- Именно таким. - Сестра пристально посмотрела на него через стол. - Ты думаешь, это не так. Что десять месяцев слишком малый срок, чтобы узнать человека, но мне этого хватило. И ни один мужчина на свете не мог бы быть для женщины лучшим мужем, чем был Антон для меня. - Сестра покраснела, словно говорила о сугубо интимных вещах, но ведь когда-то она должна была это сказать. - В обществе знакомых женщин ты словно деревянный; когда ты кланяешься, я слышу, как скрипят твои кости. Когда ты танцуешь с ними…
- Я не танцую с женщинами.
- Нет, конечно. Но когда ты оказываешься перед неприятной неизбежностью пригласить женщину на танец, то ты держишь свою руку вот так, - и сестра протянула над столом руку как можно дальше, - и эта несчастная, которой суждено с тобой танцевать, вертится где-то там, у кончиков твоих пальцев, в метре от тебя. Я не удивляюсь, что ты остался одиноким.
- Но я хочу быть одиноким. Мне они безразличны. Вернее сказать, я безразличен к тем женщинам, которых встречал.
- А теперь ты слишком стар.
- Это понятие не поддается измерению. У каждого из нас свои биологические ритмы. И моего ритма ты знать не можешь.
- Зато я знаю, сколько лот ты отработал. Я езжу за тобой со станции на станцию и знаю, что тебе пятьдесят три. У тебя еще ость возможность стать инспектором на железной дороге, к этому ты и стремишься, и я думаю - твоя добросовестность будет отмечена.
- Ну хватит! - оборвал сестру начальник станции. - Мы ведь говорили с тобой про людскую молву. Меня не волнует, что говорят обо мне, я сказал только к примеру. Если человек хоть чем-то отличается от других, его сразу начинают осуждать… И если тот мужчина служит у хозяйки шофером, разве не естественно, что она пользуется его услугами.
- Да, почему бы ей не пользоваться?
Начальник станции вспомнил, каким тоном это было сказано; издевка сестры была такой тонкой, едва уловимой, что было бы глупо отвечать на это. Ему вспомнился весь их разговор, он взглянул на конторские часы, - половина десятого! Разве это время для завоза товара? Какая фирма работает сейчас? Весна была светлая, нежный розовый сумрак окрасил верхушки привокзальных деревьев, на которых еще не распустились почки. Начальник станции отворил окно, воздух был прохладный, но в этой прохладе уже ощущалось дыхание весны. Вокзальный двор, газоны были недавно политы, к запаху зеленеющей травы примешивался запах мокрого песка. "Так бывает после дождя", - подумал начальник станции и глубоко вздохнул.
А во дворе продолжало громыхать железное колесо тачки. Когда тачка по пологому спуску съезжала в подвал, шум напоминал раскаты отдаленной грозы. Слышно было, как коробки укладывают в штабеля. "Что это за товар? Что они привезли на склады в такой поздний час? Ведь у ресторана есть свой подвал, свои сухие склады. Я не хочу думать ничего плохого. Никого не хочу подозревать. Но я не могу ничего с собой поделать, я подозреваю. И не только подозреваю, я знаю точно". Потому что машина уехала, а пока он стоял у окна, машина появилась снова - и все повторилось.
Ладони у начальника станции стали влажными, он вытер их носовым платком, подумал и принялся корить себя. Стыдно подозревать человека, о делах и помыслах которого у тебя нет точных сведений. Только эта аренда подвалов и товар, который возили туда машину за машиной… И начальник станции подумал о госпоже, хозяйке ресторана. Такая женщина! С хорошими манерами, серьезная, набожная, правда чуть полноватая, но у нее изящные, маленькие руки, красивые ноги. Я не такой уж дурак, чтобы не заметить всего этого.
