Паручиха пролезла в самую гущу стада, щупала коровьи бока, трогала вымя. Параска пожала плечами:
- Смотрите, какая… Только бы себе…
- Восемь душ у нее, а коровы ни одной, так ей и поглядеть нельзя, - едко заметила старая Данилиха. - Хорошо тому говорить, у кого всегда всего вдосталь…
- И верно, - вторили женщины. Они не любили Параску за ее красоту, за наряды, за то, что она очень уж высоко держала голову. Ну, и богаче других была. За старика вышла, детей не было, хозяйство хорошее. И это всем кололо глаза.
- Я не за коровой пришла, - отрезала Параска, и ее оставили в покое, потому что так ведь оно и было, - она не за коровой пришла, а так только, с обществом. Сегодня все делалось обществом.
- Не толкайтесь, бабы, не толкайтесь! - уговаривал Данила Совюк.
- А ты что? Сам хочешь корове сиськи щупать? - возмутилась Паручиха, которая выбрала, наконец, корову и уже, как свою, держала ее за рога, стоя возле нее, словно на часах.
- Мужики! А как же будет с лошадьми?
- По порядку, подождите. Пусть сперва бабы себе коров выберут.
Выбор коров продолжался долго. Паручиха поругалась с Олексихой и, наконец, разгоряченная, потная, вывела свою корову за ограду.
Но тут силы покинули ее. Из деревни прибежали ее дети и с изумлением смотрели на мать.
- Матушка, это чья корова?
- Чьей же ей быть? Наша корова. Раньше панская была, а теперь наша. Понятно?
Дети обступили корову, разглядывали ее со всех сторон. Щупали, дергали, пока, выйдя из терпения, она не стала отмахиваться от них хвостом, как от мух.
- Ну, как корова?
Они с сомнением смотрели на мать, все еще не веря.
- И она будет наша?
- Ну, а как же! Молока надоим, будете пить.
- И простоквашу будем есть?
- И простоквашу тоже. И еще телочку получим.
- От советов?
- От советов. Не видите разве?
Они глянули во двор, где вертелся в толпе Овсеенко. Оттуда одна за другой выходили женщины, ведя коров, как придется: одна - привязав за веревку, другая - погоняя веткой, третья - подталкивая перед собой какую-нибудь упрямицу.
- Мама…
Паручиха стояла, опершись о теплую коровью спину. Ноги у нее подгибались, она не могла сойти с места.
- Ну, чего вам?
- Так пойдемте же домой, подоим.
- Ну, конечно, пойдем домой…
И продолжала стоять.
Шелковистая коровья шерсть мягко ложилась ей под руку. Низко свешивалось большое, молочное вымя. Паручиха зашла спереди, посмотрела на спокойную коровью морду. Кроткие карие глаза животного глядели разумно, словно все понимали.
- Теперь ты моя, - сказала Паручиха. - Будешь давать молоко моим ребятишкам.
Пеструха равнодушно пошевелила губами, выпустив тонкую нитку слюны, потом нагнула голову и понюхала землю, но не нашла ничего съедобного на сухом горячем песке.
- Подожди, еще попасешься, теперь уже будет где пастись, - сказала женщина и вдруг задрожала. Дети, от удивления засунув пальцы в рты, уставились на мать. А она вдруг бросилась к корове, обняла руками ее шею и разразилась неудержимыми слезами.
- Мама! - встревожился младший, но Паручиха не слышала. Она крепко обнимала гладкую теплую шею коровы, прятала лицо в мягкую шерсть. Корова осторожно пошевелила головой, устремив на плачущую женщину глаза цвета осенних каштанов, только что очищенных от зеленой колючей кожуры.
Неудержимые рыдания сотрясали худое, высохшее тело женщины. Они вырывались из горла, они изливались ручьями слез. Слезы лились на шею животного и прокладывали в лоснящейся шерсти темный мокрый след.
