Оливия нарисовала новую картину. Обнажённую женщину, стоящую спиной у кромки воды. Прекрасная купальщица занесла ногу для небольшого шага вперёд и чуть повернула голову, словно собираясь взглянуть на того, кто разглядывает картину. На спине красавицы змеилась толстая расплетающаяся коса.
Ещё Оливия по памяти сделала несколько карандашных набросков – всё это были портреты Артура разной степени сходства. Один из них, на её взгляд самый удачный, разворот в три четверти, крупный план, Оливия повесила на стену.
10
Люция догадывалась, почему подруга больше не появляется в маленьком домике по вечерам, и ясно понимала, что теперь, каким бы трудным это ни казалось, именно ей придётся делать первый шаг к примирению. Она долго собиралась с духом и наконец решилась зайти к Оливии.
Обычно, так повелось с самого детства, Люция останавливалась возле внутренней двери, ведущей в комнату подруги, и трижды стучала. Оливия же, услышав этот стук, уже знала, кто находится за дверью. Три коротких прикосновения костяшек к дереву, условный знак, сигнал – тук-тук-тук.
Но сегодня из-за двери никто не ответил. Сначала Люция подумала, что постучалась слишком тихо. Тут-тук-тук. Повторила она чуть громче. Тишина. Девушка решила, что подруги нет дома, и уже собралась было в обратный путь, но услышала в комнате какое-то движение. Она приоткрыла дверь и заглянула.
Оливия стояла перед трюмо в наушниках, узких голубых джинсах с низким поясом и одном только чёрном бюстгальтере сверху. На шее у неё висела, ниспадая между его твердыми гладкими чашечками почти до самого пупка, длинная нить крупного искусственного жемчуга. В изящно отведенной руке она держала тлеющую папиросу. Её глаза и губы были ярко накрашены. Это выглядело вульгарно, но нельзя не признать, удивительно шло Оливии, создавало необыкновенный, правда, несколько депрессивный образ. Обильно нанесённая пудра делала девушку мертвенно бледной. Огромные, жирно обведённые чёрным карандашом глаза и пухлые бордовые губы казались кукольными.
Она не замечала стоящую на пороге Люцию. Из-за музыки в наушниках Оливия ничего не слышала. Но в какой-то момент она обернулась – так иногда бывает, чужое присутствие обнаруживается не каким-либо из основных органов чувств, а чисто интуитивно.
Нарочито медленно подойдя к столу, Оливия сняла и положила наушники, после этого неторопливо всем корпусом повернулась в сторону вошедшей и делано безразличным тоном произнесла:
– Добрый день.
– Привет, – сказала Люция просто.
Оливия молчала, и, ударяясь об это плотное и тяжёлое молчание, поворачивали назад или падали, как налетающие на стекло мотыльки, все мысленные призывы Люции к примирению.
– Сходим на "пятачок"? – вторая попытка была более робкой, голос Люции чуть заметно дрогнул.
Оливия снова ничего не ответила, продолжая неотрывно смотреть на гостью почти круглыми металлически-серыми глазами.
– Пойдём, пожалуйста…
Оливия поглядела вниз, в пепельницу, затушила сигарету, прошлась вдоль стола, растерянно перекладывая на нём рисунки, а потом снова подняла голову. Люция уже успела потерять надежду. "Сейчас уйду. И всё…" – думала она. Но Оливия, заглянув ей в глаза, едва заметно кивнула. Вызов на разговор был принят.
11
Они шли по нагретому серо-жёлтому песку на плоскогорье. Оливия сняла обувь, её длинные узкие ступни с бордовыми ногтями оставляли неглубокие следы. Песок касался подошв ласково, мелкий, тёплый, сухой; солнце слепило глаза, и ветер доносил до идущих глухой низкий шепот леса. Это было хорошо.
Оливия смотрела на свой живот над неплотно прилегающим к нему поясом джинсов, ровно загорелый и – наконец-то! – почти совсем плоский, живот нравился ей, и, пожалуй, любое огорчение, вздумай оно настигнуть Оливию именно в этот момент, было бы скомпенсировано удовольствием от лицезрения слегка выпирающих подвздошных костей, канавок возле них и нежно пологого возвышения вокруг пупка…
Люция шла рядом и молчала о своём. Ветер пушил вокруг её загорелого лица выпавшие из высокого хвоста пряди. Она щурилась на солнце.
