- Не сомневаюсь. - Начальник станции отвесил поклон как истый джентльмен. Одновременно он подумал о молодых раненых мужчинах, о тысячах погибших, о людях, о семьях, судьбы которых круто изменились, и еще он подумал об утраченном времени, которое можно было бы использовать другим, наилучшим образом. Война - это ужасное дело, но казалось, что эта красивая дама средних лет знай себе плывет, подгоняемая хорошим попутным ветром войны, как смелый бриг, паруса надуты и корабль несется по волнам тем быстрее, чем сильнее задувает штормовой ветер. И даже начальник станции не мог забыть о том, что за эти тяжкие годы во владение госпожи перешли два поместья, наверняка тысячи гектаров леса, дом в городе, акции, и как ни относи все это за счет процветающих торговых дел, когда капитал уже растет сам по себе, когда средства вкладывались разумно и предприятие расширялось, начальнику станции вдруг вспомнилась сказка про раздувшуюся от важности лягушку, подумалось, что это суровое время было удобным для вполне определенных торговых операций. "Одному жизнь, другому смерть", - подумал начальник станции и тут же устыдился своих высокопарных мыслей.
Время предоставило этой женщине свой шанс, дало ей силу, власть. Эвакопоезда прошли здесь мимо, сначала туда, то есть на запад, - начальник станции взглянул в окно, - а потом обратно на восток и снова назад. Бесконечный людской поток, все голодные, все хотят есть. И он представил себе массы этих жалких людей, которые толпились в очередях, чтобы попасть в зал ожидания. И солдаты… сначала туда, потом обратно и опять туда; они приезжали в отпуск, шли, спотыкаясь от усталости, глаза красные, воспаленные. Они прибывали и на носилках, и в гробах. Солдаты толпились на платформе, а рядом стояли гробы.
Начальник станции почувствовал подступающую тошноту, вспомнив жаркие, солнечные дни прошлого лета, гробы на перроне и тяжелый запах, который от них исходил. А хозяйка рассказывала, как этот смрад смешивался с запахами пищи, и голодному человеку приходилось ломать себя, стараться не думать, что полученные с бойни необработанные кости и прочие отходы тоже уже начинали гнить. "Мы готовили мясную запеканку, - говорила госпожа, - варили мясной суп и продавали чуть подороже, но без карточек. А люди были так рады, иные чуть не плакали, что мы не отбирали у них эти жалкие талончики и что у пищи был вкус настоящего мяса".
Начальник станции смотрел на госпожу, она перекладывала счета и квитанции, смотрел на ее руки, которые двигались привычно, собирали бумаги, выравнивали их, прятали в ящички или в папку, личную папку, из красной кожи, с золотыми инициалами, поворачивали ключ в замке ящичка - личного ящичка госпожи. Эти руки, которыми начальник станции всегда любовался, маленькие, изящные, на пальцах сверкали бриллианты, на запястье золотая цепочка. На шее в виде медальона золотые часы, на безымянном пальце левой руки перстень с большим камнем, - "перстень с ядом, - призналась ему однажды госпожа, - никогда нельзя знать, что случится". Госпожа показала, как действует механизм перстня, как открывается головка. "При необходимости яд выпивается из камня", - госпожа улыбалась, говоря это: она пообещала достать и для начальника станции такой же перстень. "Я была медсестрой во время освободительной войны, так что знаю, как часто человеческая жизнь висит на волоске".
Пожалуй, это правда. Начальник станции смотрел на дорогие украшения госпожи, вспомнил своих родных, знакомых, которые однажды во власти единого страстного порыва собрали свои драгоценности, золотые монеты, обручальные кольца, и все это добровольно пожертвовали на благо отечества: страна нуждалась, страна была в опасности… Интересно, где все эти драгоценные хранители памяти сейчас лежат, переплавленные в слитки золота, в руках воров… разбросанные по огромному миру… А перед ним сидит госпожа, разукрашенная и сверкающая как рождественская елка. Золотая цепочка весело звякнула, задев стакан на столе.
