* * *
Вдруг через неделю приходит приятель Василий Сергеевич и говорит:
- Едем! Едем завтра же!
Я удивился.
- Как же, - спрашиваю, - а "предмет"?
- Ну ее к черту! Надоела.
- В чем дело? - удивился я.
Он повернулся ко мне и, прищурив один глаз, спросил:
- Помните, нас с вами в деревне на охоте сфотографировали? Прекрасная карточка. Так она проколола булавкой глаза мне и вам.
- Почему же мне-то? - удивился я.
- Так - кстати… Тогда я взял - у нее в комнате висела карточка какого-то Виктора - она говорила, что это ее жених, - разорвал ее и выбросил в лоханку на кухне. Она как взбесится. Ты, говорит, его мизинца не стоишь. И пошла, и пошла… Ну, думаю, довольно, это не пройдет, прощайте!.. И так меня на Северную Двину потянуло… Раздолье, благодать. Едем!
- Хорошо. Я как раз жду ответа от Павла Александровича. Василия послал с письмом, он скоро вернется. К слову - на Северной Двине семга и стерляди. Другие снасти брать надо.
- Там по берегу, - загорелся приятель, - разное зверье, наверное, бегает. Олени, медведи. Надо штуцер и пули брать, и капкан.
- Да, - соглашаюсь я. - Это Павел возьмет. Ну вот, и Василий вернулся.
- Ну что, Василий, - спрашиваю, - застал Павла Александровича?
- Застать-то застал, только они не в своем положении…
- Как "не в своем положении", что такое?
- Да так… Это самое… вот до чего! К дому подъезжал на извозчике, так уж в переулке слыхать было - поют! Окна-то открыты. Ну, у их что ни на есть цыгане. Я как вошел к ним, а Пал Лисандрыч в рубахе и с гитарой милитируют и поют. Тоже и в пляс пускаются. Вина что, закуски, и-и!.. Захар там и Соколов-кривой, все выпимши. А один спит на диване, военный, в мундире. Толстый, лицо бледное. Так Соколов-то говорит: "Знать, он помер. Потому его будили, а он не просыпается". Меня, значит, послали за сургучом - пробовать, помер он али нет. Значит, сургуч зажгли, ну, ему на живот капали сургучом этим… Как зачали капать, тут он и вскочил. Да как заорет… Ну, все рады - жив, значит. Пал Лисандрычу ничего, как есть, сказать невозможно. Я ему говорю, что вот прислали к вам меня - Кистинтин Лисеич, значит, ехать вас зовет, а он как закричит на меня: "Молчать!.." - "Письмо, - говорю, - вот вам…" А он - "Молчать!..". Боле ничего, и письмо не берет. Чего тут делать? А старуха какая-то, цыганка, мне говорит: "Вы, - говорит, - его не беспокойте в таком разе, потому, говорит, что Пал Лисандрыч тоску с себя сымает, к нему не лезьте. Это, - говорит, - понять надоть…"
- Что такое? - удивился Василий Сергеевич, - тоску снимает!
- Да мне-то сказали там - ему Дуня Орлова, цыганка, нос наставила.
Василий, сказав это, зашипел смехом.
- Ну, - говорю я, - видно, не составить нам поездки на Двину…
- Где ж, - соглашается Василий, - время такое - июль, жарко, на это самое зовет… Разгуляться охота. Ну, тоже и в нежность вдаряет. Не холодно. С женским людом играться вольготно.
- Это что такое за слово еще, "играться", где ты это слышал? Какая гадость!
- Ну что вы… - смеясь, говорил Василий, - где я слышал. Господа говорят. У вас профессор такой был, на Мусю поглядывал, говорил мне: "Хорошо бы с ней поиграться…" А я ему сказал: "Что ж, попытайте. Да только Муся строга", а он жигуляст больно - не поддудит…
- Вот что, - спохватился Василий Сергеевич, - Юрия зовите. Он не охотник, а на лодке в кают-компании первый человек. Будет сидеть, и на капитана похож - прямо что надо.
