Впереди развернулась длинная белая лента дороги. Она показалась Забельскому бесконечной, утомительной, страшной. На мгновенье он заколебался.
- Куда, господин поручик? - спросил Войдыга, наклонившись в седле. В его голосе слышались и сердечная забота и покровительственная нотка, в которой поручик уловил что-то фамильярное. Он нахмурил брови.
- Прямо.
Они медленно тронулись. Солдаты тревожно поглядывали на небо, но зловещие птицы улетели далеко; ничем не нарушалась тишина ясного дня, небо простиралось над ними, чистое и спокойное, словно его никогда ничто не прорезывало, кроме ласточкиных крыльев.
Подозрительно посматривали они на небольшие рощи, подозрительно наблюдали за купами деревьев. На поворотах дороги останавливались, и Войдыга выезжал проверить, что скрывается впереди. Но всюду было тихо и пусто.
На ночь остановились в деревне. Крестьяне смотрели на них исподлобья, подозрительно, но молока дали и разрешили ночевать на сене. Забельский проворочался без сна всю ночь.
На другой день они заблудились. Забрели в болота, которые не могло высушить жаркое солнце последнего месяца, в глухие чащи между извивами речных рукавов. Ночевали над водой, от которой поднимались пронизывающие белые туманы. От земли тянуло сыростью, и она быстро пропитала истрепанные мундиры. Замерзшие и подавленные, они поднялись еще раньше, чем последние звезды утонули в жемчужной глубине неба. Мучил голод. Они снова ехали между ольхами, где высоко поднимался папоротник, и кони неуверенно ступали по предательской, подающейся под ногами почве.
- Не выберемся мы, видно, отсюда? - со злостью спрашивали солдаты.
Войдыга равнодушно пожал плечами:
- Может, и не выберемся.
На тропинке зашуршали шаги. Поручик придержал коня и инстинктивно взялся за револьвер. Из-за кустов вышел высокий оборванный человек, и глаза поручика Забельского встретились с серыми глазами Петра Иванчука.
- Вы здешний? - резко начал Забельский.
Петр рассматривал маленький отряд.
- И здешний, и не здешний… Края эти я знаю…
- Как попасть в деревню?
- В какую?
- Все равно в какую, к чертовой матери! В деревню!
- Здесь недалеко есть деревня. Нужно выехать на дорогу.
- Черт его знает, где эта дорога! Два дня здесь плутаем, как дураки… Проклятая сторона…
- Какая уж есть, - сухо ответил Петр. - А в деревню я могу проводить. Она недалеко.
Поручик с минуту раздумывал, подозрительно рассматривая Петра: а вдруг?..
- А ты кто такой?
- Крестьянин.
- Ага. Ну, веди!
Петр медленно пошел вперед по тропинке. За ним зашлепали измученные, забрызганные грязью лошади. Поручик заметил, что проводник хромает и одежда на нем в лохмотьях.
- Где это тебя так отделали? Откуда ты идешь?
- Откуда? Дорога дальняя. С немецкой границы.
Поручик рывком натянул повод.
- С немецкой границы? Ты что же это там делал?
- Мало ли что делал… В тюрьме сидел.
Взгляды солдат устремились на Петра. Он шел медленно, положив руку на шею поручиковой лошади.
- Вот оно что…
Тропинка завернула в сторону, сливаясь с проселочной дорогой. Показались крыши деревни.
- Вот и пришли…
- Пожрать дадут, как ты думаешь?
- Если у самих есть, может, и дадут.
Но деревня оказалась опустевшей. Черные угли лежали на месте сожженной хаты. В соседней хате двери были распахнуты настежь, но нигде не было видно ни живой души.
- Нет, что ли, здесь никого?
- Так, может, вы, господин поручик, в хату, а я с людьми поищу, посмотрю кругом? - предложил Войдыга.
Поручик охотно согласился: хватит с него этой тряски на лошади. Он был измучен вконец; голова у него кружилась.
Петр остановился и с порога заглянул в хату.
- Можно зайти.