- Ну что же вы стоите, дорогой начальник станции! - легким движением госпожа взяла начальника станции под руку, с милым щебетанием вывела его из комнаты, по коридору, устланному плюшевым копром, две ступеньки вниз, "на свою половину". У госпожи была большая квартира в городе, но "иногда надо быть здесь, на месте"; она открыла дверь, подвела начальника станции к широкому мягкому дивану, усадила его, коснувшись плеча.
- Я здесь единственный человек, кто говорит по-ненецки, - рассказывала госпожа, - а в последнее время этот язык был нужен.
Начальник станции кивнул.
- Удивительно, как повторяются события. Во время освободительной войны мне пришлось ухаживать за немцами, тогда я и выучила немецкий, - усмехнулась госпожа, - потом, позднее я поехала в Германию, чтобы выучить язык как следует, что я и сделала.
Девушка принесла поднос с кофе, поставила на уголок низкого диванного столика; госпожа достала чашки и блюдца, сахар и сливочник, тарелку, полную бутербродов с лососиной, - взгляд начальника станции остановился на бутербродах, розоватые толстые куски рыбы, веточки молодого укропа, тонкие ломтики вареного яйца, у начальника станции побежали слюнки…
- У вас прекрасная рыба, - заметил начальник станции, осторожно перекладывая бутерброд с блюда себе на тарелку.
- Мне поставляет ее один человек, - сказала госпожа, - из Кеми.
- Но дело ведь не в самой рыбе, - продолжал начальник станции, - я сам много рыбачил, разбираюсь в рыбе, но ведь секрет в том, как вы ее готовите, - он взял на вилку кусочек лососины, положил его в рот, подержал на языке, - вкус был несравненный.
- Да. Я научилась этому искусству, - улыбнулась госпожа, - у меня хороший кулинар по холодным закускам, но лосося я солю всегда сама, тогда я уверена: получится отборная лососина. А по нынешним временам лосося не так-то просто достать, надо знать, куда толкнуться. У меня частенько бывает чувство, будто я тайный агент какой-то чужой власти, это нелепо, но в этом есть, конечно, и своя прелесть. - Госпожа приятельски похлопала начальника станции по колену. Начальник станции вздрогнул.
- Если мне что-то и удалось скопить, то и работать пришлось за десятерых.
Начальник станции подумал про свои долгие рабочие дни, про ночи, когда он боялся, что произойдет какая-нибудь авария, случится нечто непоправимое, - ведь оборудование было таким плохим, суровые зимы, стрелки обледенели, люди измучены. "Человек бывает двужильным, если нужно". - Он услышал свой голос, - голос донельзя усталого мужчины; красивая нарядная госпожа наклонилась к нему, положила пальчики на его руку, державшую вилку, груди госпожи коснулись блестящей поверхности стола, аппетитные, круглые, как маленькие арбузики. Начальник станции вздрогнул при этой мысли. "Почему я смотрю на ее грудь, на ее ноги, на ее руки? Они не должны сейчас интересовать меня, надо сохранить холодную голову, я должен выполнить важное дело". И он попытался выпрямиться на глубоком, мягком диване; госпожа тоже выпрямилась, рука ее соскользнула с руки начальника станции, госпожа подвинула блюдо с бутербродами.
- Возьмите еще один, дорогой начальник станции, ведь вы сказали, что любите рыбу… - И начальник станции взял бутерброд, тонкий белый кусочек хлеба сломался в его руке, веточка укропа упала на ковер.
- Ой, ой, что же это я такой неуклюжий, - начальник станции наклонился, стараясь найти на полу веточку укропа.
- Да пусть, - сказала госпожа, и начальник станции тоже готов был сказать "пусть", но когда он наклонился, ишиас пронзил его болью насквозь, он невольно ахнул да так и остался согнувшись, лицом на уровне низкого диванного столика.
- Господи боже, что с вами? - испугалась госпожа.
