Ее родители уехали на Север. Впервые Альбина пришла сюда, чтобы, как водится, договориться о твердой цене, о том, где ей удобнее расставить свою "мебель".
На все, что говорила Альбина, бабка клевала алым носом и бормотала: "Карахтер у меня хороший, мягкий, поселяйся". Когда она повторила это пятнадцать раз, а под конец пошатнулась, до Альбины дошло, что хозяйка вдрызг пьяна.
Бабка оказалась компанейским человеком. По вечерам она вкусно пила чай вприкуску, разбавляя его содержимым из шкалика, и всегда приглашала Альбину "на граммульку":
– Айда! Айда ко мне, чо ты? Выпьем, посидим… Айда.
Но не бабка запомнилась Альбине – бабкина внучка.
Она разорвала все свои платьица и бегала по комнатам в одних трусиках, худенькая, плосковатая, удивительно пропорционально сложенная, детской грацией своей напоминающая Маугли. На смуглом личике поблескивали смышленые черные глаза.
Альбина поделилась с девочкой:
– Ты похожа на Маугли.
– Не обзывайся, а то как дам! – хрипло крикнула девочка, сжимая кулаки. – Уходи отсюда, я тебя не звала.
Но Альбина, вместо того, чтобы испугаться и убежать, ласковым низким голосом пробурлила, что Маугли – это такой человеческий детеныш, воспитанный в джунглях дикими зверями. Это понравилось девочке. И еще понравилось, как Альбина просто объяснила, что ей некуда идти. Совсем некуда. Разве только в общежитие, где молоденькие девчата по вечерам бегают на танцы и в кино… Так и быть, Маугли разрешила остаться.
И они крепко сдружились.
Вечерами Алъбина, наваливаясь на стол так, что из выреза халата буграми лезла пышная белая грудь, почти засовывая под настольную лампу большую лохматую голову, сопя, вырезала из картона голеньких кукленков. Рисовала платьишки к ним и раскрашивала фломастерами, утащенными с работы. Маугли сидела рядышком, внимательно следила за пухлыми, в расплывчатых веснушках, Альбиниными руками и тоже посапывала носом от усердия.
Альбина поднимала голову и с умилением видела, как у забывшейся девочки к вздернутой, как у зверька, верхней губке течет по бороздке нежно-зеленая сопелька, и когда нос шмыгал, эта сопелька юрко, как мышка, ныряла обратно в свою дырочку, где ей и полагалось находиться.
Альбина, не выдержав наплыва смутных чувств, бросала фломастер и порывисто втискивала в мягкую грудь щуплую Маугли. Господи, в душе-то она сознавала, что создана быть матерью, по крайней мере, дюжины детишек. И еще бы ее осталось.
* * *
Зарплата у нее, сами понимаете, была не ахти минус сорок рэ за квартиру. Она при всем желании не могла дарить своей Маугли дорогих игрушек. Но, приходя с работы, часто высыпала на стол из сумки горку трехкопеечных надувных шариков, купленных в киоске по дороге домой. Пока это были темные сморщенные резиновые тряпочки, но вот Альбина брала их и, сопя и багровея так, что выпученные глаза у нее наливались кровью, дула, дула, дула – и тряпочки на глазах превращались в огромные, точно стеклянные, шары. Они неподвижно висели под потолком. Маугли визжала, ловила их за хвостики-ниточки и носилась за ними по всей квартире.
Когда и это надоедало, маленький деспот заставлял Альбину играть с ней в жмурки или догонялки.
– За стеклянными дверями
Сидит мишка с пирогами.
"Здравствуй, Мишенька-дружок,
Сколько стоит пирожок?"
"Пирожок-то стоит три,
А водить-то будешь ты!!!"
Альбина, сотрясая мебель в комнате, слонихой топоча в гигантских спадающих шлепанцах, гонялась за удиравшей во все лопатки Маугли. А пьяненькая бабка, стоя в дверях, плакала со смеха: "охти-и мне, батюшки!"
* * *
Скоро приехали с Севера родители девочки, и Альбину попросили очистить метры (на время отъезда Маугли вероломно увезли на дачу, так как она с ревом требовала сделать Альбину членом их семьи).
После этого Альбина по объявлению попала к дядьке-хохлу, высокому, толстому, с висячими щеками, они тряслись при каждом его шаге. Вместо "г" он говорил "х", а вместо "в" – "у". Он жил в четырехкомнатной квартире и одну комнату, поменьше, выделил Альбине.