Забельский вошел за ним. Хата выглядела так, словно хозяева только что ее покинули. Вышитые полотенца на стенах, черная пасть остывшей печки, икона в углу.
- Видно, убежали, - заметил поручик. Петр выглянул в маленькое мутное оконце.
- Тут недалеко железная дорога. Наверно, бомбили пути, и люди скорее всего в лес ушли.
- А вас когда из тюрьмы выпустили? - вдруг спросил Забельский.
Петр пожал плечами:
- Никто нас не выпускал. Сами вышли первого сентября, когда началась бомбежка. Почтенная администрация заперла ворота и - драпанула. Пришлось без ключей открывать.
Поручик испытующе оглядел его.
- А за что ты сидел?
- За коммунизм, - отчеканил Петр и заглянул в стоящий на печке горшок. Но в горшке ничего не было.
- И что же теперь? - спросил Забельский.
Петр пожал плечами.
- Ничего. Иду вот домой. А у вас, господин поручик, какие планы?
- Хочу отыскать какую-нибудь крупную часть.
- Сомнительно, найдется ли. И в какой же стороне вы ищете, господин поручик? Направление, сдается мне, не совсем верное.
- Это почему же?
- Ну, как-никак - советская граница…
Забельский пожал плечами.
- До границы далеко еще.
Петр исподлобья присматривался к нему.
- И далеко, и недалеко. Может оказаться ближе, чем вы думаете.
- Как это ближе?
- Если бы, например, граница… передвинулась.
- Как передвинулась? - беспокойно изумился Забельский.
- А вот так. Красная Армия вчера перешла границу, - твердо сказал Петр.
Забельский вскочил и снова опустился на скамью, засмеявшись хриплым смехом.
- Вздор! Вот уж, право…
- Вовсе не вздор. Вчера Красная Армия перешла границу и продвигается вперед.
Забельский почувствовал, как у него внезапно сжалось сердце, - и потом опять все стало безразличным. Ах, не все ли равно… С минуту еще в ушах у него звучали слова крестьянина, потом они как-то померкли. Разве он говорил о Красной Армии? Бред, ничего не было сказано…
Петр, сидя на табуретке, принялся равнодушно сменять повязку на ноге. Он с трудом разматывал засохшие, пропитанные гноем и кровью тряпки. Вытащил из-под скамьи ведро, в котором оказалась вода, и стал осторожно поливать из ковша наболевшие ступни. Поручик машинально следил взглядом за движениями рук Иванчука.
- Приговор какой? - спросил он, наконец. Ему уже неловко было разговаривать на "ты", как раньше. Лицо этого оборванного бродяги не располагало к фамильярности, тем более теперь, когда выяснилось, что он вовсе не обычный жулик или конокрад. Впервые в жизни Забельский своими глазами видел коммуниста, одного из тех, о ком раньше лишь читал в газетах - в статьях, в отчетах о судебных процессах. Ему показалось странным, что они сидят вот так, в одной хате, и что тот совсем обыкновенный человек.
Петр поднял глаза:
- Приговор? По нашим местам срок небольшой. Десять лет.
- По вашим местам?
- Ну, да. Здесь приговаривали к пятнадцати. А отсидел я только два. Пришла война.
- Что ж, вы на этой войне выиграли, - злобно заметил Забельский. В нем поднимался гнев: почему тот так спокоен, словно все знает, словно ему все ясно?
- Тут трудно говорить о выигрышах, - спокойно сказал Петр. - Видите ли, если бы не война, кто знает, сколько времени это продолжалось бы… Речь не обо мне, а вообще о наших местах.
- Что продолжалось бы?
- Да вот все, что здесь происходило, - он медленно, осторожно отодрал тряпку от последней, самой болезненной, раны на пятке.
- Что же происходило?
Серые глаза взглянули испытующе.
- Усмирения, голод, тюрьмы. Вот это все.
- А вы, вероятно, хотели, чтобы вас по головке гладили за антигосударственную работу? Десять лет - это еще мало! - вскинулся Забельский.
Петр прервал свое занятие и с насмешливой улыбкой взглянул на него.
