- Как же вы решили: по собственному желанию или… - конец фразы прокурор не договорил.
- Я подумаю, Василий Петрович.
- В вашем распоряжении две недели. Богданов любит точность. Он даже в этом не хочет нарушить закон.
Когда Шадрин был уже в дверях, прокурор окликнул его:
- Постойте.
Василий Петрович подошел к Дмитрию и уже другим, потеплевшим голосом спросил:
- За что он вас?
- За год много накопилось трений, а главное… Главное… за письмо.
- За какое письмо?
- В прокуратуру города.
- Тогда все ясно.
Прокурор пожал Шадрину руку:
- Думай хорошенько, не торопись. В твоем распоряжении две недели.
Дмитрий открыл дверь, но неожиданно остановился на пороге. Прокурор, подойдя к столу, стал перебирать какие-то документы. Чувствуя, что Шадрин смотрит ему в спину, повернулся.
Дмитрий прикрыл за собой дверь и подошел к нему:
- Василий Петрович, а что если пойти на прием к Богданову? Поговорить с ним начистоту?
Прокурор улыбнулся одними глазами, потер ладонью подбородок:
- Попытайтесь.
…Никто в прокуратуре не знал, с какими невеселыми думами ходит следователь Шадрин. Никто не догадывался, отчего он так осунулся и начал снова курить и допоздна засиживаться на работе. Закончив рабочий день, Шадрин закрывался в своей комнатке и что-то подолгу писал.
В этот вечер Дмитрий вернулся домой раньше, чем всегда. О разговоре с новым прокурором Ольге он не говорил. И хотя та догадывалась, что его гнетут тревожные мысли, расспрашивать не решалась. И только теперь, после ужина, не выдержав тягостного молчания Дмитрия, спросила:
- Опять что-нибудь?
Дмитрий озорно подмигнул Ольге и лихо тряхнул головой:
- Ничего, малыш, на Шипке по-прежнему все спокойно!.. А еще лучше о нас с тобой сказал Николай Островский в своей знаменитой исповедальной саге.
Ольга бросила мыть тарелку и настороженно смотрела на Дмитрия, не понимая такого резкого перехода в его настроении: весь вечер хмуро молчал - и вдруг начал чуть ли не резвиться.
- Что это за сага Николая Островского?
- Эта сага называется "Как закалялась сталь". Помнишь, в одном месте Павке Корчагину было так трудно, что небо над ним ему показалось с овчинку. Но он переборол себя. Но он сказал себе спасительные слова… - Дмитрий полузакрыл глаза, поднял голову и каким-то не своим, страдальчески-вызывающим голосом произнес: - "А помнишь, как под Новоград-Волынским семнадцать раз в день в атаку ходили - и все-таки взяли наперекор всему!.." Мощно!.. Ух, как мощно сказано! А главное - про нас с тобой.
- Хватит ли у нас сил на семнадцать атак? - тихо спросила Ольга, продолжая мыть посуду.
- Хватит, малыш!.. А что ты сегодня какая-то необычная? Тоже что-нибудь на работе не клеится? Уж не сломался ли кассовый аппарат? Не подсунул ли кто фальшивую полсотню? - Дмитрий шуткой хотел развеселить Ольгу.
- На работе все в порядке, - печально ответила Ольга. - Фальшивой полсотни никто не подсунул, и кассовый аппарат цел и невредим.
- Так что же тогда?
- Заходила к Лиле. Она уже неделю на больничном.
- Что у нее?
- Ей очень трудно. Нервы, бессонница, страдает…
- Странная какая-то, - сказал Дмитрий. - Не угадаешь, какой фортель выбросит в следующую минуту.
- Она совсем не странная. Она просто красивая, к тому же очень глубокая и сложная натура.
- А почему страдает?
- Она безумно любит Струмилина и скрывает это от деда.
- Зачем же скрывать? Ведь дед ее очень любит, пылинки с нее сдувает.
- Что же ты хочешь: Струмилин вдовец, на его руках дочка, с войны вернулся весь израненный, больной… Все-таки как-никак, а провести три года в немецком концлагере и выжить - это что-то значит. К тому же на десять лет старше Лили.