И начальнику станции вспомнилась мягкая обходительность госпожи, когда его не раз приглашали на кофе в ее кабинет, а иногда и в квартиру в восточном крыле здания. "Настоящий кофе, пирожные, бутерброды с лососиной! И снова вопросы. Зачем она поила его кофе? Откуда у нее всегда был натуральный кофе? Или я в глазах госпожи занимаю такое особое положение, что именно мне следует подавать натуральный кофе, а другим суррогат?"
Лоб у начальника станции покрылся капельками пота: как все это понимать? Эти приглашения на кофе могли означать лишь одно: госпожа увлечена им, - нет, не то слово, - она считает его своим другом, он ей нравится. Начальник станции видел свое отражение в оконном стекле, не очень четко, в основном очертания, нос, лоб, щеки - белеющие пятна, но он и так прекрасно знал свое лицо. Лицо мужчины в его возрасте. Довольно хорошо сохранившееся, потому что он много двигался, летом ходил под парусом, бывал на море, морской ветер, - да, именно он разглаживал морщины, - ветер, свобода, беззаботная жизнь.
У госпожи было много знакомых, особенно в последнее время - они приходили и уходили бесконечной чередой. Большинство из них - а вообще-то почти все - были пассажирами: "хорошие старые друзья", - повторяла ему госпожа с обворожительной улыбкой на лице, и начальник станции помнил, какие имена мелькали в их разговоре: министры, депутаты парламента, государственные чиновники высокого ранга, в их числе генеральный директор государственных железных дорог.
Начальник станции тихо застонал. Почему он вздрогнул при этом воспоминании? Женщина, госпожа с таким избранным кругом знакомых: известные в стране люди, судьи, руководители нации, депутаты, стражи закона, у которых должен быть чистый фасад. Возможно ли, чтобы в таких сферах, среди близких всех этих деятелей творились противозаконные дела? Нет, нет! Наверно, невозможно.
Начальник станции повернулся, прошелся по комнате, снова обратился к окну, его тянуло туда как магнитом, - sofööri катил тачку; он чуть не сказал "сутенёр", - да что же это, он совсем перестал владеть своими мыслями! А этот человек продолжал толкать тачку. "Шевроле" подогнали теперь к дому, машина была забита грузом, через заднее стекло виднелись коробки и пакеты.
Диспетчер подошел к двери, изумился при виде начальника станции, - ведь он уже давно должен быть дома.
- Извините, я не знал. Хотел пройти тут прямиком к киоску.
Начальник станции был так поглощен своими мыслями, что не сразу понял, о чем говорит диспетчер. - И что это они там возят на тачке? - вырвалось у него само собой.
- Кто возит? - диспетчер подошел к окну, стал рядом с начальником станции и посмотрел в ту сторону, куда глядел начальник станции.
- Да нет, ничего. Я тут задумался, - начальник станции махнул рукой и, отвернувшись, шагнул к двери.
- Поздненько груз поступает, - сказал диспетчер, - похоже, там сам хозяин с тачкой.
- Какой хозяин? - перебил начальник станции.
Диспетчер смущенно усмехнулся. - Мы с ребятами так его называем между собой.
- Но не со мной! - раздраженно бросил начальник станции.
Он стремительно вышел в вестибюль, снял с вешалки пальто, накинул его на плечи широким округлым движением. "Не со мной", - пробормотал он, вышел в дверь, затворил ее за собой плотно, будто подчеркнул: "Надеюсь, вы слышали и поняли, что́ я хотел этим сказать, захлопнув дверь". Ну а что я говорю? Что я делаю?
Начальник станции спустился по лестнице, открыл нижнюю дверь, сделал несколько шагов по серым гранитным ступеням, прошел вдоль здания вокзала. Собираясь свернуть за угол, он встретился лицом к лицу с шофером. Шофер оставил тачку с другой стороны возле дверей зала ожидания и дверей ресторана. Закуривая сигарету, медленным шагом он направлялся мимо вокзала к киоску. Он был весь в поту, шоферская кепка сдвинута на затылок, вьющиеся волосы прилипли к мокрому лбу.