- Почему же мало? Мне казалось, что десять лет - изрядный срок…
Забельский швырнул шапку на стол, тяжело опустился на скамью и устремил на Петра горящий ненавистью взгляд.
- Эх, расстрелять бы вас надо… расстрелять!
- Это почему же? - равнодушно спросил Петр, словно не к нему относились слова поручика и в них не было ничего угрожающего.
- А потому… Это ведь ваши дружки идут, ваши дружки… Нож в спину… Теперь уж все кончено. Выждали, бросились в самый тяжелый, самый опасный момент. Урвать свое… Теперь уж все пропало.
Он оперся лбом о скрещенные на столе руки. Беззвучное рыдание потрясло его исхудавшую спину. Петр равнодушно смотрел на него.
- Пропало гораздо раньше. Раньше, чем налетел первый самолет, гораздо раньше…
Поручик снова вскочил.
- Ну, зато теперь Варшава защищается, в Мазовше наша армия движется вперед, мы вошли в Восточную Пруссию, под Львовом - армия. После хаоса первых дней все начинает подниматься на ноги…
Забельскому вспомнилось приподнятое настроение, царившее в казармах местечка, ободряющие вести, которым он не верил, странствуя по дорогам, и которым перестал верить после разгрома отряда Оловского. Теперь, разговаривая с чужим человеком, он снова на минуту поверил в них. Он говорил с глубочайшей убежденностью, с запекшимся от боли сердцем, задыхаясь от гнева. Он забыл обо всем. Его собственные слова о Восточной Пруссии показались ему непреложной истиной.
Петр внимательно рассматривал свои отмокающие в воде израненные пальцы.
- Где вы видели эти концентрации? Вранье, одно вранье. Никто не вступает в Восточную Пруссию, никто не концентрируется, нет никакой армии…
- Брешешь! - заорал Забельский.
- Ну да, ведь я своими глазами видел одну такую концентрацию, - старательно выговорил Петр, горько искривив губы. - Концентрация под Ковелем. Сам иду оттуда.
- Под Ковелем? - забеспокоился поручик.
- Ну да… Сошлись люди со всех сторон. Стянулись туда невесть откуда… Отставшие от своих частей… Калеки, оборванцы, ноги тряпьем обмотаны… Кто с винтовкой, кто с голыми руками. Масса народу! Как же, ведь было же известно, что под Ковелем…
- Ну и что?
Петр поднял на собеседника тяжелый, утомленный взгляд.
- Солдаты… Пехота без сапог, артиллерия без орудий, кавалерия без лошадей. А офицерство… Самый высокий чин попался - поручик, вот вроде вас.
Он умолк на минуту и снова посмотрел на свои израненные, распухшие ноги.
- Так почему же вы здесь?
- Почему? Домой иду.
- А… там?
- Там, под Ковелем? А вот сбежалось туда народу, уж и не знаю, сколько… Ждем мы день, два. Стали налетать самолеты. А мы все в поле расположились. На третий день поручик созвал всех. Ну, тот не врал, ни нам, ни самому себе. Он прямо сказал: все предано, продано, все пропало. Спасайся, кто и как может.
- Я бы этому твоему поручику пулю в лоб! - проворчал Забельский.
- Пулю в лоб? Что ж, можно и так. Это бы, разумеется, все устроило… Вот только тот поручик сам себе пулю в лоб пустил.
Забельский вздрогнул. С исхудавшего, почерневшего лица на Петра глядели лихорадочно пылающие глаза.
- Трус, подлый трус!
- Возможно. Видите ли… Сказал он это перед фронтом, солдаты спели тогда "Еще Польска не сгинела…" Спели, заплакали и пошли. А поручик подождал, пока отойдут, - и пулю в лоб. Вот как обстоит дело с этими армиями, концентрациями, этими маршами… Ведь и вы бы тут так спокойно не сидели, господин поручик, если бы не…
- Неправда, положение выправилось! Да вот оно, лучшее доказательство: уж который день не видно самолетов?
Петр покачал головой.