- Что вы, нешто он поедет… Его из Петровского парка ничем не достать. И где же?.. Его на лодку не поместишь, он и лодку утопит. Тяжесть какая. На мель сядем.
* * *
О моем предполагаемом путешествии на лодке по Северной Двине до Белого моря узнали в Литературном кружке. Было много разговоров за ужином. И столько нашлось охотников - по преимуществу актеров - ехать к Белому морю, что нужно было уже не лодку, а пароход. Многие приезжали ко мне и восторженно фантазировали.
Один говорил, что необходимо, во всяком случае, захватить белое вино. "В Белом море - там навага… Понимаешь, что такое?.. Лучше всего - Шабли…"
- Я там хлопну, - говорил другой, - белого медведя, у постели, брат, положу шкуру. Утром встанешь, понимаешь, ногами на шкуру - нога тонет.
Третий восклицал:
- Восторг! Едем! Я уговорил обоих Грибовых, едут с нами. Жена у другого прехорошенькая. Потом Коля Журавлев, Носов, Трубенталь. Просится Шура Пароход, Машка-кудлашка.
Желающих все прибывало. Я уж начинал серьезно беспокоиться. Но тут восторженный Трубенталь обмолвился как-то про возможные в путешествии опасные встречи с дикими самоедами, и все вдруг решили, что лучше ехать по Волге на пароходе "Самолет".
Тут уж пошла полная ерунда. Июль кончался, дело шло к осени, и поездка была отложена до следующего года.
Впрочем, с Василием Сергеевичем и Василием Княжевым мы все же ездили до Вологды - смотреть лодку, на которой была построена из досок кают-компания.
По реке Вологде мы проехали до Сухони. Была дождливая погода. Останавливаясь у берегов на охоту, стреляли дупелей, турухтанов и жалели, что не поехали дальше по дивным рекам прекрасной страны родной.
Склероз
В доме своем, в Замоскворечье, купец Иван Васильевич Волков захворал по случаю старых своих лет.
Дьякон Аполлинарий Михайлович, соседнего прихода церкви Воздвиженья, сидел около больного - он навещал старика по давней дружбе.
И говорил больной старик, глядя на отца дьякона, тоже старого человека.
- Да вот, сказываешь, "душу своя положи за други своя". Да! А я вот не положил души своей за други своя… Да и где они, други-то?.. Я и не знаю… Да, было… Пили, ели вместе. Были этакие-то разные. Много было таких-то. А чтобы душу за них класть - этаких-то и не было. Ну-ка, дьякон, скажи, за кого душу класть надо было?.. Ты мою жизнь насквозь знаешь, скажи-ка?
Отец дьякон сидит, сонно смотрит на болящего и думает: "Ишь, в нем беспокойство какое, и что ему сказать в утешенье".
И говорит рассеянно:
- Это так, вроде что, верно, не было таких-то, которые тебя понукали бы душу за их класть. Ты ведь на войне не был, ну, и чего ты надумал. Тебя, значит, это самое в жизни обошло.
- Обошло, говоришь? - задумывается Волков. - А все же, значит, я впустую отойду в вечность. Помрешь - умер впустую?..
Он тяжко вздохнул, и оба приятеля замолчали.
- Да, - сказал через некоторое время Волков, - верно. Итак, все прошло, а другов чего-то не было. Чего же! Смотри кругом - жизнь прошла. Все кругом думали больше о чем? В карман, как бы карман понабить, и кого бы согнуть, накрыть… Ну и гнули. Ты его норовишь, а он тебя. Эх, да что… - вздохнул старик. - Женщины тоже. Так и этак. Дружбы этой самой не было. А даже совсем наоборот. Прасковья Михайловна… уж я ли ее не ублажал? Все что хочешь. Ну, а что ж? Расплевалась. Марфуша - тоже. Акуля!.. Сам знаешь.
- Да, - сказал дьякон, - Акулина Петровна - плюнуть стоит, поступила не по поступкам.
- Ну так вот где други-то? За кого душу класть? Скажи-ка? За Николая Петрова, что ли?
