Оливия почувствовала, что она всё ещё жива, торт очень вкусный, шоколад тает на тёплых губах, чай цвета йода наполняет комнату густым ароматом. Это было хорошо. Она улыбнулась. Артур захрустел своим куском.
– Красивая баба, – сказал он, указывая на стену, где висела рядом с тем местом, откуда сорван был портрет, нарисованная Оливией купальщица, что собиралась повернуть голову. – Подаришь мне?
Оливия радостно встрепенулась. Внимание возлюбленного к творчеству обрадовало бедняжку чрезвычайно. Теперь пустяком казалось даже то, что люстра нравится ему гораздо больше её фигуры, ведь – о, счастье! – он признал её художественное дарование.
– Конечно! – воскликнула она, снова запрыгивая на диван прямо в кедах, ей хотелось поскорее снять картину. У неё не возникло ни малейшего колебания отдавать её или нет, хотя прежде очень многие друзья, включая Люцию, просили подарить "Купальщицу" и она всем отказывала. Оливия считала её своей лучшей работой.
И тогда Артур решил, что это самый подходящий момент. Он собрался с духом…
– У тебя есть тут мои портреты? – спросил он как будто бы в тему.
– Что?! Э… С какой радости? – от смущения или от испуга у Оливии иногда вырывались грубости.
– Ну… Не знаю… – смутившись тоже, пробормотал Артур и отвернул лицо.
– Нет у меня никаких портретов, – сказала Оливия, чувствуя, что краснеет. Она спрятала портрет безотчётно, это было самое первое, скорее интуитивное, нежели продуманное решение, порыв, эмоция… Во-первых, девушка беспокоилась, что портрет недостаточно хорош и может не понравиться Артуру, а во-вторых ей было бы очень стыдно сознаться перед ним самим в том, что она рисует его по памяти; ведь это, пожалуй, даже интимнее, чем поцелуй, эротичнее и нежнее, чем самое волнующее прикосновение. Это вдохновение, оно затрагивает гораздо более тонкие струны души… и гораздо более глубокие.
Артур тоже это понимал; не разумом, сердцем. И поэтому, наверное, впервые услыхав о портрете, растерялся как не целованный мальчик. Он никогда не страдал от недостатка женского внимания, оно доставалось ему легко, он определённо обладал харизмой, шармом, и очень многие девушки так или иначе выражали свою симпатию к нему, но никто ещё не рисовал – это было самое необыкновенное проявление чувств, которое он встречал по отношению к себе, и, сам того ещё до конца не осознавая, он очень высоко оценил его.
– Ну нет так нет. – Артур был заметно разочарован.
Допили чай. Время позднее – пора расходиться по домам. Вышли на двор. Небо начало постепенно очищаться от облаков и в некоторых местах проступило его тёмное ровное полотно, осыпанное мелкими блёстками звёзд.
– Знаешь, что, – осенило Артура, – у меня где-то была звёздная карта, хочешь, я покажу тебе твоё созвездие?
Оливия кивнула.
Сходили за картой. Она представляла собою два наложенных друг на друга картонных диска, на одном из которых, верхнем, была круглая прорезь; его нужно было вращать относительно нижнего, ориентируясь на отметки по краям, и при правильном их совмещении – время года, дата – астрономическое небо в прорези появлялось таким, каким его можно было наблюдать в данный момент.
Картой Артур пользоваться не умел. Он вертел её и так и сяк, суетился, подсвечивал диск зажигалкой, стараясь прочесть мелкие обозначения. Оливия принялась помогать ему, они склонились над картой оба, но всё равно то, что они видели на небе, отчего-то ни в коей мере ей не соответствовало.
Артур уже, отчаявшись, безо всякой системы вращал злополучный диск, а Оливия стояла так близко к нему, как никогда бы не осмелилась стоять прежде. Она заметила, что у него слегка дрожат пальцы. "Наверное, он замерз…" – подумала она. На улице было действительно свежо, ночь стояла тёмная и тихая, вдали шипело, словно помехи в тихо-тихо включённом радио, огромное ласковое море.