В отсутствие хозяина она сразу устроила постирушку. День был солнечный и ветреный, и она вынесла белье на балкон. Там были протянуты какие-то проводочки, и она, недолго думая, развесила белье на них. Весь день Альбинины лифчики и трусики сохли, хлопая на ветру. А вечером хозяин разъяренно ворвался к обомлевшей Альбине, потрясал ее скомканным полувысохшим бельем и кричал:
– Но, Альбина Лексевна, вы же испортили антенны! Неужели вам лень купить бельевую вереуку и развесить на ней свои плауки?!
Он выбежал, хлопнув дверью, а Альбина шлепнулась на кровать и заревела белугой. Выплакавшись, она села и стала вздыхая думать, что хозяин, крича и топоча ногами, не переставал бросать похотливые взгляды на ее толстые бугристые колени, которые она безуспешно пыталась спрятать под халатом. Да и размер Альбининых трусиков явно впечатлил его.
На следующее утро на кухне хозяин говорил убедительно:
– Альбина Лексевна! Я живой человек и вижу: вам требуется человеческая и материальная помощь, и я готов вам ее оказывать. Это при условии, что вы станете моей сожительницей. А в дальнейшем можно даже зарегистрировать брак!
Перетрусившая Альбина в тот же день удрала, несмотря на то, что у нее было уплачено вперед, и ночевала у задушевной подруги Аннушки. Аннушка сама едва помещалась в двенадцатиметровой комнате с дочерью, зятем и двумя внучатами.
Она постелила себе и Альбине в коридорчике на полу и ночью, под то и дело переступающими через них ногами сонных жильцов, идущих в туалет, на ухо рассказывала, что в тесноте дочь с зятем вынуждены "спать"-или заниматься сексом, как говорят в мексиканских сериалах – друг с дружкой урывками, когда включается и урчит холодильник в углу, чтобы не слышали Аннушка и взрослеющие дети. Недавно дочь вызывала мастера. Тот оказался понятливым: поковырялся, и теперь холодильник работает еще громче и дольше. Им как раз хватает.
Альбина стыдливо натягивала на лохматую голову одеяло. Аннушка удивлялась: "Чего ты, глупая? Это дело житейское…"
* * *
Потом Альбина еще долго моталась по квартирам.
Подозревая ее в воровстве, хозяева нарочно при ней запирали шифоньеры, проверяли "на честность", подкидывая к порогу ее комнаты полтинник и елейными голосками спрашивали, не ее ли денежка. Достоинствами в их глазах были: тихая ли, не воровка, не водит ли, упаси бог, мужчин, не оставляет ли в ванной после мытья налета на стенках и волосяных комков в сливном отверстии, чисто ли смывает за собой унитаз…
Как-то, возвращаясь с работы, Альбина обратила внимание, что мусорные мульды во дворе огорожены добротно выложенными из кирпича стенками. Альбина подошла, потрогала стенки и подумала, что если бы ей разрешил участковый милиционер, то она накрыла бы это сооружение крышей, мало-мальски утеплила и с радостью перетащила сюда и дорожку, и шкапчик-посудницу, и сервиз на 24 персоны, и стала бы жить-поживать – сама себе хозяйка.
Задушевная подруга Аннушка кричала ей в телефон:
– Разуй глаза! В учреждении обзавелись жильем дети тех, кто пришел после тебя. Иди в профком, ставь у ног тазик – и реви!
Альбина при мысли, что надо требовать, втягивала голову в плечи.
* * *
И прошло еще много лет.
…Был конец рабочего дня.
В приемной мэра было уже пусто, только на одном из поставленных у стены стульев сидела, понурившись, Альбина в потертой шляпке с перышком. Она сидела, прислушиваясь, как в коридоре гремит ведром уборщица, и заметно было по ее толстому обрюзгшему лицу, что она боится, что войдет уборщица и будет мыть полы, тыча шваброй ей в ноги и брызгая грязной водой на чулки.
Наконец, очередной посетитель вышел, и ее вызвали. За длинным полированным столом сидела женщина. Она строго взглянула поверх больших модных очков и пригласила сесть.
Альбина сразу плюхнулась в кресло и опустила желтые голые, как у курицы, веки. Отвислые губы у нее шевелились и шлепались одна о другую. Она неубедительно канючила, что вот она уже на пенсии, а все мыкается по квартирам, как беспризорная кошка. И она просила содействия в получении квартиры.
Ее речь становилась все глуше и безнадежнее, и все больше должна была вызывать раздражение. Женщина-мэр морщилась и вертела в пальцах хрустальную пепельницу…
Это оказался счастливейший день для Альбины!