Начальник станции попытался подняться, но результатом попытки был новый, еще более громкий стон. - Ишиас, - сказал он и почувствовал себя крайне неловко. "Это же ужасно", - повторял он про себя, пот выступил на лбу, катился градом, он уперся рукой в пол, чтобы сесть повыше.
- Подождите, - госпожа встала со стула, - позвольте я помогу вам.
- Нет. - В голосе начальника станции звучало отчаяние, но госпожа уже стояла рядом с ним, взяла его под мышки - боже, как было щекотно! У начальника станции вырвался какой-то звук, напоминавший куриное квохтанье, но госпожа этого не слышала или сделала вид, что не слышит; поразительно сильными руками она подняла начальника станции с полу и усадила на диване подальше от края. Начальник станции утомленно откинулся на спинку дивана, пот стекал со лба на шею, руки вцепились в край дивана, он дрожал. "Если я когда-нибудь отсюда выберусь, - думал он в полном отчаянии, - пусть у нее будет сплошь ворованный товар, но я сюда больше не приду, не спрошу ничего, хоть убейте на месте. Пускай этим делом занимаются те, кому положено по службе", - он пошевелил ногами, собираясь с силами, чтобы встать, когда позвонил телефон.
Госпожа ответила, и разговор был жесткий и краткий. "Я не могу", - повторила она в трубку несколько раз, кто-то отвечал ей, и начальнику станции показалось, что он различает мужской голос. "Разве ты не понимаешь, я не могу", - в голосе госпожи звучала сталь, такого голоса начальник станции у нее раньше не слышал. Через некоторое время госпожа положила трубку, постояла спиной к начальнику станции, глядя из окна на улицу.
- Вы чем-то расстроены?
- Ах, ерунда! Мне рекомендуют одного юриста вести кое-какие мои дела, но судья не компетентный, - как это я сразу не заметила, ведь я хорошо разбираюсь в людях. А тот человек изрядно запутал все.
Начальник станции кивнул, покачался, опершись на руки и как бы испытывая, выдержит ли его спина.
- Пора идти, - сказал начальник станции, госпожа не ответила. Начальник станции подумал, что она не слышит, и повторил свои слова. Госпожа вдруг обернулась, быстрыми шагами подошла к нему, обхватила его руки.
- Вы такой сердечный человек, дорогой начальник станции, не уходите еще, не оставляйте меня одну в этот пасмурный и печальный субботний вечер. Посидите тут, я налью кофе и принесу из буфета нам по глоточку коньяка, вы помните, летом мы с вами сидели вот так, совсем рядышком, вечер был напоен таким удивительным ароматом.
За разговором госпожа достала рюмки и бутылку, начальник станции поднял руки, как бы защищаясь, - "Нет, нет!", но госпожа, не слушая его, налила коньяк и кофе.
- Это было давно, и с тех пор прошло много времени, но в те незабываемые вечера я поверила, что обрела друга. Скажите, что я не ошиблась. - Госпожа подняла рюмку, и начальник станции в полном смятении поднял свою.
- И будущим летом… - тут госпожа выдержала долгую, прочувствованную паузу, - но до лета еще есть время, и вы знаете, что за несколько недель, за несколько дней может произойти много всего - и плохого, и хорошего.
Начальник станции кивнул.
- Вы знали моего sofööri фон Ловенталя?
Начальник станции кивнул.
- Он ушел.
Начальник станции как раз собирался сказать, что Ловенталя давненько не видно, но тут госпожа стукнула руками по столу и всхлипнула.
- Этот человек причинил мне много зла. Я доверяла ему, он знал о моих делах больше, чем кто-либо другой. Он как змея. Пригрелся у меня на груди, я имею в виду, конечно, иносказательно, - госпожа и начальник станции оба покраснели, - он воспользовался моим доверием, грабил и обворовывал меня, а теперь старается отнять все мое состояние… вы понимаете. И он ушел. Не попрощавшись, не сдав ключей, он забрал все, что было в сейфе… а там было много денег.