- …Лучшее доказательство тому, что земли эти будут спасены, понимаете? И не вашими концентрациями, армиями, сосредоточением, которого нет и не было. Ни одной зенитки на весь уезд, ни одной! Вы видели хоть одну? Я - нет! Вы их ненавидите - ваше дело. А я вам одно скажу: только то и будет спасено, что они спасут, понимаете? Вы видели, как горел Гарволин, как горел Луков, как горел Седлец? Видели трупы на улицах? Некому даже было оттащить их в сторонку. Видели, как все разваливалось в груды щебня? А как с самолета били пулеметы по детям, по женщинам, в каждого поодиночке, видели? Вы хотели, чтоб и здесь творилось то же самое? Так не дождетесь! Хватит с этой земли и крови, и гнета, и смерти. Эта земля будет спасена.
- Что же это за особая земля такая? - тихо, сдавленным, шипящим голосом спросил поручик Забельский.
- Украинская земля, - спокойно ответил Петр. Офицер поднялся из-за стола, крепко уперся в грязные доски и горящими глазами посмотрел в лицо Петру.
- А вас давно уже следовало расстрелять! Вас, таких, как вы! Тогда не было бы того, что теперь творится!
- Если уж расстреливать за это, так кого-то другого надо было, и раньше, намного раньше. Вы это знаете, господин поручик, только вам не хочется поразмыслить, не хочется присмотреться…
- А ты собственно кто такой? - грубо выпалил вдруг Забельский.
- Я? Я крестьянин, украинец с берегов Стыри, коммунист, политический заключенный.
- Еще месяц тому назад ты бы не посмел так рассуждать!
- Рассуждал, и не только месяц назад…
- А теперь? Теперь ты предаешь, как всегда предавал?
Петр холодно взглянул на него.
- Так уж как-то странно все сложилось, господин поручик, что я в своей жизни никого не предал. Ни своей деревни, ни своей веры, ни друзей - никого. И вы мне тут о предательстве не говорите. Я долгие недели шел из тюрьмы от немецкой границы. Долгие недели шел я, украинец, коммунист, и искал какую-нибудь часть. Я, украинец, коммунист, - понимаете! - умолял таких вот, как вы, дать мне винтовку. Я видел, как они бегут, как раненые лежат без всякой помощи, как горят беззащитные деревни и местечки, как немцы бросают бомбы, когда и куда хотят. С меня по горло хватит, я уж насмотрелся на измену, на подлость, на беспомощность. Под Варшавой товарищ погиб… Хороший товарищ, поляк… Понимаете, господин поручик, семнадцать лет тюрьмы! Вы понимаете?.. И тут в сентябре, впервые после семнадцати-то лет… Такие, как вы, драпали, а он схватился за пулемет. Так его возле этого пулемета и убило… После семнадцати лет тюрьмы… Понятно, господин поручик? Кто из вас стоит одного волоса на его голове? Уж вы-то мне о предательстве не говорите!
- Зато теперь вы радуетесь, что те идут!
Петр поднял голову.
- Радуюсь. Счастлив, что, наконец… Да как вы можете знать? Где вам понять?.. Хотя и вас ведь только они одни могут спасти.
- Что спасти?
- Польшу.
- Уж я предпочитаю…
- Ну, раз вы предпочитаете… - презрительно сказал Петр.
Забельский нагнулся к столу и зарыдал.
- Ужасно, ужасно…
- Годами вы подготовляли это, годами работали, - сурово сказал Петр. - Вот только расплачиваются за это не те, кто виноват. Те-то спаслись - на время.
- На время?
- Да, на время, господин поручик… Мы их еще найдем, мы еще рассчитаемся. Может, не сегодня, не завтра… но рассчитаемся.
Забельский встал.
- Болтовня. Вы пока не торжествуйте, не спешите. Хорошо смеется тот, кто смеется последний. Расчет будет произведен, это верно. Только кто с кем будет рассчитываться, мы еще посмотрим. Пережили мы двадцатый год, переживем и это!
- Сейчас дела обстоят немного иначе, чем в двадцатом году.
- А это мы еще посмотрим. Охотнее всего я бы вас задушил, как гадину. Но к чему? Лучше пусть вы поживете, посмотрите, убедитесь! А уж вы дождетесь! Уж вам весело придется!