- Мама! - все тревожней окликали дети. Они стали тянуть ее за юбку. Вдруг она подняла лицо, сияющее, как солнце, мокрое от слез и беспредельно счастливое. Вмиг разгладились глубокие борозды, которые провели на коже долгие трудные дни, заблестели глаза. Паручиха вдруг помолодела, словно вернулись прежние дни, когда она была не вдовой, обремененной кучей детей, а молодой девушкой, поющей над озером девичью песню и упорно верящей, что будущее лучше того, что было.
Дети изумленно глядели на это новое, незнакомое им лицо. Паручиха улыбнулась им, привычным движением утерла нос концом вылинявшего платка и хлопнула корову по спине.
- Ну, пойдем домой! - сказала она бодро, и шествие тронулось - большая пестрая корова, женщина и стайка еле поспевающих за ней малышей.
Несколько дней продолжался дележ и разговоры о нем. Некоторые, едва успев опомниться от счастья, решили, что их обидели. Они не давали покоя Овсеенко, приходили, просили еще раз пересмотреть, переменить.
- Наверно, уж никогда так не будет, чтобы было хорошо, - скулила Мультынючиха. - К примеру, которые получили живье - им еще сеять надо. А кто получил картофельное поле - тем только выкопать, у них уж и есть на зиму.
Из-за картошки едва не разразился страшнейший скандал. Бабы отправились с мотыгами на картофельные поля; двинулись и те, на чью долю не досталось картофельных полос. Паручиха едва не разбила мотыгой голову Соне Кальчук. На дикие крики баб сбежались мужики и тоже ввязались в ссору. Испуганный Овсеенко поспешил созвать новое собрание.
- Я предлагаю картофель с помещичьих полей отправить в город для больницы.
- Это с какой же стати?
- Правильно! - крикнул Семен. - Лучше так, чем из-за нее драки затевать!
- Батракам оставить, чтобы они могли прожить зиму, а остальное в больницу.
- Там ведь тоже есть надо.
- О, теперь им больница далась! Большая тебе польза была от той больницы? Ни тебе, ни другому кому в деревне…
- Оно, конечно, нам от нее пользы не было…
- Сколько раз туда Макар отца возил? Так нет же, не приняли! Да и других…
- Ну, теперь-то иное дело. Теперь уж больница наша!
- Как наша?
- Наша. Теперь все наше.
- Так теперь, значит, будут и деревенских в больницу принимать?
- Обязательно будут!
- Ну, тогда пусть уж будет так…
Батраки, Совюки, Семен и кучка других подняли руки сразу, как только высказался Петр, который лишь теперь вышел из дому, пролежав несколько дней в жару после трудного пути. Остальные поднимали руки медленно, невысоко, нехотя.
- Единогласно! - сказал Овсеенко и закрыл собрание. Охота копать усадебную картошку немедленно пропала. Мультынючиха, схватив корзинку, собралась домой.
- Ты что же, уходишь? - крикнула ей вслед Параска.
- Ребятишкам надо поесть сварить.
- Опять? Как бы они у тебя не объелись! Только что ведь их обедом покормила!
- А тебе что? Из твоего, что ли, кормлю?
Вслед за ней потихоньку собрались и остальные. Женщины одна за другой расходились по домам.
Параска копала яростно, только земля взлетала из-под мотыги.
- Видала, каковы?
- Чего ты от них хочешь? - мягко ответила Ольга. - Научатся еще.
- Я бы их научила кулаком по башке…
Осталось всего несколько человек на большом поле: Параска, Ольга, Петрова сестра Олена, сестры Кальчук. Они бросали картошку в корзины, складывали ее в кучи.
- Одни мы и за год не кончим.
- Надо мужиков позвать.
- Надо бы. Овсеенко сказал свое - и рад. А работа ни с места.
На другой день вышли на копку картошки батраки, пришли Совюки, Семен, Петр. Копали вместе. Вечером в город пошли груженные картошкой подводы. На другой день оказалось, что с поля кто-то украл несколько корзинок, а Рафанюк ссыпал больше центнера со своей подводы в собственный погреб. Овсеенко только за голову хватался.
- Ну и люди! Что только с ними делать! Чего им еще надо?