Начальник станции слушал ее в полном ужасе. И такое может происходить в непосредственной близости от него, на его корабле, - это сравнение опять всплыло в его сознании; он совсем позабыл, зачем пришел сюда, забыл, что все время подозревал саму госпожу. А сейчас, в этот момент, в этой майской туманной дымке, госпожа казалась ему маленькой, беспомощной, беззащитной. Его взгляд, поблуждав по комнате, опять обратился на арбузики, и он испытал непреодолимое желание дотронуться до одного из них, слегка, чтобы на краткий миг кончиками пальцев ощутить его упругость.
- Нет, нет, - начальник станции пришел в ужас от слов госпожи и от своих собственных мыслей. В его мозгу царил полнейший хаос, никогда в жизни он не испытывал ничего подобного. - Я пойду. Я должен идти, - он высвободил свои пальцы из теплой руки, говорил торопливо, сбивчиво, с усилием поднялся, преодолевая мучительную боль.
Госпожа отступила, встала напротив него, их разделял какой-нибудь шаг, вытянутая рука, достаточно приличная дистанция, чтобы танцевать, не прижимаясь. Так сказала сестра однажды. Сейчас она ждет его дома, прождала уже несколько часов, на обед у них сегодня отварная щука с яичной подливкой, сестра просила прийти домой вовремя.
- Но я верю, что у нас еще будет наше общее лето, - госпожа произнесла эти слова тихим, нежным голосом.
- Конечно, конечно, - начальник станции шагнул назад, - настанет лето, - и в его памяти всплыли теплые воспоминания о лете, такие невинные, такие многозначительные, такие благодатные, целое половодье воспоминаний хлынуло в его душу, и он подумал: может быть, все, чего он боялся, что должен был преследовать, является плодом его фантазии, просто он слишком устал, он знает это. И потом такой большой ресторан, должны же в него поступать продукты… А эти окорока и прочее… деликатесы, ну и что? Может быть, деловые люди живут по своим особым нормам, неизвестным простому человеку, у них другие вполне законные пределы возможностей… Он знал, что обманывает себя, но ему хотелось этого. И когда госпожа протянула ему руку, он взял ее.
- Вы надежный мужчина, - проговорила госпожа певучим голосом, - не оставляйте меня сейчас одну.
И прежде чем начальник станции опомнился, он оказался в объятиях госпожи, в ее мягких сильных руках.
"Ради бога, нет, - он подумал, будто в тумане, ощутив, как его собственные руки обвиваются вокруг талии хозяйки, - нет, господи, что же я делаю!" - но он не мог остановиться, он был уже не в состоянии контролировать себя и только понял, что снял правую руку с талии госпожи, приподнял голову хозяйки за подбородок, прижался губами к ее губам. Они стояли так какое-то время, показавшееся вечностью, пока он не отпустил руку, отстранился, отступил на шаг, смущенно попросил прощения за свою дерзость. Но госпожа потянулась к нему, он снова отступил, она последовала за ним, шаг за шагом, и это было как танец, какое-то подобие медленного менуэта, и ему опять пришли на память слова сестры про его манеру танцевать, и ему безумно захотелось широко развести руки, плавно описать круг перед госпожой, потом опуститься на колени и, придерживая ее пальцы в своей руке, смотреть, как она проплывает перед ним в танце.
Когда начальник станции добрался до двери, он прижался к косяку спиной и госпожа прильнула к нему. Они стояли как изваяние, как две слившиеся воедино фигуры, высокий мужчина и маленькая женщина, мужчина вытянул шею, взгляд его устремлен на улицу, на ветви деревьев, проступающие в туманном воздухе, кудрявая головка женщины прижалась к плечу мужчины.
"Господи, помоги! - думал начальник станции. - Мне не уйти отсюда, эта женщина околдовала меня".
В дверях раздался стук.
Госпожа отпрянула от начальника станции, испуганно отскочила к письменному столу, оперлась о стол, взглянула на дверь.