- Я ни разу не видел Струмилина, но по твоим рассказам мне он как-то сразу понравился. Впечатляет. Видать, мужественный человек.
- Не то слово, - сказала Ольга. - Если б ты знал, как героически он вел себя в концлагере "Заксенхаузен", ты бы поразился, каким только чудом он остался жив. Скольким нашим военнопленным он спас жизнь: часто решался на такой риск, что диву даешься. А в сорок четвертом организовал побег большой группы военнопленных.
- Откуда ты об этом все знаешь? Рассказывал сам Струмилин или Лиля? - спросил Дмитрий.
- Недавно в "Молодой гвардии" вышла книга воспоминаний советских узников немецких концлагерей. Читаешь - волосы встают дыбом. О Николае Сергеевиче там пишется в трех статьях. Сейчас он весь ушел в науку. Вот уже четыре года работает над каким-то сильным препаратом против гангрены. Лиля читала мне письма его бывших пациентов, которых он спас от неизбежной ампутации ног. Над одним письмом мы даже ревели. Пишет школьница из Курска. Уж как она благодарит доктора за то, что он поставил ее отца на ноги!
- Так что же она страдает, если любит такого достойного, такого талантливого человека? - спросил Дмитрий, достал из пачки папиросу, размял ее, посмотрел на Ольгу и, увидев на ее лице выражение тревоги и беспокойства (неделю назад он дал ей слово, что бросит курить), положил папиросу в пачку.
- Она слишком избалована любовью деда и теми удобствами, которыми окружена. Неделю назад мы заходили с Лилей к Николаю Сергеевичу. Кошмар!.. На кухне стоит такой гвалт, прямо как цыганский табор!.. По коридору носятся ребятишки, катаются на детских велосипедах… Не квартира, а загаженная заштатная гостиница.
- Ну и что? Ведь ты-то не боишься идти жить в лачугу.
Ольга вздохнула:
- Что ты сравниваешь?.. Ты есть ты. И к тебе я перехожу не из хором академика. Моя сокольническая хижина отличается от твоей полуподвальной каморки только тем, что у меня стены деревянные, а у тебя кирпичные, мои два окна выходят на старые сокольнические дубы, а твое - на склад винной посуды.
По лицу Дмитрия пробежала улыбка:
- Да, ты многое у меня повидаешь впервые. По утрам алкоголики с сетками пустых бутылок затевают такие диалоги, что уши вянут… А лица!.. Если б ты видела эти пропитые лица…
- И все-таки я уверена, что Лилю не остановит ничто: ни бедность, ни вдовство Николая Сергеевича, ни ее привязанность к деду, которого она боготворит… Она выйдет за Николая Сергеевича и жить перейдет к нему.
- Ну что ж… - Дмитрий подошел к окну и задернул выцветшую ситцевую шторку. - Тогда она героиня. Достойна не только любви, но и поклонения. Есть в ней что-то от жен декабристов. Дружи с ней, она человек надежный.
VI
Двухнедельный срок подходил к концу. На тринадцатый день после разговора с новым прокурором Шадрин отправился в городскую прокуратуру.
День выдался жаркий, душный. Закованная в каменные берега мутная Яуза, казалось, стояла на месте. Почти всю Пятницкую улицу Дмитрий прошел пешком: в трамваях была давка и духота.
По узкому переулку он вышел на Новокузнецкую, где находилась городская прокуратура. Улица старая, дома низенькие, толстостенные, купеческие.
У приземистого двухэтажного флигеля с колоннами и лепными львами Шадрин остановился. Вид этого особняка дышал дворянской стариной, старомодной сдержанной роскошью.
Во дворе, огороженном узорчатой чугунной оградой, устало, словно разомлев на солнце, дремали вековые липы, которые своими широкими, развесистыми кронами надежно защищали от солнца круглую бетонную чашу фонтана, лениво разбрасывающего веер жиденьких струй.