Стали прощаться. Оливия и Артур стояли друг напротив друга, в полушаге примерно, он высокий, немного сутулый, она чуть пониже ростом, совсем немного, ровно настолько, чтобы, прижавшись, удобно было целовать самые-самые нежные места, у основания шеи, где кожа такая тонкая, голубоватая, что даже как будто бы просвечивается насквозь.
И вдруг Артур сделал нечто странное.
– У… тебя…тут… – произнёс он бессвязные слова, руки его вспорхнули – эта внезапность немного напугала Оливию – и едва ощутимо он коснулся пальцами её висков – всего на миг! – чёрт знает, что он мог означать, такой жест – он был слишком быстрым и слишком робким, чтобы поддаваться истолкованию.
Оливия и не пыталась ничего себе объяснить. Боялась надумать лишнего. Поганой метлой прогоняла она из своего сознания непрошеные сладостные мысли, ибо нет на свете ничего губительнее иллюзорных надежд. Люции Оливия не сказала ничего; но не потому, что думала будто это может задеть подругу, а лишь оттого, что вряд ли смогла бы вразумительно всё описать; до такой степени нелогичным, сумбурным и невыразимым казалось ей произошедшее. Чёрт с ним, решила Оливия, и постаралась просто выкинуть этот вечер из головы. Так обычно всегда поступают, когда встречаются с чем-то, что не укладывается в привычную картину мира.
Однако, в один из дождливых дней конца лета, когда все собрались у Люции и скучали, вспомнить о том вечере Оливии всё же пришлось. И не самым приятным образом. Один из местных молодых людей, приятель Артура, заметил на уголке стола её мобильный телефон.
– Ух ты! А у тебя есть какие-нибудь игры? – спросил он, тотчас же бесцеремонно им завладев.
Не успела Оливия и рта раскрыть, как откуда-то из-за её спины раздался твёрдый голос Артура:
– Ну-ка положи, где взял.
– Это ещё почему? – обиделся приятель, – Твоя что ли труба?
– Положи, я сказал, – был ответ.
Оливия хотела что-то возразить – какого, действительно, чёрта этот странный человек распоряжается её личными вещами? ну и наглость! – но вспомнила про злополучное селфи с супер-люстрой… Ведь она так его и не удалила! А Артур помнил о нём почему-то даже лучше, чем она сама…
19
Люции он подарил колечко. Тоненькое, правда, но зато золотое. Артур заработал на него, помогая кому-то в посёлке при закладке фундамента. Окрестных пацанов часто звали в разные дворы помочь то рыть что-нибудь, то таскать мешки или брёвна. Ну и, естественно, благодарили.
Похолодало. Море всё чаще стало грозно рычать, шипеть, бросаться на берег раскрытыми пастями высоких волн. Близилась осень, в этих краях мокрая, длинная, ветреная.
Молодёжь начала разъезжаться. По случаю прощания решили устроить небольшой праздник. Купили вина, нажарили мяса, и под конец придумали подшутить над одним приятелем, хватившим лишку. Спрятались от него в сарае. Вокруг была такая кромешная тьма, хоть глаз выколи. Толпились человек десять. Натыкались друг на друга, на стены, на хранившуюся в сарае утварь. Сдавленно хихикали, прислушивались, ждали, когда появится фигурант.
Вдруг Оливия почувствовала прикосновение. Кто-то, тихо подкравшись сзади, обнял её за пояс и прижал, всего на миг, но так отчаянно нежно, жадно, что у неё томительно перехватило дыхание. А потом он отпрянул, так же внезапно – по щелям в деревянной двери сарая стоящий снаружи человек уже нетерпеливо мазал голубоватым лучом фонаря. Кто угодно мог обнять её, любой из находившихся в сарае юношей, всё произошло так быстро, что она не успела ни ощутить запаха, ни определить комплекцию вора-обнимашки, успела только почувствовать, как слабеют ноги и начинает трепетать где-то в районе солнечного сплетения тонкое бабочкино крыло.