– Так всё-таки было между вами что-нибудь или нет? – спросила Оливия как ни в чём не бывало, без всякой натянутости и позы, с набором прежних своих интонаций, так, словно они и не ссорились, словно не пролегла между ними эта долгая неделя, проведённая порознь.
Люция заранее приготовилась к тому, что она спросит.
– Да.
Оливия смотрела на свои ноги, любуясь глянцевым блеском лака на ногтях, но, услышав это маленькое, выпавшее, точно монетка из кармана, слово, она вдруг остановилась, и, удивлённо обернувшись к Люции, ни с того ни с сего весело рассмеялась. Такая реакция стала неожиданностью даже для неё самой. Но, как ни странно, она была абсолютно искренней. Ответ Люции лишь подтверждал смутные догадки Оливии, не более того; в течение семи дней она, ещё не зная ничего наверняка, заранее смирялась с тем, в чём теперь убедилась, и потому это откровение уже успело утратить над нею свою разрушительную власть. И Оливия смеялась. Лучезарная улыбка растягивала её губы. Она тут же, основательно, спокойно и радостно начала выяснять все подробности, бесстыдно их комментировать – своим весельем Оливия умудрилась заразить и Люцию: случившееся во время фильма про монстров перестало казаться той таким уж таинственным и романтичным.
Эта шутливая болтовня практически примирила их, но… Оливию настигли угрызения совести. Только теперь она поняла, что от чистого сердца никогда не желала своей лучшей подруге счастья с Артуром, и нынешняя бурная радость её могла объясняться только одним: в глубине души Оливия верила, что столь быстрое и кардинальное развитие отношений как правило означает поверхностность, несерьёзность чувств молодого человека… Оливия обладала очень богатым воображением, и, разумеется, она могла напридумывать того, чего не было, она могла ошибаться, принимая легкомысленное увлечение за роковую любовь! Вероятность заблуждения… Именно это так радовало её теперь! То есть по всему выходило, что весь её хвалёный подвиг самопожертвования был чистейшей воды позёрством, а на самом деле она жутко ревнует, ненавидит Люцию, и до сих пор ей просто ловко удавалось скрывать эти чувства от самой себя! Это открытие неприятно поразило Оливию. Она ощутила себя очень подлым человеком. Господи-Боже! Люция-то, мучаясь виной, страдала искренне! А ведь не она, а именно Оливия должна была чувствовать себя виноватой… Потому что, получается, из ревности, а не из дружеского благородства она толкала Люцию в объятия Артура, вынуждая её поступать против собственной совести! И теперь, когда всё это стало ясно Оливии, когда распахнулась перед нею чёрная шкатулка её греха, её страшного предательства, она не могла относиться к Люции по-прежнему. Теперь Оливия завидовала её порядочности, искренности, доброте – ощущение собственной ущербности окончательно оттолкнуло её от подруги. Люция когда-то рассказывала, что она каждый день молится перед сном. Не за себя, а за всех. За каждого, о ком удаётся вспомнить. Просит у Бога за своих родственников и знакомых, даже за неё, Оливию, чтобы у них всё было хорошо, чтобы они не болели, чтобы сбывались их желания… Оливии это показалось недосягаемой высотой нравственного совершенства, она окончательно уверовала в то, что её подруга – истинный ангел, и всё правильно, пусть она встречается с Артуром, во Вселенной есть высшая справедливость – куда же без неё? – Люция действительно заслуживает всех самых щедрых даров, самых благих благ, а она, Оливия – лишь забвения и позора.
С виду отношения подруг остались такими же как раньше, но что-то инородное, металлическое, точно забытая булавка в платье, временами обнаруживалось в них. Люция замечала это, и ей становилось мучительно горько, она думала, что они отдалились всё-таки в основном из-за Артура – она любила Оливию и не хотела её терять, даже несмотря на то, что поведение подруги теперь часто отталкивало, а иногда и пугало её.
