- В детстве я жила неплохо. Отец и мать работали по–настоящему, всего было в достатке. Правда, школа далековато была, и я с восьмого по десятый класс ходила за четыре километра в райцентр. Мама тоже работала в райцентре на хлебопекарне, вместе и ходили. А отец дома оставался: сутки - на дежурстве, двое - свободен. Ну и решил подрабатывать, заниматься коновальством. Животных холостил. Уйдет, бывало, по деревням на несколько дней и возвращается всегда выпивши. Мать ревновала его, просила бросить хождения, но он вошел во вкус - не остановишь. Дружки, подружки… С каждым месяцем все хуже и хуже, скандалы, грызня. Мать совсем извелась, жизнь пошла через пень–колоду, вовсе жизни не стало. Какая уж тут учеба! Двойки стала хватать, чуть на второй год не осталась. Терпела я долго, и отца просила, и маму просила, чтоб угомонились, да где там! Никакого с ними сладу. Что еще делать? Жаловаться на родителей в сельсовет или в район? Позор. Да и не поймут в деревне, меня же и осудят. Вот тогда и решила я обьявить голодовку. Мама утром на работу, а я с постели не встаю, в школу не иду и ничего не ем. Отец рассердился, с ремнем ко мне, а я ему: если тронешь, мол, утоплюсь. Мать, как всегда, в слезы, побежала на работу, но вскоре вернулась, давай упрашивать. Только я стояла твердо. Двое суток ничего не ела, лишь воду пила и лежала, делала так, как революционеры в тюрьмах. Я о них много читала.
Из школы прислали записку: почему не являюсь на занятия? Отец, как воды в рот набрал, ходит хмурый по двору, а в деревне стали уже шептаться. Испугались родители. На третьи сутки состоялся серьезный семейный разговор. Я поставила условия: хотите, чтобы я училась в школе и жила с вами, пусть отец бросает коновальство, пьяные шатания и переходит на посменную работу, а мама - увольняется из пекарни, подальше от соблазна и поближе к дому. Иначе буду продолжать голодовку до тех пор, пока весь свет не узнает.
Помялись мои родители - делать нечего, приняли условия. И с того времени жизнь у нас опять, как у других порядочных людей.
- Н–да… Серьезная вы девушка… - покачал головой Ветлицкий.
- Вредная я, Станислав Егорыч. Расхлябанная. Из-за меня вы и все мастера остались без прогрессивки. А я‑то знаю, как на голом окладе жить.
- Ничего, проживем. А вы поправляйтесь, Зина, скорей.
- Да я хоть сейчас уйду с вами!
- Лежи уж, - сказала Катерина.
- Стыдно мне, сколько можно со мной возиться! Сколько я вам причинила неприятностей всяких! Это ж… это ж…
Губы Зины задрожали. Ветлицкий махнул рукой и вышел из палаты.
Вечером, когда все уснули, Зина встала осторожно с постели, присела у окна. Узкий серпик молодого месяца плыл на головокружительной высоте. Город спал в сиреневой дымке. Зина долго смотрела в окно, и глаза ее светлели, впитывая голубоватый рассеянный свет, на сердце становилось светлей и радостней, хотя причин радоваться не было.
Утром она умылась, наладила одной рукой прическу и после врачебного обхода принялась ждать чего‑то… До обеда не случилось ничего, после обеда - тоже. Зина стала нервничать, кровь приливала к ее лицу и было еще более душно, чем вчера. К вечеру, правда, прошел дождь - короткий, грозовой, и больше ничего.
Зина поскучнела, возбуждение спало. А ведь так хорошо было вчера и сегодня! Пришли добрые люди: Катерина, Ветлицкий, Элегий, - посидели, сказали всего‑то ничего, а слова остались и звучат, как струны з затаенной тишине.
И опять утро - нарядное, пронизанное солнечными лучами, сверкающее дождевыми каплями на мытых–перемытых листьях кленов, что растут под окнами палаты.
Римма, обтянутая халатом так туго, что можно пересчитать под ним ее ребра, вошла с полотенцем через плечо в палату, напевая:
"Жил–был у девочки серенький козлик…"
А другая соседка подхватила:
"Остались от козлика рожки да ножки, вот как, вот как…"
И залилась смехом.
"Какие вы жестокие!" - едва сдержалась, чтоб не крикнуть Зина. Подумала: "Ты ведь и своих соседок по общежитию считала жестокими и развратными, и Элегия - грубым, бессердечным, а что оказалось? Нет, люди есть люди, и не надо мутить себе голову глупостями. Еще молоко на губах не обсохло, а туда же! Берешься судить всех направо и налево. Тьфу!".
Зина отвернулась к стенке, лежала молчком. Соседки не дразнили ее больше и не задевали. Улеглись на своих койках читать свежие газеты.