- Начальнику станции добрый день!
В тоне мужчины - хотя и вежливом - был тот приятельский оттенок, которого не позволяли себе служащие станции. Что это? Равенство? Превосходство? Начальник станции поднес руку к козырьку форменной фуражки, лично он предпочитал быть официальным и соблюдать границы. Его представляли раньше шоферу, это произошло в кабинете госпожи, как раз во время одного из визитов, когда они вместе пили кофе. Имени шофера он не запомнил, но слышал потом от писаря канцелярии, что его зовут Ловенталь; "фон, - добавил писарь, - фон Ловенталь". Начальник станции смотрел на красноватое широкое лицо мужчины. "Простоват для дворянского рода", - подумал он. Ловенталь прихрамывал на одну ногу, она у него не сгибалась в колене. И об этом тоже существовала своя история.
Она дошла до ушей начальника станции из разговоров сестры за завтраком. Он, по обыкновению, попытался остановить словесный поток, но напрасно.
- Этот человек не служил в армии, - начала сестра. - Задумывался ли ты когда-нибудь над этим, тебя это не удивляло? Мужчина в таком возрасте, и не на фронте.
- Он же хромает, - проговорил начальник станции, - из-за ноги освобожден от армии.
- Неужели ты не знаешь, почему он хромает? - спросила сестра.
- Какого дьявола я должен знать, кто и почему хромает, - нервно ответил начальник станции, встал из-за стола, подошел к шкафу, достал бутылочку с самарином, налил в стакан воды и проглотил таблетку. - Вечно ты заводишь за столом эти свои разговоры.
- Да, но я слышала из надежного источника, что ногу ему сделали такой, - сестра произнесла это почти шепотом, чтобы прислуга в кухне не услыхала.
- Сделали? - Начальник станции поставил стакан на стол и сел. - Как это сделали?
- Засунули что-то в колено, в коленную чашечку, понимаешь, чтобы не сгибалось, вот он и избежал фронта, - сестра чистила картошку, сваренную в мундире, сложила очистки на край тарелки, ребром вилки раскрошила картошку на куски, протянула руку, взялась за соусник, как ни в чем не бывало полила картошку соусом. И принялась есть.
- Неужели ты не понимаешь, какие вещи говоришь? - ужаснулся начальник станции.
А сестра сидела и спокойно ела, хотя только что изрекла кошмарный поклеп. Значит, ей не ясно, какое страшное обвинение прозвучало только что. Или женщины так устроены? Не потому ли они выдерживают больше, чем мужчины, может, у них и вправду эмоций как у крокодила?
- Я говорю то, что слышала, - сказала сестра. - И если подумать, то не удивилась. Ты помнишь, два года назад, когда госпожа развелась со своим плюгавеньким офицером, тогда этот человек еще не хромал.
- Но ведь это доказывает, что дело не в ноге, ведь он уже тогда мог угодить на фронт. Он не хромал, значит, хромота не связана с тем, чтобы избежать фронта.
- Он состоял тогда на такой должности, что был нужен в народном снабжении, а потом его оттуда сняли. Теперь веришь?
- Нет.
При словах "народное снабжение" начальник станции внутренне содрогнулся, эти слова были так близки тем делам, которые он подозревал и которых боялся. Этих слов он прямо-таки терпеть не мог, совсем как в детстве, когда слушал сказки о горных троллях. Он боялся троллей, эти существа всегда виделись ему живыми, когда он стоял у книжной полки в зале. Ну вот, теперь все мысли перепутались.
- Ты просто увязла по горло в наших городских сплетнях, - сказал он.
Сестра ела. Молча подала ему хлеб, подвинула тарелку с сыром. Начальник станции брал все, что предлагалось, машинально жевал, избегая разговора, чтобы не вызвать сестру на новые разоблачения.
- Если хочешь знать конец этой истории… - продолжила она.