Взгляд Шадрина остановился на фронтоне особняка, где почти под самой крышей, над выступающим балконом, виднелись два лепных амура. Один играл на свирели, другой настраивал лиру. Вокруг чаши фонтана, кручинно воркуя, ходили два сизых голубя.
Крупный самец, оперение которого переливалось на солнце самыми причудливыми полутонами нефтяных разводов, в своем любовном кружении вокруг покорной голубки зазывно ворковал, переходя на стон, и, сужая круги, заколдовывал свою подругу.
Шадрин смотрел на зарешеченные окна красивого особняка и чувствовал, как со всеми этими амурами, свирелями, лепными львами и струями фонтана были несовместимы ржавые прутья железных решеток, которые одним своим видом зачеркивали строгую законченность архитектурного стиля. "А ведь дом этот когда-то строил талантливый архитектор, - подумал он. - А вот какой-то умник распорядился на окнах с фасада соорудить решетки".
Дмитрий вошел в вестибюль. И здесь в глаза ему бросился резкий разлад между изысканно-красивым интерьером и грубой фанерной тумбочкой, окрашенной ядовито-синей краской. Рядом с тумбочкой стоял немолодой хмурый старшина милиции с красной повязкой на рукаве.
"Когда-то, может быть, в этом вестибюле, вот у этой витой мраморной лестницы, застланной ковром, именитый хозяин дома встречал важных гостей во фраках и цилиндрах".
Шадрин поднялся на второй этаж. Ковры, высокие лепные потолки коридора, резные массивные двери - все дышало той музейной неповторимостью, которую теперь можно встретить в редких домах Москвы.
Дмитрий отыскал кабинет Богданова. На высокой двери с огромной фигурной бронзовой ручкой была прикреплена стеклянная табличка, на черном фоне которой блестящими серебряными буквами было написано: "Р.М. Богданов". Буквы светились острой холодно-зеркальной голубизной. Чем-то они напоминали Шадрину бритвенные лезвия.
Дмитрий пришел в часы приема. Уже немолодая секретарша, в одежде и прическе которой угадывался вкус, записала его фамилию третьей - в приемной сидели еще два прокурорских работника в форменной одежде - и понесла список в кабинет к начальнику. Через двойные, надежно обитые двери не было слышно ни единого звука. Наконец она вышла из кабинета и с вежливой сдержанностью, которая, как правило, отличает секретарей крупных начальников, сообщила:
- Григорий Михайлович примет всех. Только просил немного подождать. У него сейчас телефонный разговор.
"Зачем этот подробный отчет? Кто ее спрашивает, чем занят ее начальник?" - подумал Шадрин, наблюдая, как быстро бегали длинные красивые пальцы секретарши по клавиатуре "Ундервуда".
Так, в ожидании, прошло полчаса, а массивные двери, обитые пухлым дерматином, ни разу не открылись. Потом где-то за спиной секретарши, заставив посетителей вздрогнуть, раздался резкий звонок. Секретарша, не по возрасту пружинисто и легко, привстала со стула и бесшумно скрылась за высокой дверью. Через минуту она вернулась в приемную и назвала фамилию человека с румяным лицом и погонами младшего советника юстиции.
Разговор с первым посетителем у Богданова был коротким. Младший советник юстиции вышел из кабинета весь потный, вытирая платком лоб и глаза. На его седеющем виске набухла голубоватая вена. Потоптавшись у стола секретарши, он что-то хотел сказать, но, очевидно, раздумал, как-то боком, покашливая в кулак, поспешно вышел из приемной.
Второй посетитель, высокий молодой человек с университетским значком на лацкане выгоревшего пиджака, тоже задержался в кабинете Богданова недолго, не больше десяти минут. Этот выскочил от него с таким видом, словно его в пятый раз вызывала на бис восторженная публика. Растерянность и неожиданно свалившаяся радость оглупляли его юное лицо, на котором растительность угадывалась только на уголках подбородка и на верхней губе. Не попрощавшись с секретаршей, он тремя размашистыми шагами отмерил расстояние до двери и, в рассеянности забыв прикрыть ее за собой, скрылся в коридоре.