Зина долго смотрела в стену, пока в глазах не поплыл туман. Вдруг кто‑то дернул ее за рукав. Обернулась - перед ней Римма. Чуть улыбнулась одними глазами, повела плечом назад.
- Пришел… - шепнула едва слышно.
Зина встрепенулась. В дверях стоял Элегий. Соседки переглянулись, встали и, виляя дурашливо бедрами, удалились.
Элегий приблизился к Зине, поздоровался, чуть тронув ее руку, спросил, как самочувствие, а она молчала и только смотрела на него и думала с нежностью и благодарностью о своей судьбе, которая послала ей в трудные дни жизни таких добрых сердечных людей.
- Зина, - сказал Элегий робко, - ты можешь простить меня? Ну скажи, пожалуйста, сними тяжесть с моей души.
Зина вздохнула:
- Обещал вчера прийти, а не пришел.
- Зина! Зиночка!.. Да я…
- Ничего, я понимаю: у тебя масса работы...
А сама подумала: "Да кто я ему, чтобы он бегал ко мне каждый день? Разве он поймет, как тоскливо, как одиноко было прошлые сутки? Вот вошел он в палату и, кажется, вместе с ним пришло исцеление. Дай волю - тотчас убегу из этой безрадостной палаты".
Сегодня Элегий еще больше смущался и робел. Куда девалась его нагловатая самоуверенность, надменность!
"Экий увалень огромный, бестолковый! Пришел и молчит, хлопает глазищами да смыкает бороду. С ума можно свихнуться. Пришел, взбаламутил душу, а дальше что? Да ничего! Что у нас общего? Какая у нас может быть дружба? Выдумал, наговорил на себя, будто в чем‑то виноват передо мной… Просто ему совестно стало, никто так плохо не относился ко мне, как он", - подумала Зина с раздражением и вдруг сникла, словно испугалась собственных мыслей. Элегий по–прежнему молчал, и это было хорошо. Это было прекрасное и сладостное мгновенье, какого Зина никогда не испытывала раньше. Она закрыла глаза, обмякла, а Элегий вдруг наклонился и поцеловал одеяло, закрывавшее ноги Зины. Зина перестала дышать. Он поднял голову. Лицо его было совсем иное, странно напряженное, точно он сейчас только вынырнул из воды. Он неловко, по–мальчишески взял ее больную руку, прижал к своей щеке, к губам. Зина напряженно всматривалась в его лицо, оно показалось ей замкнутым и холодным, и весь он был каким‑то безвольным и словно испуганным, бархатные глаза его ничего не выражали. Зине стало жалко его.
Пробыл он недолго. Перед тем, как уйти, потоптался, потер руки, словно они у него озябли, спросил натянуто:
- Зина, а этот… ну, из техники безопасности приходил к тебе?
-Нет. А зачем?
- Расспрашивают, как и почему несчастный случай, виноватых ищут.
- У меня, кроме тебя, были Ветлицкий и Катерина Легкова.
- А Ветлицкому ты сказала, что я… Что мы с тобой говорили.
- Никому я ничего не говорила.
Широкая улыбка озарила лицо Элегия. Он потянулся к Зине и каким‑то судорожным рывком чмокнул ее в лоб. Дверь за ним закрылась, Зина, опаленная с ног до головы страхом и радостью, прошептала, зажмурив глаза:
- Мамочка, ведь я влюбилась!..
Избавление от лукавого
Лана Нивянская и Ветлицкий ежедневно по утрам встречались в ОТК, куда начальник участка заходил проверять прохождение деталей за сутки. Обычные деловые разговоры, иногда споры по техническим вопросам и ничего больше. Будни. Будни, охлаждающие даже самые пылкие чувства. Так было всегда. И он и она долго присматривались друг к другу и только после пикника на ромашковой поляне, после совместного купанья в бассейне пионерлагеря что‑то изменилось.