Хотите верьте, хотите нет, она сразу получила блокнотный листок с адресом и ключи от самой прекрасной в мире однокомнатной квартиры!
Униженно благодаря, оторопело пятясь задом, она вышла из кабинета.
Мэр, худенькая стриженая женщина, оставшись одна, настежь распахнула окно. Пытаясь успокоиться, размашисто прошлась по комнате, потерла ладонями щеки. То, что она только что сделала, было страшно непродуманно и не входило ни в какие рамки! Выяснение отношений с очередником, у которого она отобрала квартиру, еще предстояло, и о нем не хотелось думать.
Просто жалкая, опустившаяся посетительница до слез напомнила мэру ее детство и совсем другую, толстую смешнецкую тетку с большим добрым лицом. Она, сопя, багровея, пуча налитые кровью глаза, надувает один за другим шары. Они упруго вырываются из ее пальцев, взмывают и виснут у потолка, точно круглые стеклянные плафоны. Внизу визжит и прыгает худенькая смуглая девочка.
И мэр, воровато оглядываясь на дверь и посмеиваясь, быстро-быстро стала считать торжествующим шепотом, тыча пальцем по очереди то в себя, то в кресло, то в стеллаж с бумагами:
– За стеклянными дверями
Сидит мишка с пирогами…
"Водить" вышло стеллажу с деловыми бумагами.
МОЯ ПОДРУГА КЛЕМЕНТИНА
Я белая женщина и литературный негр. И ещё немножко – преданная и воспитанная собака. Время от времени я намекаю работодателю на повышение гонорара. Кружу вокруг пустой миски, подталкиваю её носом, обнюхиваю, вскидываю на Хозяина красивые умные грустные глаза… И вообще всячески деликатно намекаю, что давно пришла пора перекусить. Сообразив, что в очередной раз ничего не обломится, сглатываю слюну, принимаю независимый вид и, из вежливости махнув хвостом, отхожу в сторонку. Я вообще, в принципе, могу уйти на все четыре стороны – меня никто не будет уговаривать и удерживать.
В числе безымянных собратьев по перу, которым никогда не суждено встретиться, строчу дамские романы. На обложке – имя супер-пупер автора. Его глянцевыми книжками забиты огромные проволочные корзины в супермаркетах, в одном ряду с дешёвыми носками и уценёнными мягкими игрушками. Сильно подозреваю, что этого плодовитого автора в природе не существует.
В моём компьютере имеется специальная программа. Допустим, набираю слово "локон" – тут же услужливо выскакивает слово-спутник "золотой". "Блондинка" – само собой, "оттюнингованная". "Нереальная" – "тёлка". "Дорожка" – "кокаиновая" – действительно, какая ещё может быть дорожка?! Всё это густо сдобрить лейблами на латинице.
"О Владимир! Давай займёмся любовью! – хоум-менеджер Жанна лихорадочно стаскивала платье от Диор, сдирала трусы от Фретте, стряхивала босоножки от Гуччи, отбрасывала сумочку от Прада. – "Детка, ты секси!" – лайф-коуч Владимир торопливо расстёгивал штаны Дольче и Габбана, скидывал джемпер от Роберто Кавалли, укладывал очки Армани в футляр, в стразах от Сваровски…" Пишешь и думаешь: неужели найдутся одноклеточные, которые будут ЭТО читать? Разлетается миллионными тиражами…
Некоторых читателей я знаю: служат в солидных учреждениях, живут за городом, отдыхают на тропических островах. Книжка про лайф-коуч и хоум-менеджера лежит на заднем сидении "Порше", рядом с теннисными ракетками и оттюнингованной блондинкой. Ну и кто из нас одноклеточный?
Так, теперь замаскировать файл от мужа, а то он буквально истолкует "негра" и "собаку" и будет меня доставать. Он бессовестно лазит в моём компьютере, потому что он безработный, у него уйма свободного времени и ему скучно. На этой благодатной почве развиваются и прут самые разнообразные фобии и комплексы сорокалетнего мужчины. Один из них – ревность.
Он уходит за очередной помидорно-огурцовой закруткой в гараж. Через десять минут звонок:
– Чего долго не брала трубку?
– Я пылесосила. Шумно.
Он обдумывает, к чему придраться.
– А дышишь чего так странно?
– Так пылесосила же! – оправдываюсь я. – Запыхалась!
Мы с мужем ходили в один садик, в одну школу и учились на одном курсе в институте. У меня чувство, что я нахожусь в состоянии плотного замужества всю жизнь, с яслей. Как ему до сих пор удаётся сохранить такую свежесть восприятия наших отношений?!