Петр пожал плечами.
- Смешной вы, господин поручик, вы даже не отдаете себе отчета, до чего вы смешной…
Он встал. Забельский смотрел на него исподлобья.
- Уходите?
- Да, конечно, иду…
- К своим?
- К своим, - твердо ответил Петр.
- Ладно, идите, бегите… Пойду и я, только несколько другим путем, господин коммунист.
Петр пожал плечами. Не обернувшись ни разу, он вышел. Прямо из хаты на дорогу.
Поручик с минуту неподвижно сидел за столом, запустив пальцы в волосы. По доскам стола ползала муха, его взгляд бессмысленно следил за ней. Она ползла медленно, приостановилась, почистила лапками крылышки. Быстро мелькали по голубоватой пленке тоненькие черные лапки. Поручик засмотрелся на муху, словно это было сейчас важнее всего. Заметил ее выпуклые, непропорционально большие глаза. Он протянул палец - муха медленно взлетела, лениво опустилась на следующую доску стола и засеменила. Потом внезапно пробежала несколько торопливых шажков, чтобы снова помедлить, остановиться на минутку. Высунулся смешной хоботок, - муха искала чего-то на столе… И поручик вдруг вспомнил, что голоден. В голове мутилось, болели сопревшие, стертые ноги.
Вошел капрал Войдыга.
- Ну, что там?
- Ничего, господин поручик. Разрешите доложить, жратвы никакой нет.
Забельский пожал плечами.
- Воды бы принес, что ли.
- Воды, разрешите доложить, тоже нет. Все колодцы вылакали. На дне один ил остался.
- Слушай.
Капрал подошел к столу.
- Нужно обдумать, как быть.
Войдыга почесал голову.
- Да что ж я…
- Карты нет. Ты знаешь, где мы сейчас находимся?
- Немного вроде соображаю. Здесь направо будет, километров за двенадцать, может за пятнадцать, местечко…
Оно оказалось гораздо дальше, а может быть, просто отряд заблудился. До местечка добрались только поздно ночью. Сперва поручику показалось, что он видит его во сне. После стольких дней, прожитых словно в кошмаре, когда все приобрело призрачное обличие, он снова ступил на твердую почву. На небольшой станции были расставлены на посты железнодорожники с винтовками. Всюду расхаживали вооруженные полицейские.
- Каково положение? - спросил Забельский у железнодорожника.
- Да ничего. Вот дожидаемся поезда. Должен пройти поезд из Сарн. Тогда будем эвакуироваться.
- Эвакуироваться?
- Да, вы ведь уже знаете, господин поручик… Ковель уже как будто занят. А может, прорвемся. Попробуем. Может, не станут задерживать.
Забельский задумался.
- Значит, обратно…
Железнодорожник пожал плечами.
- Ну, а здесь?
- Что здесь? Всю ночь стрельба у нас тут была.
Поручик удивился:
- Стрельба?
- Мужики. Ну, мы их отогнали.
Загорелый господин в высоких сапогах подошел поближе.
- Зашевелились мужички, зашевелились. Как же, почувствовали опору! А вы, господин поручик?
Офицер попробовал воспроизвести какой-то культурный, давно уже забытый жест.
- Моя фамилия Забельский.
- Очень, очень приятно. Габриельский. Здешний помещик.
Оценивающим взглядом он окинул Забельского с сапог до пилотки.
- А вы, господин поручик, тоже дожидаетесь поезда?
- Не знаю, - пожал плечами офицер. - Откуда мне знать?
Помещик что-то обдумывал.
- Вы один, господин поручик?
- Нет. Со мной еще десять человек. Все, что осталось.
- Десять человек… - медленно повторил тот. - Знаете что, господин поручик, правда, хорошо бы сейчас закусить?
- А здесь можно что-нибудь достать?
- Отчего же нет? Можно. Вот пожалуйте-ка со мной.
- А поезд?
- Плюньте вы на него. Они уже двое суток ждут, а его все нет. Да и кто его знает, будет ли когда.