Ветлицкий слышал кое‑что о Лане и от нее самой и от работниц ОТК. Говорили, что она отлично училась в школе, но–десятилетку не закончила, ушла в техникум, а затем поступила на завод. Этот шаг, как она объясняла, помог ей сравнительно быстро достигнуть желаемой независимости и достаточного для одинокой женщины благосостояния. В вечернем институте она училась также играючи, как использовала свободное время, неизвестно. Театр не любила, вела замкнутый образ жизни, много читала, о чем можно было судить по ее серьезной эрудированности. "Богатая натура", - говорила о Лане влюбленная в нее начальница ОТК Ключаревская. "Прекрасный транзисторный приемник, не настроенный, но ожидающий, чтоб его настроили на нужную волну…" - думал о Лане несколько иронически Ветлицкий. Он и не подозревал, что из всех ее поклонников один он, не будучи поклонником, вызвал к себе повышенный интерес. Она исподволь внимательно приглядывалась к нему и, собирая умело различные сведения, касающиеся жизни инженера Ветлицкого, составила в уме анкету и заполнила с одним лишь прочерком. "Старый холостяк?" Нет. "Имеет любовницу?" Нет. "Предается пьянству или разгулу?" Нет. "Играет в азартные игры?" Нет. "Увлекается спортом, отдается общественной работе?" Нет. "Болен?" Нет. "Так почему же он даже не смотрит на женщин?" Этот вопрос, оказавшийся с прочерком, пожалуй, сильнее всего задевал Лану, не привыкшую к безразличному отношению мужчин к себе. Непонятно ведет себя "объект". За свои двадцать семь (хотя самые придирчивые ценители больше двадцати четырех ей не давали) Лана научилась держать себя на людях с подчеркнутым достоинством и одновременно стой легкой ироничностью, которая придает самостоятельной женщине приятный "шарм". Да, она знала, как расположить к себе, привлечь взгляды прозрачной загадочностью, которую она умела придать своему лицу, и как бы обещанием великих радостей тому, кто сумеет ее разгадать. Выразительные глаза с ироническими искорками, излучающие то тепло, то ледяной холод, изящный и вместе с тем гордый поворот головы, являвшие собой как бы воплощение решимости и самообладания.
Лана была терпелива, не форсировала событий, любила поводить "объект" за нос до полного его созревания, до "готовности номер два" - состояния, когда остается лишь приказать - и подопытное существо начнет вытворять что угодно. Вот когда начиналась потеха! Лана с азартом завзятого дрессировщика доводила подопытного до полного обалдения, делала из него жалкого дурака. И чем выше был он рангом, тем большее удовлетворение она получала. Без такого "хобби" дни ее тянулись бы убийственно скучно.
С Ветлицким, однако, эксперимент не то что не налаживался, а похоже вообще срывался. И странное дело, Лана впервые не почувствовала азарта охотника. Более того, она стала испытывать острое нетерпение, подобное тому, какое, помнится, бывало в детстве, когда ей изредка доставался на лакомство орех: хотелось тут нее раскусить его и попробовать ядрышко.
И Лана поняла: прежняя тактика не оправдывает себя. "Объект", попавший в зону ее облучения, остался непораженным, значит, надо действовать изобретательней, нужно встретиться с ним еще раз вне завода, в другой обстановке, и сдвинуть глыбу с места.
Неожиданное событие ускорило проведение в жизнь намеченного мероприятия. Вчера контролеры ОТКа стали сплетничать о том, как "ужасно переживает" начальник участка несчастный случай с деревенской дурехой Зинкой, что ни день бегает к ней в больницу, жалеет ее, успокаивает, а это известно к чему ведет… Зинка только кажется дурой, а на самом деле - девка себе на уме и достаточно смазлива. Все видели, как она со шкуры лезла, чтоб отличиться, таращилась на Егорыча восторженно, пока кусок пальца не оттяпала.
Болтовня девушек неприятно ужалила Лану. "Вот так новость! - подумала она мельком. - Очень мило получается: ты стоишь перед воротами, ждешь, пока тебе откроют, а другие в это время пробираются с тыла! Нет уж, мы сами пойдем на штурм и возьмем что нужно!"
Лана вошла в стеклянную конуру начальника участка, сказала без всяких вступлений:
- Станислав Егорыч, сегодня у меня энная годовщина события, виновниками которого явились мои родители. Мне хочется, чтобы среди участников скромного торжества на квартире одинокой женщины присутствовали также вы. Поскольку круг гостей ограничен, смею надеяться, никто вас не стеснит.
- Спасибо, Лана, но вы очевидно забыли, какой я танцор?
- Гм… А кроме танцев, вы еще что‑нибудь умеете?
- Разумеется! Умею варить кофе по–турецки.
- Вот как! А еще?
- Все…
- Н–да… - улыбнулась Лана. - Диапазон ваших способностей не поражает.
На щеках Ланы розоватый румянец, ровный упрямый носик и тяжеловатый подбородок - признак волевого начала в характере - покрыты легким загаром, в карих, модно удлиненных к вискам глазах - рассеянная усмешка.
- О! - воскликнул Ветлицкий. - Ведь главное забыл! Я же обладаю редчайшими достоинствами, высоко ценимыми в домашнем обиходе.
- Неужели?
- Да! Я умею резать лук, тереть хрен и еще усмирять псов и котов.
- Это же надо! В одном лице столь густое скопление высочайших качеств. Фантастика и только! Да мыслимо ли обойтись без вас? Жду! - крутнулась Лана на каблуках гак, что густые волосы, рассыпанные по плечам, взмыли вверх и, опустившись, побежали волнами вдоль спины, обтянутой черной с блестками кофточкой, заправленной в джинсы, чудом каким‑то державшиеся на бедрах. Ветлицкий поймал себя на том, что чересчур пристально смотрит ей вслед.