Пылесос тяжёлый, громоздкий. В прозрачном водяном фильтре колыхается, булькает три килограмма субстанции – с грязью все пять. Вообще, пылесосить – мужское дело. Тем более если мужчина семь лет не работает. Семь лет назад его завод прекратил существование. Семь лет он, раненный в душу, сидит в кресле с выражением полного права на это занятие. И немедленной готовности оскорбиться, если кто-то это право подвергнет сомнению. Он очень трепетно относится к своему статусу безработного.
Мой муж похож на наше государство, которое в перестройку вдохнуло хмельного воздуха свободы – и до сих пор не протрезвело. И мы имеем то, что мы имеем. Страна на нефтяной игле, в руинах – муж в кресле, на останкинской игле, сутками пялится в телик. Государствам и мужчинам категорически противопоказан хмельной воздух свободы.
Примеряя в обувном отделе ботинки, я задумалась. Пыталась вспомнить, на каком чулке – левом или правом – у меня дырка. Честное-пречестное, перед выходом из дома я штопала чулок, но он пополз рядом со штопкой. Продавец, зараза, стоит рядом и смотрит.
В эту глубокомысленную минуту некто в роскошной шубе набежал, навалился на меня сзади, едва не опрокинув, задушил мехом и пивными парами, принялся горячо облизывать лицо. Отфыркиваясь и отплёвываясь от ворсинок, я продрала залепленные чужой помадой глаза…
Моя подруга Клементина! В шикарной норковой шубе, которая ей велика на три размера и волочится по грязной плитке. Клементина топчется, придерживая полы шубы, как баба перед лужей. На голове у неё огненно-рыжий парик – тоже великоватый, съехавший набок, она его то и дело поддёргивает. Мы всматриваемся друг в друга, Клементина отпускает шубу, и мы снова бросаемся в объятия.
– Ничего не желаю слышать, едем ко мне. Тут автобусом три остановки. Ну да, обменялась. Да, на коммуналку… Прости, телефон потеряла, а с ним и твой номер…
Она рассеяна, как все гении.
Автобус трогается, захлопнув двери перед нашими носами. Мы машем руками, подпрыгиваем, кричим, бежим вслед на подламывающихся каблуках, тарабаним в дверь – нас не слышат. Клементина подбирает ледышку, кидает вслед. Попала в окно. Ура, остановился! Водитель спрыгивает из кабинки и, неторопливо и многозначительно пошевеливая плечами, направляется к нам. По-моему, не для того, чтобы подсадить дам в салон…
– Бежим! – догадывается Клементина. Подхватывает шубу и припускает прочь. Я, задыхаясь от смеха – за ней. Водитель орёт и грозит вслед кулаком.
Звонит телефон.
– Чего долго не отвечала?
– Понимаешь, мы не успели на автобус. Клементина бросила ледышку и…
– А дышишь чего так странно?
– Так от водителя же убегаем!
– Тебя эта аферистка до добра не доведёт, – предупреждает муж. Он не любит мою подругу.
В Клементининой комнате обои свисают лапшой. Засалены настолько, что, думаю, пятна насквозь пропитали стены и проступили жирными разводами снаружи дома. Под потолком, как живые, шевелятся липкие ленты, до черноты облепленные прошлогодними мухами. С лент на наши головы и кухонный стол тихо осыпаются сухие мушиные лапки, крылышки и прочие эфирные частицы.
За неимением стульев, мы сидим на связках её последнего поэтического сборника "Грёзы мои". Догадываюсь, куда ушла доплата за квартирный обмен. "Грёзы" источают приятный запах свежей типографской краски и лежат повсюду: на полу, на подоконнике, на столе, заменяют ножку хромого дивана. Вся комната – лабиринт из Клементининых "Грёз".
– Продам сборник и сделаю евроремонт, – мечтает Клементина.
Шуба ввела меня в заблуждение. С шубой ей подфартило на корпоративе. Туда её пустили по ошибке, приняв за даму из управления культуры. Шеф неожиданно оказался знатоком поэзии. А Клементину в тот вечер просто несло. Она, заламывая руки, весь вечер шептала и рыдала в микрофон стихи о грудях, похожих на оплывшие свечи, о жаркой путанице простыней… Прерывалась только на то, чтобы обмочить горло. Растроганный шеф набросил на неё откуда-то подвернувшуюся шубу. Возможно, протрезвев наутро, он об этом жестоко пожалел, но попробуй отыщи иголку в стоге сена. Выпьем за шубу.