- Не хочу. - Начальник станции постучал по столу ручкой ножа. - Поверь мне, не хочу.
- Ну ты прямо как Каспер, - засмеялась сестра, поставила на стол тарелки и отдала их прислуге, вызванной звонком, подала десертные тарелки для киселя и придвинула чашу с киселем к тарелке начальника станции. - Разве ты не помнишь того Каспера из нашего детства, который ничему не желал учиться?
- Это разные вещи. Я не хочу слушать сплетни.
- Но как же ты не понимаешь! Из них складывается информация. Из них я узнаю про все дела в нашем городе.
- Тоже мне дела! Как это скверно.
- Не скажи. Если бы я начала избирательно делить все слухи - это возьму, а это отброшу, то я не знала бы ничего.
Начальник станции вздохнул.
- Колено-то, говорят, начало поправляться после операции, сделанной доктором, и sofööri стал опять вроде как пригоден к военной службе, и тогда ему снова что-то зашили в колено, понимаешь? Разве это не ужасно? Одни умирают на фронте, а этот ходит с негнущимся коленом и наслаждается… наслаждается, я говорю, иного слова про его жизнь я не нахожу.
Рассказы сестры пронеслись в мыслях начальника станции, когда теперь шофер остановился перед ним, словно собираясь продолжить разговор, начальник станции хотел пройти мимо, но решил, что будет невежливо просто так взять и обойти стоящего перед тобой человека.
- Прекрасный вечер. - Начальник станции оперся о трость с серебряным набалдашником, поднял голову - почки на больших кленах готовы были вот-вот раскрыться.
- Да, хорошо. - Мужчина курил. Взгляд его проследовал за взглядом начальника станции. - Красивые деревья здесь в саду перед вашей квартирой.
- Это истинное счастье, что есть такой двор. В наши времена не успеваешь и отпуск взять, так хоть сядешь в беседку и представляешь, что ты на отдыхе.
- Но воды здесь нет.
- Нет. Воды нет, а на городскую набережную я редко выбираюсь.
- Я слышал, начальник станции любит парусный спорт.
- Да, верно. У меня есть лодка в районе Порвоо. Раньше - я имею в виду до этих войн, - я проводил отпуск на море, в Кауниссаари, в Суурсаари, там я жил на полном пансионе у одного знакомого.
- Хорошее было время. - Собеседник стряхнул пепел с сигареты. - Я родом не из этих мест, я из Коккола, с побережья. У нас там попросторнее, чем тут у вас.
- Вот что, из Коккола! Там у меня жил двоюродный брат, морской капитан Карлберг, может, слышали такое имя?
- Ну как же, Калле Карлберг. Мальчишкой я был у него на корабле юнгой.
- Ах так! - Начальнику станции показалось неудобным, что человек, которого все осуждали, служил юнгой у Калле. Хотя с тех пор прошло много лет.
- С той поры много воды утекло, - sofööri как бы продолжил его мысль, - последний раз я встретил Калле в тридцать седьмом году в Хельсинки. Сильно он постарел.
К тридцать седьмому году Калле уже пролежал три года в сырой земле. Начальник станции чуть было не сказал об этом, но решил, что не стоит.
- Очень плох был Калле в тридцать седьмом году, очень плох, - не удержался начальник станции. Собеседник взглянул на него исподлобья.
- Народ нынче много ездит, - продолжил он разговор.
- Да, ездит.
- Катаются туда и сюда, сначала приезжают, потом недолго думая уезжают, потом обратно едут. А у Гансов впереди тяжелые времена.
- Да, похоже на то.
- Точно, точно. Не успевают увозить своих прочь так быстро, как хотелось бы. Госпожа была у них переводчицей, она говорит по-немецки как лошадь - так и чешет!
- Вот что!