Наступила очередь Шадрина. В приемной стояла тишина, которая была готова каждую секунду треснуть от басовито дребезжащего звонка, вмонтированного где-то не то в стене, не то в столе секретарши. Дмитрий засек время. Он волновался. Лет восемь-девять назад, уходя на боевое задание - за "языком" или на подрыв вражеской точки, откуда можно было не вернуться, Дмитрий чувствовал себя гораздо увереннее и тверже, чем сейчас. И сердце… Почему оно после четвертого удара Делало какой-то странный, нечеткий пятый удар? "А что, если не примет? Возьмет и придумает какое-нибудь срочное дело в прокуратуре Союза", - подумал Дмитрий, глядя, как минутная стрелка больших электрических часов на стене сделала новый минутный прыжок.
Богданов Шадрина принял.
Когда Дмитрий вошел в кабинет, то первое, что бросилось ему в глаза, был огромный резной стол черного дерева с витыми, похожими на лапы льва, массивными ножками. По углам стола стояли два таких же резных черных кресла с высокими спинками. Кресло, на котором сидел Богданов, было в одном стиле с остальной мебелью кабинета, очевидно конфискованной у старого хозяина вместе с особняком. Бронзовый чернильный прибор старинного литья изображал схватку титана с огромным многоглавым удавом. Сила человеческих мускулов уже не могла больше разжать рокового кольца сатанинской силы. Последние потуги, последние усилия в борьбе - и человек уступит… Роковая печать гибели уже начертана на лице могучего титана.
Взгляды Богданова и Дмитрия в какие-то секунды скрестились на бронзовом чернильном приборе.
Дмитрий успел заметить, что Богданов стал как будто еще осанистее, выхоленнее. Новый темно-серый костюм на нем сидел как влитый. На манжетах белоснежной рубашки отчетливо вырисовывались крупные запонки черненого серебра.
- Я вас слушаю, товарищ Шадрин.
- Думаю, что вы уже догадываетесь, зачем я пришел к вам.
- Приблизительно Догадываюсь, - тихо и с какой-то вкрадчивой и улыбчивой затаенностью ответил Богданов.
- Решение отдела кадров городской прокуратуры мне передал наш новый прокурор, и я… Я даже не знаю, с чем это связано…
- И что же вы? - Богданов не дал Шадрину договорить фразы. - В этой альтернативе вы, конечно, выбрали разумное - уход по собственному желанию. Так можно предполагать? Для вас сейчас вопрос о трудоустройстве, пожалуй, усложняется. Везде хотят иметь работников здоровых, сильных, молодых… Тем более в прокуратуре. Выезды на место преступления, задержания, преследования преступника… А с вашим здоровьем, после такой сложной операции, какую перенесли вы, можно окончательно сгубить себя. Так что, куда ни кинь, выбор один: или - или. Или вы уходите по собственному желанию и мы вам помогаем перейти в суд или в нотариат, или… к сожалению, нам придется расстаться после необходимых административных предписаний. Решайте.
- В этом выборе я буду искать третий путь.
- Какой же?
- У вас нет оснований меня уволить. Когда-то меня вы ставили в пример другим следователям, хотя здоровье мое было хуже, чем сейчас. Сейчас я здоров. У меня нет замечаний по работе. А уходить по собственному желанию я не собираюсь.
Богданов устало и долго смотрел на Шадрина:
- Вы когда-нибудь изучали латынь?
- Да. В университете. Имел по ней пятерку.
- Помните золотое правило логики: "Tertium non datur"?
- Его усваивают студенты первого курса.
- Тем лучше, - Богданов выпрямился в своем черном резном кресле, положил сильные кисти рук на подлокотники, отчего сразу же стал важнее, солиднее. - Тогда слушайте, что я вам скажу, Шадрин. Слушайте внимательно и знайте, что ни одно слово из нашего разговора, если вы не хотите прослыть человеком неуживчивым и склочным, вы не должны использовать в своих заявлениях и жалобах в вышестоящие инстанции. С вашим письмом, в котором вы не пожалели для меня черных красок, меня познакомили, - Богданов взглядом обвел высокие стены просторной комнаты. - Этим стенам более двухсот лет. Они не слышат.