- Эх, сказал, - Николай Петров!.. Он - подьячий… Он тебя в минуту на что хошь обменяет.
- Это верно, - вздыхает Волков. - За любую юбку тебя продаст. Да, верно. Верно. А ведь дом-то я на Долгоруковской Акулине подписал. Верил. Уж вот ласкова была. Вот друг, вот чисто ангел. А теперь Миколай-то с ней живет. Дело он вел, дарственную писал. Ну так, дьякон, скажи-ка, за кого душу класть?
- Да полно ты! - дьякон налил себе из графина рюмку водки. - Чего в таком разе, хвораешь - и все тебе в разум лезет пустое. Смирись. Возлюби врага своего ближнего.
- Да ведь я ничего, так, досада - ну и лезет в голову сволоча разная.
- Все это в тебе потому, что овдовел ты рано. Опосля того неча ждать любовности сладкой, и жизнь во вдовстве на вертуна играть пошла. Серьеза нет. Случаи разные такие подворачивались между делом. Не ругай уж. Скажи, а ты сам-то не в грехах живешь? Акулина-то была тебя втрое моложе…
- Это верно, - соглашается, вздохнув, больной, - моложе была. Не будь этого самого подьячего, может стать, и не свернулась бы она. Пребывала бы в чистоте. А он, сукин сын, всему причина.
- Это верно, - соглашается дьякон, наливая рюмку рябиновой и закусывая икрой.
Больной смотрит на дьякона, как он пьет. Смотрит пристально, сочувствуя, и опускает голову. Помолчав, как бы про себя говорит:
- Степан Иванович, доктор Голубков, - хороший человек, а вот третий год пить мне вино запрещает. Говорит: нельзя одной капли, потому, говорит, у вас склервоз всех что ни на есть сосудов. А я ему - про тебя. Говорю: "Отец дьякон Крестовоздвиженский старше меня только на один год, а он может с бутылкой сладить, и у него, значит, стервозы в сосудах нету". - "Ну, - отвечает химия, - это еще неизвестно, может, у его еще боле. Я, - говорит, - его не расследовал".
Я и думаю: "Не зря ли попал к ему в лапы?" Не лечи он меня, не расследуй, - может быть, веселье жизни, какое ни на есть, видел бы… Пить нельзя! Поросенка в Рождество - не ешь, нельзя. Холодного-то поросенка - нельзя! Понимаешь? Крупу ешь, кашу, яблоко печеное…
- Я это уху стерляжью поел. Он как узнал - вот меня ругал. Ну, я думаю, батюшка, окстись! Так у меня все нутро затоскует! Пускай, думаю, помру, - все едино, и да еще две тарелки и съел. Он пришел, слушал, слушал трубочкой - где ему! узнать не может нипочем.
И больной, улыбнувшись, присел на постели и весело смотрел на отца дьякона.
- Ну-ка, дай-ка мне икорки лизнуть! Эк, икра-то зернистая.
Дьякон подвинул больному икру, рюмку и стал наливать рябиновой.
- Постой, - испугался больной, - это ты зря! Что ты? Никак нельзя мне.
- Рябиновая не крепка, - успокоительно сказал дьякон.
- Это верно, - согласился больной и опрокинул рюмку в рот.
- Три двадцать. У Колганова брали, первый сорт.
Выпив и закусив икрой, больной старик повеселел.
- Вот, отец дьякон, вот ведь в чем дело в жизни заложено. Доктор меня лечит, и хорош, доктор - Степан Иванович, и все его почитают, но только строг очень. Сам все в меру, ничего спиртного, ни-ни. Помню, когда я покрепче был, старость еще не досаждала мне, в сосудах себя не показывала еще эта стерьоза, - помню, на его именинах я у его был. Ну, гости, действительно, были все более доктора. Честь честью, все как надо, ели, пили. Именины, конечно. Ну, и сам он еще молодой, холостой, и, значит, музыка, фортепиано у его. Сам он поет, можно сказать, голос у его - бас - очень хорошо. Ему этакая-такая подыгрывает на фортепиане. И он так жалостно поет: "Твоя любовь открыла мне могилу". Слушал я и думал: "Вот ведь что, чего же это такое?" И в ум не могу взять. Слова такие дурацкие, ведь он доктор! Ты как думаешь, отец дьякон?