Начальник станции обиделся. Как лошадь! Он переставил свою трость, сделал шаг в сторону, мужчина тоже шевельнулся и тоже шагнул в сторону. Девушка в киоске за стеклом поклонилась. Начальник станции официально поздоровался с ней, уборщица прошла мимо, она тоже поклонилась, старая женщина; начальник станции не сразу ее заметил, остановился, оглянулся и поздоровался. Нельзя не замечать людей, особенно подчиненных или находящихся в более низком положении, это вызывает у них неприязнь, порождает ненужные разговоры.
- Домой идете?
Sofööri сплюнул, бросил окурок на дорогу, начальника станции разбирало зло, он терпеть не мог мусора на мостовой и на платформе. Раньше на станции была девушка с совком, которая ходила и подбирала мусор, теперь времена другие, в последние годы приходится привыкать ко всему. Вся станция была как сплошной мусорный ящик. Приходили поезда с эвакуированными, прибывали воинские составы, приезжали люди, располагались по углам зала ожидания и в ресторане. У них с собой были бумажные мешки и узлы, вещи, завернутые в газету, и без лишних угрызений совести все бумажки, мусор, пустые пачки от сигарет, детские какашки они оставляли тут же.
Жалко было смотреть на этих людей, конечно жалко, но разве несчастье означало, что надо было стать совершенно безвольным, так опуститься - ведь это только удваивало несчастье, делало человека равнодушным ко всему. И коль уж они остались в живых, то при такой ситуации человек должен быть смелым, стать как бы выше самого себя, радоваться свободе, радоваться весне посреди всей убогости, заботиться о себе, поднимать свое самосознание. Начальник и сам нуждался в этом - поднять чувство собственного достоинства! Перед ним стояли вопросы, за которые он был в ответе - во всяком случае в какой-то мере, но у него не хватало смелости взяться за них. Стыдно сказать, но он не решался.
"Ты слишком деликатный человек", - не раз говорила ему сестра. Он отрицал это, он знал, что на службе он строг, точен, от подчиненных он требовал исполнительности, как и следовало, если хочешь быть примерным начальником. И вот наступило такое время, которого человек, собственно говоря, должен бы бояться всю жизнь, но которого нельзя предположить сегодня или допустить в будущем. Теперь такое время настало, но станция выдержала. Поезда приходили и уходили когда и как вздумается, случались замены, заторы, составы передвигались с одних путей на другие, по линии шла ошибочная информация, часто противоречивая, но на его участке пути, на его пристанционной территории пока еще было хорошо.
Зато сам он почти не бывал дома, частенько даже не ночевал. Давно уже позабыто нормальное служебное время, и если он ночью спал и в эти часы что-нибудь случалось, то он был за это в ответе. Иногда он посреди ночи вскакивал с постели, ему чудились столкнувшиеся поезда, он слышал грохот, видел людей, вылетающих из вагонов как тряпичные куклы, во сне он ползком обшаривал свой участок пути, ища на рельсовых стыках бомбы, мины, - господи, он знал про все это! - и он выстоял. В сущности - и он однажды мысленно сказал это самому себе - в нем выросла какая-то новая сила, он как бы вступил в новое измерение, о существовании которого раньше не подозревал. И вот теперь эта возня с привокзальным рестораном поколебала равновесие, столкнулась с новой народившейся силой, той самой, которая так нужна была ему в нынешние времена.
Прогуливаясь, начальник станции и sofööri дошли до калитки перед служебной квартирой начальника станции. Он остановился, sofööri тоже. "Неужели он думает, несчастный, что я приглашу его к себе, этого sofööri, про истинные занятия которого я ничего не знаю и который выглядит таким простолюдином, несмотря на свою приставку "фон""? Начальник станции посмотрел на стену дома, белевшую сквозь ветки лиственницы. 13 окне столовой стояла сестра, и, конечно, в накрахмаленном белом переднике. "И зачем только она так вырядилась? Если она еще откроет окно и что-нибудь крикнет, как она иногда делает, я удушу ее собственными руками".