20
Настала осень. Начался учебный год. Люция окунулась в насыщенную школьную жизнь. Одиннадцатый класс, подготовительные курсы в университете, новый круг общения – свободного времени у неё стало оставаться очень мало.
Осень выдалась ясная, тёплая, сухая. Ярко расцвеченные парки и скверы парили над городом словно волшебные облака. Опадающая листва ложилась под ноги рваной бумагой.
В сентябре Артур и Люция ещё встречались, несколько раз выбирались погулять на выходных. Потом общение стало ограничиваться телефонными разговорами. Они жили в разных районах большого города, и выкроить время для свиданий было непросто.
Хотя они и давали друг другу обещание звонить каждый день, кто-нибудь, то Артур, то Люция, обязательно нарушал его. Не намеренно, конечно, так получалось само собой, ведь теперь каждый из них существовал в своей среде, где другому не находилось места, а то, что связывало их, не оказалось достаточно прочным, чтобы объединить эти среды, слить их, создав что-то совместное, общее.
Так, в один из тихих янтарных осенних дней Люция вдруг спохватилась, что не думает об Артуре уже почти целую неделю; да и он давно уже не звонил и даже не присылал смс; тогда её впервые посетила мысль, что эти отношения никогда по-настоящему и не были ей нужны, теперь она даже не могла вспомнить, что именно побудило её завязать их. Случайное совпадение. Комната, погруженная в полумрак, мелькающие отсветы экрана, ласковый летний сквозняк. Голова, склоненная на его плечо… Она поразмыслила и не нашла ни одной разумной причины продолжать эти отношения. Люция позвонила Артуру и откровенно сказала ему об этом.
Так они и расстались – без скандалов, без слёз, без удерживаний за рукава – после пятиминутного телефонного разговора. И здесь же стоит упомянуть о том, что подаренное Артуром колечко вскоре пропало. Люция сняла его, собираясь почистить рыбу, а потом не обнаружила на месте. Возможно, кошка, что тёрлась рядом, привлечённая запахом, столкнула его на пол и, играя, закатила за плинтус или куда-нибудь ещё.
Университет, в котором училась Оливия, находился совсем недалеко от дома Люции, и подруги, несмотря на занятость, продолжали видеться часто. Оливия всегда находила время на то, чтобы заскочить после пар на чашечку чая, а Люция – на то, чтобы этот чай заварить. Главной темой их разговоров по-прежнему оставался Артур. Прочие темы так или иначе плавно замыкались на нём, и даже в беседе о покупке шпилек для волос, тетрадей, туфель, в отвлечённой беседе о чём угодно всегда содержалось что-то на него указывающее. Трепетно. Неявно. Неуловимо.
Узнав, что они расстались, Оливия, разумеется, почувствовала огромное облегчение. Хотя сначала она и попыталась скрыть это от самой себя – не слишком ведь приятно знать, какая ты на самом деле гадина – но потом всё же смирилась и приняла как есть все свои ощущения; заблуждения относительно собственных нравственных качеств могут далеко завести, как выяснилось…
В городе Оливия немного поправилась, но несмотря на это стала выглядеть значительно лучше. Щеки её порозовели, в глазах появился здоровый блеск. Правда, два раза в неделю ей приходилось теперь посещать кабинет психотерапевта. На этом настояла мама, застукав однажды дочку в ванной в момент "освобождения". Дома скрывать деликатный недуг от родных оказалось значительно труднее.
Погода стояла необыкновенно мягкая, тихая, солнечная. Она была определённо особенная, эта осень. Небо казалось выше, листва ярче, таинственнее зыбкий утренний свет.
Люция загрустила. Сначала её решение расстаться с Артуром казалось ей единственно верным, но потом она стала жалеть. После того телефонного звонка, когда она говорила, а Артур молчал, но в этом его молчании она как будто услышала, как что-то оборвалось, струна, совсем тоненькая, словно нить, Люция постепенно осознала, что чем меньше мы придаём значения каким-то мелочам в отношениях с человеком, случайным словам, жестам, пропущенным звонкам, и чем легче мы принимаем как данность его симпатию к себе, тем больше на самом деле он для нас значит. Парадокс. Присутствия Артура в своей жизни Люция почти не замечала, а потеряв его навсегда, внезапно ощутила пустоту.