В девятнадцать часов он был в Петровско–Разумовском с букетом крупных роз, купленных на Центральном рынке, и с увесистой коробкой конфет, раздобытых в кондитерской на углу улицы Горького и Пушкинской площади. Нашел дом Нивянской, поднялся на лифте, позвонил. Открыла Лана в шикарном декольтированном платье из нездешней материи, сизовато–переливчатой, напоминающей перья голубки. Она показалась то ли смущенной, то ли расстроенной. Пропустила в квартиру, на поздравление гостя ответила готовой улыбкой, приняла розы, воскликнула: "Какие красивые!"
Ветлицкий положил коробку с конфетами на полочку в прихожей, отметил про себя, что пришел раньше других. Далее стол не накрыт, да и вообще никаких приготовлений к празднику не заметно. А может, Лана решила пооригинальничать, удивить гостей какой‑то выдумкой? Это на нее похоже.
Пока хозяйка ставила розы в достойную их по красоте хрустальную цветочницу, Ветлицкий успел осмотреться. Квартира двухкомнатная, удивительно ухоженная. От первичной халтуры, оставляемой, как правило, нерадивыми строителями, не осталось и следа. Все приведено в надлежащий вид, отделано со вкусом, отполировано, покрыто радующим глаз пластиком, натуральным деревом.
- Суперфиниш, наверное, влетел вам в круглую копеечку? - обернулся Ветлицкий на Лану, наблюдавшую за ним с порога.
- Да как сказать, ведь я многое умею сама. Даже "жучки" вставляю…
Ветлицкий улыбнулся, оценив подковырку. Лана предложила ему присесть, сама осталась стоять на фоне сверкающего серванта, уставленного хрусталем и стреляющего в глаза радужными лучами. Справа в углу - электрокамин, придающий комнате романтический настрой, на стене небольшая картина - что‑то старое, закопченное, трудно определимое. Шторы на окнах плотные, ярко–зеленые с красными и желтыми цветами. Но поразительней всего - аквариум. Огромный, в полстены. Подсвеченная лампами прозрачная вода казалась зеленоватой, блестящими искрами пузырился воздух из резиновой трубки, роились–плавали рыбки, потревоженные их плавниками чуть покачивались бурые и зеленые водоросли. На усыпанном песком дне лежали отливающие перламутром ракушки, рыбки тыкались в них мордами, поднимали муть и вдруг, испуганно извиваясь, исчезали в темных расщелинах искусственных гротов. Все было настолько красиво и необычно, что Ветлицкий просто онемел. Удивительное зрелище не затмила даже кровать, занимавшая половину спальни, сооружение, на котором могло уместиться отделение солдат.
"Сколько же все это стоит?" - поежился он, отрываясь от созерцания умиротворяющей красоты, созданной хозяйкой. Молвил задумчиво:
- Гне–е-ездышко…
Лана стукнула костяшками пальцев по стеклу аквариума, и стайка круглоголовых рыбок метнулась в дальний затененный угол.
- Я часто смотрю на эту примитивную жизнь. Природа всегда права, она миллиарды лет определяла, кому есть, а кому быть съеденным… Какие здесь иногда трагедии разыгрываются! Мы боимся ядерной войны, но еще страшнее будет демографическая баталия, когда люди начнут пожирать друг друга в полном смысле слова.
- Вы считаете, что и такое придет на Землю?
- Не будем, Станислав Егорыч, омрачать неприятными прогнозами сегодняшний вечер.
- Согласен абсолютно. У вас, Лана, много, должно быть, знакомых специалистов среди друзей и подруг, которые помогают вам, консультируют…
- Да, есть специалисты, я им плачу за консультации, а что касается подруг, то я начисто избавилась от них лет десять тому назад. Не заведу больше никогда.
- Почему?
- Давно известно: хочешь быть проданной - заведи подружку.
Ветлицкий помял хмуро мочку уха. Помня свой печальный семейный опыт, он мог бы перефразировать сказанное Ланой:
"Если хочешь быть проданным, заведи жену…"
- Вот эти, - показала Лана на рыбок, - не продадут, не изменят мне…
- Однако я, кажется, рано явился, - перебил Ветлицкий, - никого больше нет.
Лана замялась, посмотрела куда‑то за балкон, молвила извиняющимся голоском:
- Больше никого не будет…
- Как не будет?
- Ну, не придут. Если я вам скажу, что все скоропостижно заболели гриппом, вы же не поверите?
- Не понимаю.
- Ну, хорошо, признаюсь, я вас обманула.
- Очень мило с вашей стороны, - засмеялся Ветлицкий, разводя руками.