- Понять никак не возможно, - ответил отец дьякон. - Много этой не в духовном пении дурости есть. Нескладно. Любовь - дело Божье. В ней что ни на есть сладость жизни положена. Открыла могилу ежели, то это такое дело, что тебе, Иван Васильевич, надо бросить у его лечиться. Человек, значит, пустой.
- Постой, убери скорей со стола, - вдруг заволновался больной, - а то звонок в коридоре! Знать, он сам приехал.
Дьякон наскоро убрал и рябиновую, и икру и спрятал за занавеску окна.
Вошел доктор, посмотрел на отца дьякона и на больного.
- Ну, как ночь спали?
- Да как спал, - ответил больной, - всю ночь бабы в голову лезли!
- Как "бабы"?
- Да вот так, что бабы… Вот и поди ты…
- А вы что кушали на ночь? - строго спросил доктор.
- Что ел? Кашу, - скучно ответил пациент.
- Кашу - тяжело на ночь. Потому и сны неприятные в голову лезут.
Доктор наклонился над больным, пальцем поднял ему веко и сказал:
- Смотрите кверху!
Пациент посмотрел кверху.
- Ну, а теперь вниз.
Больной купец посмотрел вниз.
- Кусок бумаги!
Больной позвонил в звоночек и крикнул:
- Аннушка!
Аннушка принесла бумаги и чернил. Доктор написал рецепт.
- Вот, пошлите в аптеку, - сказал доктор. - Вам принесут пузырек, вы выльете все содержимое в стакан и выпьете на ночь перед сном. Снов этих у вас больше не будет. Ну, а завтра я вас навещу.
И доктор ушел.
- Вот, заметь, - сказал больной, - и каши нельзя!.. Глаза у меня глядит!
- Чудак ты, право!.. Он доктор, так ведь он в науку свою верит. Наукой живет.
- Ну и дьявол с ним и с его наукой! - рассвирепел вдруг больной. - А то вот что! Будь друг, сходи, Аполлинарий Михайлович, в Охотный, купи гуся пожирней да у Смирнова захвати бутылку - белая головка, да коньячку три звездочки. Авдотья гуся зажарит, с капустой, к обеду, и мы завтра с тобой поглядим, узнает он про это самое иль нет! Надо же чем-нибудь стерьозу эту самую из жил выгонять!.. Не пузырьками же!..
Куриная Слепота
Тихий июльский жаркий день склонялся к вечеру.
Вечернее солнце розовыми лучами освещало небольшую деревянную мельницу. В соломенной крыше с торчащими жердями, в небольших сосенках, идущих по песчаному бугру, в подмосте плотины, в длинных вечерних тенях от ольховых кустов, - во всем была разлита какая-то печальная отрада летнего вечера.
Среди тишины слышно было, как капала вода с колес мельницы. Помола не было и на мельнице было скучно.
Мельник Никон Осипович уехал с семьей в Заозерье к родным.
Я и приятели мои сидим у дома мельника. Стол и лавки вынесли из избы наружу, и возчик, Иван Васильевич, подбодрил самовар.
- Скучно одним-то, - сказал Иван Васильевич, - повадней, когда народу-то много.
- Как бы молока достать? - спросил приятель Василий Сергеевич.
- Как достать? Попытаю, пойду погляжу в избе. Вот ведь тоже, смотрите, уехали в Заозерье, а ничего не заперли. На три дня ведь Никон уехал.
- А ты почем знаешь? - спросил я.
- Знаю, праздник в Заозерье приходский; ну, туды уехали. Так уже заведено. Родня там у ево.
- Значит, нам придется одним быть. Благодарю вас! А вот тучи собираются, видите, гроза будет.
