- Нет, я на самом деле именинница, но… в общем, я хочу вас пригласить в ресторан.
- Меня?! - уставился на нее Ветлицкий. - С каких это пор женщины… - Он не закончил, смолк, уловив промелькнувший в ее глазах испуг. Понял: она волнуется, она боится, что он ответит отказом, не захочет остаться с ней наедине, и ему стало ее жаль. А вообще-то получается какая‑то ерунда: то к себе зовет, го на ходу переигрывает… Ну, ладно: в ресторан, так в ресторан. Но, по правде говоря, именинница неоригинальна, действует по старой избитой схеме, можно наперед составить сценарий: легкая или серьезная выпивка, возбуждающие танцы с игривыми намеками, с подтекстом, затем контрастный переход к болезненнонадрывным излияниям о неудавшейся первой любви, второй любви или третьей… далее объятия в такси по пути домой и наконец заключение. Ничего нового, ничего такого, что не вызывало бы каких‑то ассоциаций. По сути Гераклиту следовало бы сказать в свое время: "Все течет, все повторяется…"
Лана, словно прочитав мысли Ветлицкого:
- Не сердитесь, ради бога, на взбалмошную именинницу. Насчет ресторана я вас обманула.
- Как, опять обманула?
- Каюсь… Но вначале я на самом деле хотела в ресторан, а сейчас… Знаете что, давайте выпьем за меня, если у вас нет более значительного тоста.
- Именинница - звезда, вокруг которой вращается все и вся!
- Боже, как высокопарно! Инженер Ветлицкий, вы сбиваетесь на дифирамбический штиль. Что будем соображать: коньяк или вино?
- Гм… Соображают на троих.
- Третий - лишний!
Лана достала из буфета бутылки, рюмки, нарезанный заранее лимон. Выпили стоя за хозяйку, а через несколько минут, словно по мановению волшебной палочки, стол буквально ломился от изысканных закусок, хранившихся на полках холодильника.
Ветлицкий, сидевший наискосок от Ланы, смотрел на ее красивую голову с приподнятым подбородком, который сейчас не казался тяжеловесным, на тонкую талию, грудь, наполовину выглядывающую из декольте. Как однако совершенно в ней все! А если заняться ею всерьез? Красивая женщина, окружившая себя красивыми вещами, у нее развитый вкус, деловая сметка… А какой интеллект! Все в ней прекрасно, но почему к восторженному чувству все время вкрадчиво пристраивается - другое, странное? Какой‑то невидимый настырный злопыхатель нашептывает в ухо, мол, так‑то оно так, да не совсем… Дескать, Лана с ее властным характером вовсе не властвует над вещами, а сама является предметом этой изысканной обстановки.
"Безобразие! - окоротил себя Ветлицкий. - Сидеть в гостях и думать так о хозяйке!"
Вот она выпрямилась, поправляя прическу, соблазнительно выпячивая тугую грудь, притягивавшую взгляд и как бы подманивавшую к себе. С каждой минутой Ветлицкий поднимался все выше к той грани, которую легко переступить. Лана - независимая, развитая, целеустремленная, волнующе–красивая, это ли не тип новой женщины, это ли не яркое олицетворение второго пришествия матриархата на Земле!
- За годы самостоятельной жизни я успела немало, - говорила Лана задумчиво. - Замуж могла выйти запросто. Но того, что мне хочется, не встречала.
"Та–а-ак… - сказал себе Ветлицкий. - Все течет, все повторяется. Сейчас пойдут сетования на судьбу-индейку, на неверность мужчин, точь–в-точь, как то, что слышал когда‑то от Геры". Лана тем временем продолжала:
- Я - ворона стреляная и очень памятлива. Родителей своих я не люблю, у нас полное взаимное отчуждение. Странно? Я обязана им только появлением на свет, а так жила, будто в детском доме, если не хуже. Еды - кот наплакал, зато подзатыльников да ругани - с избытком. Отец всю жизнь помыкал матерью, а она терпела. Куда денешься с оравой о пяти головах мал мала меньше? Это не шутка. Именно после такого "счастливого детства" я до отвращения возненавидела так называемый "скромный образ жизни", который проповедуют наемные демагоги из современных бюрократов. Потому и свила себе это, как вы мило выразились, гнездышко, - показала Лана вокруг. - Быть дальше от стресса - вторая задача, которую я поставила себе. Дело в том, что я не люблю скопища. Чем больше столпотворенье, тем сквернее я себя чувствую^ Состояние такое, будто я в электричке, набитой до отказа пассажирами, где не продохнуть, где смертный бой идет из‑за мест на скамейках, тебя давят, поддают локтями, и некуда деваться. Это милая реальность нашего времени.