Крестьяне пожимали плечами в ответ на его жалобы. Овсеенко уже переставала нравиться роль единоначальника, выдвигающего предложения, которые всегда принимаются; он понял теперь, что одному ему не справиться. Нужно было выбрать сельский комитет и опереться на него. До сих пор он медлил с этим, ему казалось, что сам он все сделает лучше. Но теперь он начал терять голову от крестьянских раздоров, обид, претензий, в которых ничего не мог понять. Он решил провести выборы временного сельского комитета, тем более что, как ему казалось, сам он уже более или менее разобрался в людях. Он снова созвал собрание. Пронесся слух, что будут проверять порядок раздела земли и инвентаря, поэтому явились все.
В комнате было душно и темновато. Все скамьи, табуретки были заняты, люди толпились у стен. Пахло овчиной и прелью от мокрых лаптей. Овсеенко сидел за столом в пальто. Кепку он сбил щелчком на затылок. Все внимательно и молчаливо смотрели на него.
- Значит, так. Нужно выбрать в сельсовет людей ответственных, таких людей, чтобы защищали интересы деревни и служили советской власти как следует.
Толпа шевельнулась и снова застыла. Овсеенко говорил довольно долго и цветисто. Как всегда, они очень немного из всего этого поняли. Наконец, он умолк и стал рыться в лежащих перед ним бумагах.
- Есть предложение…
- Иванчука Петра, - вмешался Данила.
- Да, да, Петра, ясно, Петра! - раздались голоса.
Овсеенко поднял голову от бумаг и окинул собрание удивленным взглядом.
- Кого?
- Петра хотим, Иванчука.
Овсеенко еще круче заломил кепку на затылок, встал, опираясь рукой о стол.
- Мы должны выбрать людей в сельсовет. Честных, достойных людей, надежных людей. А кто такой Петр Иванчук?
Они глядели на него, разинув рты. Петр выступил на шаг и остановился в тесном полукруге крестьян. Он подался вперед, как перед прыжком, сжал кулаки и смотрел прямо в глаза Овсеенко. Молодое лицо Овсеенко выделялось из полумрака, прямо на него падал свет лампы.
- Он в тюрьме сидел, осужден на десять лет, - резко сказал Павел.
- Всегда за деревню стоял! - тонким голосом крикнула какая-то баба.
- С малых лет его знаем…
Овсеенко грустно покачал головой:
- Вот как это легко говорится… В тюрьме сидел, десять лет… А сколько отсидел?
- До самой войны! - твердо сказал Семен и привстал со скамьи.
- Вот… Не знаете вы, товарищи, методов врага… Мало ли провокаторов для виду в тюрьме сидело? Мало ли таких, которые вышли из тюрьмы провокаторами?.. Иванчук был в партии?..
- Был, - ответил Петр.
- Ну, вот… А партию распустили. Потому что враждебные элементы в руководство пробрались, провокаторы в партии были…
- Но, кроме провокаторов, были ведь и честные, преданные люди, - прерывающимся от волнения голосом начал Петр.
Овсеенко сочувственно улыбнулся.
- Конечно, были и те и другие. И потому большевистская бдительность обязывает нас не забывать об этом. Иванчук может работать, мы никого не отстраняем от работы. Пусть работает, пусть проявит себя, может, когда-нибудь сможет и в сельсовет войти. Но сейчас… Мы берем на себя большую ответственность, товарищи, не забывайте об этом! Советская власть оказала нам доверие, и мы не можем обмануть это доверие!
Крестьяне перешептывались. Петр стоял бледный. Худощавое лицо его осунулось, скулы резко выступили, серые глаза пылали, как в горячке.
- Что вы там знаете! Хотим Петра, и все! - выкрикнула от окна Параска.
Паручиха ехидно захихикала:
- Ну известно, Параске Петра хочется…
- Помолчите-ка! - злобно прикрикнул на нее Семен.
Она пожала плечами.
- А вы на меня не орите! Всякий имеет право говорить, это дело общественное.
- Общественное, а не бабье!
- Видали такого! Баба, так и голоса не имеет? Прошли эти времена, прошли! - громко сказала Паручиха.
Толпа зашумела. Петр с силой сжал кулаки:
- Товарищи, оставьте. Если так, то правильно. Если ко мне нет доверия…
- У кого это? - зашумела толпа.