И вся осень вокруг как будто указывала ей теперь на эту пустоту. Упавшие листья, лужи и облака невзначай принимали форму сердца; всюду встречались какие-нибудь предметы, надписи, звуки напоминающие, бередящие, волнующие…
– Это была настоящая любовь… – говорила Оливия с ещё большей чем прежде печальной убеждённостью, широко открытыми глазами глядя на закат над ломаной линией городских крыш, – Я же тебе говорила…
Люция молчала, устремив взор куда-то вовнутрь, в себя, теребила бахрому бледно-голубого плотного шейного платка. Костер оливииного красноречия вскоре потух. Они стояли на изгибе горбатой спины виадука, и город лежал внизу. Чёрно-золотой. Залитый солнцем, пересеченный длинными тенями. Оливия перевела взгляд на подругу, стоящую у парапета, и ей показалось, что на свете нет девушки более красивой, чем Люция в этот момент: нежная серебристая вышивка на светло-голубом платке, золотистая кожа, жёлто-зеленые глаза, словно редкий янтарь, овсяная прядь выгоревших волос наискосок через лоб… Понятно, почему Артур так любил её! Оливии хотелось плакать от восхищения и отчаяния.
– Смотри, – Люция робко коснулась подругиной руки, и движением головы указала ей на небо, – видишь вон то облако, рядом с самолётной полосой, гляди, оно так похоже на сердце… А самолет… Смотри-смотри скорее! Он сейчас пронзит его, как стрела!
Оливия подняла голову, но не увидела в небе ничего такого. У каждого оно своё, небо; ей показалось, что одно из облаков напоминает своей формой череп с костями. "Кому – любовь, а кому – смерть…" – подумала она с пафосом.
Красивая и грустная осень. Люция даже попыталась один раз поговорить с Артуром, вернуть всё назад, но он был, видимо, сильно на неё обижен, и из этого ничего не вышло.
После неудачной попытки восстановления отношений Оливия утешала подругу как могла, теперь в разговорах с нею она старалась делать акценты на тех моментах летней истории, которые указывали на легковесность и случайность всего, что произошло. Оливия пересказала Люции пришедший ей на память разговор с Баской, состоявшийся пока они сидели с поранившейся девчушкой на постели и играли в карты:
– Артур ведь в самом начале лета предлагал встречаться сначала Роксане. И только потом, когда у них что-то не склеилось, тебе… – припомнив этот факт, Оливия изрядно удивилась на саму себя: как она умудрялась его так долго игнорировать, продолжая втолковывать Люции романтическую легенду о "великой любви"? Дьявол, как известно, кроется в деталях. А именно с ними люди, увы, порой непростительно небрежны.
– Откуда ты знаешь?
– Баске говорил его младший брат. Когда играли в прятки, он в кустах сидел и случайно услышал один разговор. Дети всегда всё замечают, потому что никто не принимает их всерьёз…
21
В конце осени родители Оливии послали её съездить к родителям Артура передать пакет с вещами: у кого-то из общих знакомых родился ребёнок. Она минут пятнадцать посидела на краешке табуретки в кухне, выпила чашку чая без сахара и засобиралась. Артур вышел вместе с нею погулять с собакой, а заодно и проводить.
Наедине они больше молчали, чем говорили. Так было всегда, и ни один из них не мог изменить этого. Словно какая-то материя существовала между ними двумя, более плотная чем между всеми остальными людьми, и она впитывала, поглощала все слова, мысли. Такая неестественная отчуждённость распространялась и на любые физические контакты. Даже случайный предмет – чашку, пакет, лист бумаги, если случалось необходимость, они передавали друг другу, стараясь не соприкоснуться пальцами. Оливия никогда не садилась рядом с Артуром и избегала на него смотреть. Ей казалось, что все вокруг подозревают о её склонности к этому юноше и мысленно жалеют её. Артур делал то же самое – вероятно, из благородства: не хотел возбуждать в душе Оливии ложных надежд или подозрений.