Действительно, в вечернем небе клубились тучи, надвигались друг на друга, и в высоте над нами края их ярко освещались заходящим солнцем.
Потемнели сараи мельницы; соседний сосновый лес стал как угрюмая стена; как гребень, выделялись верхушки огромных елей, уходя вдаль.
Солнце село за тучи, и сразу потемнело кругом.
Блеснула молния, и раздался удар грома.
- Начинается! - сказал Василий Сергеевич.
Сразу хлынул дождь, и бурая река покрылась пузырями.
Гром ударил сильнее.
Мы вбежали в дом. В доме было темно. В каморке за печкой слышим хриплый голос:
- Господи, помилуй, Господи, помилуй.
- Ишь, - сказал возчик, - тут кто-то есть.
И он пошел за печку.
Мы хотели зажечь свет, но не было ни свечи, ни лампады.
- Кто? Чего тебе надо? Уехали, уехали, - сказал голос за печкой.
Иван Васильевич, вернувшись, сказал:
- Там какая-то старуха…
- Зажгите же свет, - крикнул Василий Сергеевич.
- Чего вы? Кто вы? какой народ? Батюшки! Господи, помилуй! - причитала в своем углу невидимая старуха.
Раздался сильный удар грома, и дробнее в окна застучал дождь.
- Уедемте отсюда, - горячился Василий Сергеевич, - я здесь не останусь!
Иван Васильевич принес лампочку и зажег. Она тоскливо мигала на столе.
Из-за печки все доносилось бормотание старухи:
- Чего приехал, как бы знамо? Ишь, беда, пропащий. Кабы знамо, заперли бы меня… А ну, вот на!.. Пошел!.. Уходи!.. Леший!.. Проклятый! А-а-ах!
Юрий Сергеевич взял лампочку и пошел за печку.
- Что это она там? Посмотрю.
За ним пошли тихонько мои приятели.
За печкой в углу, прислонившись к бревенчатой стене, на полу сидела в лохмотьях древняя старуха и смотрела слепыми белыми бельмами как-то вверх.
Мы все были поражены ее жалким видом.
Вернувшись назад к столу, приятели сидели молча.
Охотник Караулов вынул закуски, отрезал кусок колбасы и ел молча.
- Как бы уехать отсюда? - спросил я возчика Ивана Васильевича.
- Что же, попытаем, - нерешительно ответил Иван Васильевич и пошел во двор к лошадям.
Гроза удалялась, но молния сверкала часто, и дождь лил как из ведра. Ночь потемнела.
- Молока-то нет, - говорил Караулов. - Корова-то пришла в сарай, я видел. Вот, Вася, ты пошел бы, подоил.
- Нет уж, бросьте ваши шутки. Не до того. Старушка хороша сидит за печкой. Видали? Благодарю покорно! Приехали! Как это только ехать будем отсюда.
- Запрёг, - сказал, войдя, возчик, - только вот что, как хотите, ехать трудно, не приведи Бог. Круча под Покровом. Ночь темная, воробьиная. С кручи бы не ахнуть.
- Это еще что за штучки! Что значит "воробьиная"?
- Выйдите, поглядите. Руку свою не видно около. А дорогу совсем ничуть. Не доехать…
- Ерунда, - сказал Василий Сергеевич.
- Чего, чего пришел, острожный, убивца, кто тебя звал?
Старуха, ползя на руках, показалась из-за печки.
- Идем! - не своим голом крикнул Василий Сергеевич.
Потушив лампу, мы ощупью вышли на крыльцо избы. Кругом было так темно, что мы не видали друг друга.
Возчик Иван Васильевич отошел, и слышно было впереди, как фыркали лошади, - нам их не было видно.
- Идите, - позвал Иван Васильевич.
Мы все пошли на его голос…
- Вот, вот сюда… эвота… Сядете ль?.. Я сейчас пойду в избу, забыл корзинку, возьму.
Вдруг резко осветилось окно избы, и послышался крик.
- Расточись, свят, свят! Убивца, не боюсь я тебя. Пошто пришел?