- Товарищ Овсеенко говорит здесь не от своего имени. Он говорит как представитель советской власти. И мы должны считаться с тем, что он говорит. Я решительно прошу вопроса обо мне больше не поднимать.
Мелкие капельки пота выступили на лбу Петра. Голос повысился, перейдя почти в крик. Овсеенко снова взял в руки лежащий перед ним список, как вдруг Семен громко сказал:
- Старосту хотим.
Овсеенко нервно хрустнул пальцами.
- Я ничего не понимаю, товарищи. Где мы собственно находимся? Ничего не понимаю. Вдруг вы хотите старосту! Известно, какую роль играли старосты в панской Польше. Известно, что они были орудием в руках государственной администрации. Известно, как их выбирали…
- Мы своего сами выбирали!
- Он всегда с деревней шел!
- Мало он натерпелся от полиции?
Овсеенко беспомощно озирался вокруг.
- Товарищи, да товарищи же! Нельзя так! Староста, известно…
- Ничего не известно! - загудел Семен. - В Порудах польские офицеры старосту убили, когда им пришлось бежать!
- Мы все знаем старосту!
- Эх, что тут говорить! - сказал кто-то из толпы, и все оглянулись, услышав, каким тоном это было сказано. Но не заметили кто. Наконец, все утихло. Овсеенко отер ладонью пот со лба и как ни в чем не бывало снова ухватился за спасительную бумагу.
- Товарищи, есть предложение…
Крестьяне слушали прочитываемые по бумажке фамилии в угрюмом молчании. Одна фамилия, другая.
- Парук Анастасия, вдова, беднячка…
Паручиха торжествующе оглядела собравшихся. Никто не обратил на нее внимания. Овсеенко продолжал читать, но каждую произнесенную им фамилию встречало равнодушное молчание. Вдруг Хмелянчук подошел к столу, наклонился к председателю и стал ему что-то нашептывать на ухо. Овсеенко было замахал руками, но Хмелянчук, видимо, настаивал. Наконец, тот кивнул головой, видимо соглашаясь, вынул из кармана карандаш и вычеркнул какую-то фамилию из списка.
- Кто за предложенный список?
Ближайшие руки поднялись вверх. Дальше ничего не было видно, народ стеной окружил стол, остальные лица тонули в полумраке.
- Кто против? Кто воздержался? - быстро, автоматически спрашивал председатель и легко вздохнул, когда ему ответили молчанием.
- Список принят единогласно! - облегченно и радостно заявил он. - Завтра в это же время все избранные должны явиться на заседание сельсовета.
Крестьяне расходились. Семен схватил Петра за рукав:
- Петр!
- В чем дело?
- Что же это творится?
- Да ничего, - сурово ответил Петр.
- Ты видел? Хмелянчук был в списке. Хитрец какой, сам уговорил Овсеенко вычеркнуть его из списка. Ой, Петр, как же идет эта работа?
Петр шел, опустив голову, четко отбивая шаг по засохшей грязи.
- Чего ж ты хочешь! Само собой ничто не сделается, в райкоме надо будет поговорить. Присмотреть за Хмелянчуком и другими…
- Овсе-енко, - насмешливо протянул Семен.
- Овсеенко как Овсеенко. Откуда ему знать?
- А раз не знает, так пусть и не распоряжается.
Петр пожал плечами. Он шел, устремив взгляд в спустившуюся на деревню тьму. Вот какие дела. Вот чего он дождался за годы тюрьмы, за тяжкие годы работы здесь, в деревне, за всю свою любовь и всю свою ненависть.
Ему вспомнились лица товарищей по камере. Песня, которую они пели вполголоса, чтобы не услышал надзиратель в коридоре… "Все выше, и выше, и выше…"
Крылатая песня, уносящая сердце далеко за пределы тюремных стен. Железное упорство - крепче всего на свете. Дерзкая вера, которая позволяла с презрением смотреть в глаза судей, когда звучали в судебном зале слова приговора. Высокая греза, переливающаяся рубинами звезд, пылавших во мраке мира с кремлевских башен. И вот теперь - товарищ Овсеенко, молодой, преисполненный самых лучших намерений товарищ Овсеенко…
- Это ничего, - твердо сказал себе Петр.