Они стояли на пустой трамвайной остановке. Было тускло, ветрено. По асфальту с лёгким шорохом ползла скомканная газета.
– Знаешь, самое обидное, это когда теряешь старых друзей… – сказал Артур ни с того ни с сего.
И Оливия сразу поняла, что он говорит о Люции. Ведь они же вместе бегали нагишом по пляжу! – воспоминание промелькнуло, яркое, пронзительное, как тот солнечный день детства. Нет ничего легче, испортить хорошую дружбу плохим романом! Она заглянула в лицо Артура, освещённое скудным светом низкого неба – он смотрел вдаль – и тут Оливии стало стыдно, как никогда стыдно, до мучительного содрогания, за то, что долгое время она думала, будто бы пострадала в этой истории больше всех. Как можно было быть такой эгоистичной и равнодушной! Она любовалась своими страданиями, упивалась ими, увлеченно играла сама с собой в героиню Достоевского, в то время как рядом с нею страдали другие и, возможно, гораздо глубже, чем она сама…
Оливия хотела было протянуть руку, дотронуться до плеча Артура, сказать, что она могла бы стать его другом… Но не посмела. Гордость не позволила ей этого. А если он, не дай Бог, подумает, что она бегает за ним? Чем большее значение мы придаём тому, какое впечатление производим на человека, чем больше хотим ему понравиться, тем труднее нам сблизиться с ним по-настоящему, понять его и самым оказаться понятыми правильно. Оливия всегда старалась строить из себя при Артуре кого-то другого – умнее, красивее, добрее, чем она – потому что была влюблена, не усматривая в этом того огромного недоверия, которое и делало их всегда такими далёкими и чужими.
Подошёл трамвай. Оливия ухватилась за поручень и легко вскочила на высокую ступеньку. Напоследок она обернулась. Артур всё ещё не уходил, стоял на асфальте, держа за поводок собаку, большого чёрного кобеля, сидящего рядом, и продолжал смотреть на неё. Створки трамвайных дверей сомкнулись, оборвав эту тонкую невидимую нить направленного взгляда. Трамвай тронулся.
22
Был совсем уже предзимний день, короткий и тёмный. К вечеру поднялся ветер и полетел по улицам мелкий колючий дождь.
Оливии не захотелось ехать домой в такую погоду, и Люция с радостью оставила её ночевать. Разложили большой уютный диван, распустили по плечам длинные волосы двух разных оттенков русого – соломенные и дымчатые. Сев по-турецки на мягкий клетчатый плед, раскидали на нем старенькие игральные карты, чтобы затеять с ними свою любимую забаву. И как прежде у них без труда получалось угадывать девять из десяти, глядя в глаза друг другу. Потом выключили свет, уселись плечом к плечу около стены, подложив под спины большие подушки. Стали разглядывать в соцсети фотографии общих знакомых, сплетничать и смеяться. И это было хорошо. Обычный вечер самых обычных закадычных подружек.
–
Оливия проснулась под утро, в тот самый глухой час, когда все поздние уже уснули, а ранние ещё не поднялись. Лёжа с закрытыми глазами она долго и упоённо слушала тишину. Изредка влетал в открытую форточку далёкий шорох одинокой проезжающей машины.
Люция спала рядом, распластавшись, раскидав по подушке неубранные волосы. Спящее лицо её казалось совсем ещё детским, удивлённым, добрым. Невесть откуда вырвавшаяся нежность Оливии хлынула потоком; она и предположить не могла, что её может быть столько, этой нежности, сладкой, тёплой, слёзной… Оливия почувствовала, как против воли увлажняются глаза, и счастливые рыдания неудержимо сотрясают её лежащее тело. Она приподнялась на локте и, склонившись над спящей Люцией, поцеловала её в плечо.