- Открыть? - спросил начальник станции. Ситуация была весьма щекотливой, в комнате полумрак, очертания лица едва различимы.
- Не надо, пусть. - Госпожа произнесла это низким голосом, и прежде чем начальник станции успел обернуться, дверь отворилась без позволения хозяйки, и два рослых человека в шляпах с полями вбежали в комнату.
- Говорят, что хозяйка ресторана вовсе не больна. Говорят, что врач, которого госпожа называла своим "придворным доктором", - Бергман, ты ведь его знаешь, - определил ее в частную больницу. - Сестра сидела напротив начальника станции за обеденным столом, был чудесный весенний день, окно открыто, легкая белая занавеска колыхалась на ветру. - "Придворный портной", "придворный парикмахер", "придворный поставщик"! Я всегда считала, что эта женщина страдает манией величия. - Сестра подала начальнику станции миску с картошкой, начальник станции взял миску, поставил перед собой на стол.
- Возьми картошки, - сестра посмотрела на брата. - Говорят, что в коридоре больницы сидит полицейский, прямо у дверей ее палаты. Врач заходит к ней два раза в день, а еще говорят, что госпожа пытается подкупить медсестер, чтобы те передавали письма ее высокопоставленным друзьям.
Начальник станции задел миску с картошкой, она упала на пол и разбилась.
Сестра вскочила с места, обогнула стол, подобрала черепки, достала из шкафа новую тарелку. - Если тебе еда не по душе, совсем не следует швырять ее.
Начальник станции сидел, уставившись в пустую тарелку, он никак не реагировал ни на речи сестры, ни на падение миски.
- Но ведь склад был забит запрещенными товарами. И все это на твоей станции!
- Ничего запрещенного там не было. - Начальник станции посмотрел на сестру. - Можешь слушать и пересказывать любые сплетни, меня это не волнует; на всех других складах могло храниться все что угодно, мне это неизвестно, но то товары, что хранились в подвалах вокзала, были куплены по лицензии.
- И после всего ты ее защищаешь! - Сестра серьезно посмотрела на начальника станции.
- Я не защищаю ее, я не оправдываю преступление, но я хочу быть справедливым. Если от лицензионных товаров оставался избыток, если полагалось получить новую лицензию и если излишки, то есть товары сверх нормы, завозили на склад и законно покупали новые товары, то, на мой взгляд, здесь нет никакого преступления. Это было дальновидностью. А те, кто выдавал лицензии, да и система подсчетов - как можно было уследить за колебаниями потребления на таком месте? Если товар кончался, было где брать. Разве лучше стоять за пустыми прилавками, как делают на многих станциях?
- Как бы там ни было, я не стану с тобой спорить. Но учти, назревает ужасный скандал. Говорят, что Ловенталь в конце концов ее выдал, они разругались, и он ей отомстил, направил на нее сыщиков. И этот sofööri все-таки был любовником госпожи, теперь я могу это сказать, я знаю точно. И тот плюгавый офицеришка, забулдыга, как ты говоришь, приложил к этому руку. Нагрузив полные лодки, они вывезли на остров товар, взятый у госпожи, сначала обокрали, а потом выдали ее. Ужасная компания. А там в поместье, на берегу, - ты уже начинаешь догадываться, что за товар хранился за стенкой, на которую ты, сидя на террасе, так любил опираться?
- Знаю. Там лежали мешки зеленого кофе. Его завезли туда еще до войны, а значит, это преступный товар. И мы с тобой оба, и ты, и я, вместе с другими, пили этот кофе. - Начальник станции отставил стул, поднялся, подошел к окну, тонкая занавеска ласково коснулась его лица.
- Говорят, что с каждым доносом и предательством все новые склады запрещенного товара выплывали на свет, а госпожа становилась все ужаснее. Она изменилась настолько, что теперь ее трудно узнать. Она кричала, ругалась мерзкими словами. Ты представляешь, она заговорила гадким языком, обвиняла полицейских, выполнявших свой долг, в жесткости и грубости, обзывала их… Я уж не помню точно как…