- Что ты говоришь? - спросил с трудом поспевающий за ним Семен.
- Ничего. Так.
И они шли дальше по деревенской дороге. Было темно. Лишь кое-где светились еще огоньки в окнах. Сзади раздался пискливый голос Паручихи:
- А я говорю, есть еще правда на свете! Вот и о бедной вдове не забыли! Иванчук уж думал, что он тут вечно будет верховодить. А вот и кончилось! Не все же одному. Теперь справедливость!
- Пустяки говоришь, кума, - ответил ей в темноте голос Павла.
- А ты тоже должен понимать, с кем говоришь! В сельсовете я или нет? В сельсовете! Должен быть порядок, значит, и уважение к советской власти.
- Это ты, что ли, советская власть?
- А то нет? Сельсовет - советская власть; стало быть, и я советская власть.
- В голове у тебя перевернулось, кума, вот что.
- Э, что с тобой язык трепать! Приходи на заседание сельсовета, там и поговорим. А на дороге не место!
Паручиха свернула в сторону, к своей покосившейся, вросшей в землю хатенке. Павел сплюнул и догнал Петра и Семена, идущих впереди.
- Что делается-то! Видали бабу?
- Баба что! С Хмелянчуком похуже дело.
- Справимся и с Хмелянчуком! - твердо сказал Петр.
Дорога здесь сворачивала в сторону, и с поворота открывался вид на озеро. Оно мерцало в темноте слабым отсветом, матовым свинцовым блеском.
Все трое невольно приостановились.
Озеро шумело осенней волной, монотонным, все снова и снова повторяющимся гулом. О кремнистый берег билась стоголосая, неумолчная песня. Осенние высокие волны ударяли в твердый берег, со стоном откатывались и вновь вздымались, в неутомимом труде без конца и края.
Прохладное дуновение, как прикосновение родной руки, скользнуло по лицу, овеяло голову.
Петр слушал. То был голос родной земли - голос, который напевал его голодному детству и строптивой юности, не покидал в тюремной камере, жил в нем все эти годы и вновь встречал теперь в этот тяжкий ночной час братским приветом.
- Ну, надо браться за работу, - вдруг сказал он сухо, и его спутники, заслушавшиеся пения озерной волны, вздрогнули от неожиданности.
Глава V
Издали присматривался осадник Хожиняк к тому, что происходило в деревне и в окрестностях.
Собственно можно было вернуться домой. Но вернуться - это означало бы, что он согласен на все это: на песни, которые звенели в воздухе, на расхищение усадебной земли, на то, что в усадьбе, как у себя дома, распоряжался большевистский хам. И потом он не хотел теперь видеться с Ядвигой. Все то, что он ей сказал, жгло ему сердце. Он не хотел, не мог теперь сызнова налаживать жизнь.
Осень выдалась мягкая, теплая, можно отлично прожить в лесу и в поле. Те дураки, видимо, безгранично верят в свои силы, в свое вечное господство здесь, - устраиваются, будто ничего не опасаясь. Никто не заглядывает в лес, никто не ищет его, Хожиняка, хотя известно же им, что его нет дома.
Он бродил вокруг деревни, его непреодолимо тянуло туда. Зрелище это было для него мукой, но он сам с каким-то болезненным наслаждением причинял себе эту муку.
Крестьяне знали, что он где-то поблизости. Изредка он натыкался на кого-нибудь из них и равнодушно проходил мимо, словно ничего не случилось, словно все осталось по-прежнему. Он избегал лишь работников местной милиции с красными повязками на рукавах. Издали он видел эти повязки, и от ярости вся кровь бросалась ему в голову. Дали хамам в руки винтовки, надели на рукава красные повязки! Навоз, деревенщина, хамы, которых комендант Сикора, когда ему пришла бы охота, мог лупить по морде, в которых мог стрелять полицейский Людзик, будь он еще жив! Теперь хамы стали властью.