- Зато я вас слышу, - выжидательно произнес Шадрин, наблюдая за выражением лица Богданова, на котором теперь была отражена холодная суровость.
- Вы были на войне?
- Вы об этом знаете.
- Вы когда-нибудь видели, как пехотинцы с винтовками наперевес идут на танки?
- Видел.
- И я видел. Я видел много таких героев. Но я ни разу не встретил среди них хотя бы одного счастливчика, который не кончал бы свою жизнь под гусеницами танка или не остался лежать в чистом поле, скошенный пулеметной очередью. Так вот, Шадрин… - Богданов встал, зачем-то раскрыл фрамугу окна и снова сел в кресло. - Так вот, Шадрин… Я работал с вами год. Я отлично вас знаю. Я вас проверил в работе и сейчас убежден, что… вы… - Богданов остановился, подбирая подходящие слова, но эти слова как назло не приходили.
- В чем вы убеждены? - медленно, с расстановкой спросил Дмитрий.
- В том, что на поле боя вы можете героически броситься под вражеский танк, не щадя своей жизни… Вы это можете!.. Я это говорю твердо. А на государственной работе в органах прокуратуры вы - партизан. Вы - анархист и романтик! Вы посмотрите на себя хорошенько, со стороны… Давно ли вы научились с вашим поэтическим воображением правильно составлять обвинительные заключения? Не спорю: где-нибудь в другом месте вы могли бы что-то значить. Но здесь, в прокуратуре, вы - ноль, вы неорганичны. Вам может показаться, что я говорю туманно, но я уверен, что вы понимаете меня с полуслова. Вот все, что я могу вам сказать.
- Так что же, выходит, зря меня пять лет учили?
- Почему зря?! - глаза Богданова округлились в искренней удивленности. - С дипломом юриста у вас сотни дорог: суд, юридическая консультация, нотариат, исполкомы, в конце концов паспортный стол в милиции. Тем более с вашим-то дипломом, с вашей блестящей фронтовой биографией. А сколько ваших выпускников пошли в отделы кадров министерств! Дорог тысячи, и везде вам может сопутствовать успех. Только не в прокуратуре.
- И все-таки я хочу остаться в прокуратуре. Ради нее я отказался от аспирантуры.
- Да, жертва огромная! - улыбаясь каким-то своим мыслям, со вздохом сказал Богданов. - И, к сожалению, эта жертва была напрасной. А поэтому мой вам совет: уходите из прокуратуры. Уходите, пока не поздно. Напишите завтра же заявление, вам дадут приличную характеристику, мы подыщем для вас более легкую работу. Хоть сейчас-то вы меня поняли? - в голосе Богданова теперь уже звучала искренняя досада человека, который желает добра, а его никак не хотят понять.
- Прекрасно понял.
- И что же решили?
Шадрин встал. Расправил борта пиджака, поправил галстук, который в эту минуту был ему тесен.
- Никаких заявлений писать не буду! За работу, которую я люблю, на которую имею право и с которой справлюсь, я еще постою. Хотя бы в порядке исключения, если вы за пять минут нашей беседы десять раз напомнили мне, что я инвалид.
- Значит, будете писать?.. Дальше и выше? - вопрос Богданова прозвучал насмешливо, язвительно.
- Буду писать. Только не заявление об уходе.
Богданов встал из-за стола и, делая вид, что дальнейший разговор уже излишен, заключил:
- Заранее предупреждаю: все ваши жалобы окажутся напрасными. Все они лягут на мой стол.
Шадрин чувствовал, как пересыхают его губы, как дрожит его голос. Говорил он с трудом, словно с болью выдавливая из себя каждое слово:
- Я вас до конца понял, - Дмитрий долго и пристально смотрел в глаза Богданова. - Может быть, когда-нибудь мы встретимся. При других обстоятельствах.