Они всё меньше говорили о чувствах, и больше – о пустяках. Обнимались при каждой встрече, целовали друг друга в щёки, смеялись… Но даже в улыбках Оливии временами проскальзывало нечто мрачное, жуткое; оно мелькало, как тень, как хвост чёрной кошки, и Люции всякий раз становилось не по себе.
Как-то раз они ехали на мотоцикле по лесному шоссе, без шлемов – Оливия сказала, что забыла их, в ушах оглушительно свистел ветер, длинные волосы летели флагами, и Люцию спонтанно охватило предчувствие опасности: ей показалось, что скорость слишком большая и, по её ощущениям, никогда прежде они так не разгонялись. Она сказала об этом подруге. Но та только посмеялась, бросив через плечо с небрежной весёлостью:
– Да брось ты! Какая же это скорость? Так, ерунда, "Запорожец" подразнить!
И ещё сильнее дала по газам.
Деревья слились в одну зеленовато-серую полосу вдоль шоссе. Ветер глухо гудел в ушах. Дымчато-русые волосы сидящей впереди Оливии жёстко хлестали Люцию по лицу. Изо всех сил она вцепилась в подругу, которая теперь вызывала в ней скорее страх, чем доверие. Люция осязала руками спокойную напряжённость худощавого тела Оливии, и ей чудилась в этом теле какая-то таинственная мускульная решимость, безрассудная, роковая; она ощутила, как начинают дрожать ноги и пробирается под куртку к самому сердцу сковывающий ужас, паника, безысходное отчаяние… Резко и грубо притянув к себе Оливию, она завопила, что есть мочи, чтобы перекричать оглушительно свистящий ветер:
– Мне страааааааашно! Останови мотоцикл! Я прошу тебя, умоляяяяю, остановииииииииии!
Оливия обернулась к ней со странной улыбкой. Но газ всё-таки отпустила. Скорость начала медленно снижаться, отдельные деревья вновь прояснились в сплошной грязно-зелёной пелене леса. Люция почувствовала, что по щекам у неё неудержимо текут слёзы.
– Это от ветра, – быстро сказала она Оливии, когда они остановились.
– Эх, ты, трусишка, – ответила та ласково, но в тоже время почти зловеще, – всего-то сто тридцать километров в час… С ветерком прокатились, только и всего.
– Смерти ты совсем не боишься, вот что, – сказала Люция с горечью и, развернувшись, пошла прочь, – я до дома пешком, извини, Лив…
– А чего мне её бояться, – прокатился над асфальтом металлически спокойный ответ.
Интонация Оливии заставила Люцию вздрогнуть. Она осознала: несколько минут назад с ними едва не произошло нечто по-настоящему жуткое и непоправимое. Мелкие колючие мурашки поднялись по позвоночнику от крестца к основанию черепа, наполнив всё тело Люции подобно тому, как наполняет рог холодное игристое вино.
12
День за днём поведение подруги всё сильнее настораживало Люцию. Она старательно делала вид, что всё по-прежнему, настаивала на том, чтобы Оливия оставалась на ночь, сглаживала острые углы. Своими тревогами она поделилась даже с Артуром, в очень деликатной, конечно, форме, стараясь не задеть достоинства подруги – Люция слишком переживала за неё, чтобы об этом молчать – но главного своего подозрения, которое заронила в её душу злополучная поездка на мотоцикле, она не открыла всё-таки никому.
В середине июля выдалась одна очень дождливая и странно холодная неделя – делать было абсолютно нечего – и они втроём – Оливия, Люция и Артур – в неизменно натянутом молчании просиживали на веранде длинные серые дни.
Вода капала с мокрых глянцевых листьев плюща, со стуком падала на деревянный настил крыльца. Полупрозрачная штора ливня то и дело занавешивала проёмы между столбиками веранды, и даже в те короткие периоды, когда дождь стихал, было туманно и невероятно мелкая морось всё равно висела в прохладном воздухе.