"Черт побери! Как однако верно и образно рассуждает она? Только почему такая серьезность за праздничным столом? Хочет произвести выгодное впечатление своим умом? Чудачка! После выпитого коньяка, после созерцания твоих прелестей, мне вовсе не до рассуждений, о проблемах добра и зла".
Лана протянула ему бутылку, попросила налить еще. Улыбнулись, молча выпили. За спиной тихо бормотал транзистор. Волосы Ланы просвечивались насквозь, впитывая в себя отблески хрустальных подвесок люстры, руки белели на фоне платья, она поглаживала по привычке одну другой.
"Да, именно такие женщины, которые кажутся воплощением чарующего превосходства, и заставляют нашего брата тянуться вверх. Правда, они же не с меньшим успехом умеют сталкивать под откос…"
Из транзистора лились мягкие воркующие звуки блюза. Лана шевельнулась, посмотрела на гостя. Ветлицкий пожал виновато плечами, но она все равно подошла к нему, кинула руки на шею. Плавная музыка, плавные линии изгибающегося тела женщины были как никогда созвучны настроению Ветлицкого. Он старательно переставлял ноги, подлаживаясь под движения Ланы. Вдруг она остановилась, посмотрела в упор. Глаза стали странными, словно их густо припорошило. Возбужденная каким‑то внутренним накалом, заговорила глухо, отрывисто:
- Я наврала вам, нет у меня сегодня никакого дня рождения. Это мистификация. Просто я хотела… Нет, не знаю. Совершенно дурацкая прихоть, вы не поверите. Знаете, чего мне хочется сейчас? Чтоб меня… побили, - всхлипнула она, не то вздохнула, уставившись на него какими‑то вдруг выцветшими глазами. - Да, да! Хочется быть распятой и воскрешенной одновременно. Это, наверное, и есть наивысшее счастье. С вами такое бывает?
- Гм… Меня и без хотения распинают что ни день на всяких совещаниях да оперативках в заводоуправлении.
- А у меня, наверное, оттого, что во мне течет кровь староверов–фанатиков. Уж кто, как не они, преданны одной идее! Убеждения у них были тверже железа. Если любили, так любили, а ненавидели, так ненавидели и испытывали великое наслаждение, когда принимали муки, сжигали себя живьем. Так они понимали тогда свободу духа. А я сегодня не хочу свободы.
Лана склонила голову на плечо Станислава и вздрогнула резко, всем телом. Он поддержал ее, чтоб успокоить. Внезапно она раскинула руки, как перед прыжком в бассейн, грудь властно и требовательно вжалась в его тело, из губ вырвался шепот:
- Ну, чего ты? Боишься? Ну, убей же меня и воскреси!
Ее обмякшее тело повисло на руках Станислава.
"Взять ее сейчас, значит, взять на себя очень серьезные обязательства. Ведь не ради пустого развлечения пригласила она его. Не из тех она женщин, которым лишь бы ночь переспать, а с кем - не важно. Но я совершенно не знаю ее! А вдруг это повторение Геры?" - с ужасом подумал он и растерянно промямлил:
- Лана, было б нечестно с моей стороны использовать обстоятельства… захмелевшую женщину…
Лана отпрянула, проколола его презрительным взглядом, фыркнула с убийственной насмешкой:
- И это мужчина!..
Ветлицкий густо покраснел. Это было оскорбление.
"Вон как? Ну, держись, отважная красотка!" - погрозился мысленно и, схватив ее в охапку, расстегнул на платье молнию и в несколько секунд освободил от всего остального.
Прекрасней женщины, чем она, Ветлицкий, кажется, не видел и доказал ей, что она напрасно оскорбила его...