Оливия теперь вышивала пронзённые гвоздями кисти Иисуса Христа: привычными быстрыми движениями втыкала иголку в канву и протягивала длинную кроваво-красную нить. Люция с Артуром просто сидели рядом на низеньком диванчике у стены, соединив руки, или помещались вместе в одном кресле – молодой человек брал девушку к себе на колени. Они негромко обсуждали разные пустяки, иногда для приличия обращаясь к Оливии – та отвечала односложно, не поднимая головы от своей работы.
Целоваться при ней они стеснялись. Оба. Это была их негласная договорённость: при ком угодно и где угодно, хоть в центре людной площади, хоть на сцене, хоть в зале суда, но только – не при ней. Не под прицелом этих мрачно-спокойных глаз с застывшими капельками ртути бликами тусклого света.
– Моё общество точно не напрягает вас? – временами спрашивала Оливия, откладывая вышивку и потягиваясь.
– Нет, нет, что ты… – поспешно и как будто бы немного виновато отвечал за двоих Артур.
13
Однажды ночью Люция отчего-то проснулась и, полежав некоторое время с открытыми глазами, обрела ясность сознания. Это не было одно из тех случайных ночных пробуждений, когда непреодолимо хочется уснуть снова. Слуха Люции достигли какие-то странные звуки: далёкое мяуканье кошки? скрип соскочившей с крючка двери нужника во дворе? приглушённые рыдания? Она насторожилась. Определённо, совсем рядом, в этой комнате кто-то плакал.
Оливия.
Сдавленные всхлипы доносились из того угла, где стояла её кровать. Она сидела, прислонившись к стене, натянув одеяло на голову, спрятавшись под ним точно под плащ-палаткой, и плакала. Сжавшись в комок, ссутулившись, вздрагивая всем телом, плакала она так горько, так отчаянно и безнадёжно, как плачут только от горя, которому ничем невозможно помочь. И это действительно было так. Самое неутешное горе в мире – горе отвергнутой любви.
Откинув одеяло, Люция вскочила и метнулась к кровати подруги. Бросившись к ней, она накрыла рыдающую своими руками, обняла, как смогла, точно так, как обнимала её Оливия в тот день, когда они примеряли волшебное платье, и зашептала горько, глухо, страстно, не сдерживая навернувшихся на глаза слёз:
– Пожалуйста, не плачь… Не мучай меня, Лив… Слышишь… – в тусклом оранжевом свете ночника лицо у Люции было точь-в-точь как у Христа на вышивке, – Не рви мне сердце. Ведь я теперь… Теперь уже ничего нельзя сделать…
Оливия не могла перестать плакать. Рыдания непроизвольно сотрясали её худенькую спину. Глотая слёзы, Люция протянула руку и погладила подъём подругиной заголившейся ступни в надежде, что эта робкая ласка хотя бы немного уменьшит непосильное бремя оливииного несчастья.
Теперь они плакали вместе. Об одном и том же, но каждая по-своему. Две женщины. Две соперницы. Две подруги. А дождь всё барабанил по шиферной крыше домика, стук капель сливался в непрерывное глухое бормотание, вековая сосна на краю обрыва качалась под ветром, и блекло мерцала в просвете между тучами единственная холодная звезда.
14
Оливия всё худела и бледнела; у неё появились тёмные круги под глазами, на которых почти всегда теперь выступала розовая сеть капилляров – словно она постоянно рыдала или непосильно трудилась. Кожа её высохла и поблёкла; длинные руки всё время оставались холодны, Оливия зябла даже в самые тёплые солнечные дни и, сидя на веранде, постоянно закутывалась в шаль.
Люции давно бросались в глаза крайности в отношении Оливии к пище – та либо не ела вовсе, либо уплетала всё подряд с таким неуёмным аппетитом, что, глядя на неё, становилось жутко – настораживали Люцию и постоянные подругины отлучки куда-то после еды.
Однажды она решилась незаметно проследить за Оливией.
Закончился ужин, все поднялись из-за стола и начали расходится. Оливия ярко разрумянилась: вместе с пищей она всегда выпивала неимоверно много горячего чая. Спустившись по ступенькам веранды, девушка вышла со двора, и, на всякий случай оглянувшись, побежала в сторону моря. Люция подождала, пока подруга отойдёт достаточно далеко и отправилась следом. Ей пришлось идти очень быстро – Оливия скрылась за поворотом дороги и, чтобы не потерять её, нужно было успеть заметить направление до перекрёстка, где главный поселковый проезд разделялся на просёлок, ведущий по плоскогорью, каменистую тропинку к морю и утоптанную дорогу в лес.
Оливия, сильно натягивая широкими шагами длинную узкую юбку, торопливо шла к морю. Место было открытое, и, если бы она оглянулась, то непременно заметила бы Люцию, но какая-то неведомая цель поглотила девушку настолько, что она шла ничего не видя вокруг. Пройдя примерно полсотни шагов по тропинке, катящейся вниз по склону, Оливия свернула с неё на нехоженую морщинистую поверхность утёса. Цепляясь за большие камни и выступы, она слезла с него куда-то вниз, в русло пенистого горного ручья, далеко внизу впадающего прямо в море.
Люция подошла к краю утёса. Отсюда не было видно Оливию – место, надо сказать, она выбрала с толком – но сквозь шум горного ручья можно было расслышать, если напрячься и знать, что что-то должно быть слышно, как под скалой кто-то будто бы откашливается, только слишком уж странно, исступлённо, рывками, с жутким гортанным хрипом.
Держась за выступ, Люция осторожно слезла вниз, сделала несколько мелких шажков по растрескавшемуся каменистому склону, спрыгнула на мелкую гальку на берегу ручья и, заглянув за большой полукруглый валун, наконец-то увидела подругу.
Стоя на коленях, Оливия тяжело дышала, пригоршнями бросая себе на лицо ледяную воду. Её "освобождение" завершилось только что: поток ещё не успел окончательно смыть с влажного прибрежного галечника остатки какой-то неоднородной коричневатой слизи…
– Господи, Оливия! Что ты делаешь?! – воскликнула, не сдержавшись, Люция. Изумление и ужас владели ею. Она стояла, вцепившись в шершавый выступ скалы, не в силах сдвинуться с места; лукавые раскосые глаза её округлились.
Оливия проглотила ещё одну пригоршню воды и медленно повернула голову. Она тоже была напугана, но, кроме этого, морально уничтожена, унижена, посрамлена… Булимичка, которую застали врасплох, застигли на месте преступления; несчастная ненормальная девочка, чью тайну так оскорбительно и безжалостно раскрыли.
– Ты что? Следила за мной? – только и смогла произнести Оливия злым, срывающимся голосом.
Ужас первых мгновений внезапно перешёл у Люции в негодование.
– Так вот, как ты, оказывается, приобрела себе идеальную фигуру! Хорошенькое дело! И на ёлку влезть и коленочки не ободрать… А я-то всё гадала, как это она умудряется лопать за семерых и оставаться такой тоненькой тростиночкой! – Люция разошлась. Вообще говоря, она была очень мягким и спокойным человеком, даже робким, старалась по возможности избегать конфликтов, в большинстве случаев уступая, и Оливия не помнила, чтобы подруга закатывала кому-либо обвинительные скандалы. Впервые она видела Люцию в таком гневе.
– Знаешь, как мне было обидно, – продолжала, уперев кулаки в бока, Люция, – когда ты сожрала все – их было семь штук – пончики с шоколадным кремом, мне не хватило даже попробовать! А ореховые батончики? Я просто обожаю эти конфеты! Ты всё съедала за нас двоих, я почти ничего уже не брала, чтобы хватило остальным… Я терпела, ничего не говорила тебе! Но теперь… Вчера ты уплела мою творожную булочку, которую я оставила на ужин от обеда, потому что очень хотела, но была уже сыта… Мою булочку… – Люция остановилась перевести дух.
– Твою булочку? – повторила Оливия со странным удивлением. – Твою творожную булочку? – Ещё раз проговорила она, резко выделив интонацией слово "твою". – А ты! Ты… – воскликнула она, задохнувшись от прорвавшегося отчаяния, – ты надругалась над моей мечтой!