И все же того, чего она ждала и хотела, не случилось. "Предмет" не оправдал ее надежд, вел себя будто робот–автомат и обошелся с ней, как с машиной. Словно это была для него принудиловка. А Лане хотелось обожания, постоянного преклонения, она мечтала о нежных вздохах, поцелуях до изнеможения, ласковых словах, от которых кружится голова, и о всяком другом прекрасном.
Сентиментальщина бабушек и дедушек? Отнюдь нет. Но когда нет ни поцелуя, ни томного вздоха, ни ласкового прикосновения рук, ни признания страстного, а так просто… Конечно, это романтика, усложняющая жизнь, но если чувство серьезно…
Лана была терпелива и воздержана в любовных делах, и если кто‑либо проникал в ее сердце, она не спешила раскрыться, постепенно распаляла себя с таким расчетом, чтобы получить "наибольший доход с задействованных эмоциональных капиталовложений…". Но когда чувственное пламя, ею же самой и зажженное, глохло, Лана без сожаления прекращала связь с очередным обожателем, считая дальнейшие отношения безнравственными, подобными тем, которые существуют среди множества супружеских пар, выдающих примитивное удовлетворение похоти за проявления истинной любви.
Мать Ланы, не перестававшая удивляться, что дочь в таких годах, а нет у нее ни мужа, ни детей, однажды при встрече попеняла ее сердито:
- Ты, Светлана, не женщина. Когда тебе приходит срок, ты подбираешь себе самца, а как справишь нуж–ду, тут же его прогоняешь и живешь бобылкой. И в кого ты такая уродилась? Одумайся, пока молода да пригожа, заведи настоящую семью, как все порядочные люди.
Мать хорошо знала свое чадо, попала не в бровь, а в глаз. Именно после этого разговора связи между дочерью и родителями почти полностью прекратились.
Сейчас влажные глаза Ланы смотрели в потолок. Прекрасное тело, еще минуту назад неистовое, умиротворенно отдыхало. Станислав слышал ее дыхание - " ровное, негромкое, и сам невольно подлаживался, дышал с ней в унисон и чувствовал, что ей это нравится.
- Ты счастлив? - спросила Лана тихо.
- Да… Наверно… Мне, как Фаусту, хочется остановить мгновенье…
- Прекрасное мгновенье… Мимолетное… А хочется вечно отдаваться радостям.
- Тот, кто постоянно настороже, не может отдаться весь даже минутной радости.
- Что ты этим хочешь сказать? - повернулась Лана к Станиславу.
- Знаешь, когда человек не испытывает полного счастья, Лана? Если он остановится на полдороге.
- Ты, пожалуй, прав… Ну и что же из этого?
Ветлицкий посмотрел на аквариум со сказочным подводным миром, и ему вспомнилось одно корейское поверье. Считается, что за каждым человеком от самого рождения до кончины ходит по пятам злой дух, от которого все беды и несчастья. От этого дьявольского духа ничем не откупишься, ничем его не умаслишь, единственный выход - избавиться от него. Но как? Оказывается, есть способ. Идет, скажем, человек по улице, а за ним, как всегда, следует неотступно его мерзкий спутник. На перекрестке в это время проносится "Лада". Тут уж не зевай, и как говорится, ноги на плечи! Старайся быстро проскочить перед самым радиатором машины и тогда, если все сойдет удачно, ты останешься жив, а сопутствующий тебе злобный дьявол - раздавлен.
"Так, может быть, Лана и есть та "Лада", которой предназначено стереть в моей памяти дьявольскую тень Геры, подогревающей назойливо во мне недоверие ко всем женщинам?" - подумал Ветлицкий и посмотрел на Лану, истомно перебиравшую пряди повлажневших на висках волос. Посмотрел и внутренне вздрогнул. "Такая красавица, почему она не замужем? Все хорошие женщины замужем… Хорошие замужем… Хорошие… А эта? Значит…"
Измена в помыслах
Утром Ветлицкий спросил Зяблина:
- Ты что, опять поссорился с Катериной?
- Да ну ее! Надоела.
- Как тебе не стыдно! Она считает тебя мужем, дети - отцом.
- Мало ли кто кем считает меня! - напыжился Зяблин. - Я Катерине обетов не давал, все по доброй воле, по взаимному согласию на неопределенный срок. А теперь хватит. Скучища с ней смертная. Ничего в ней нет такого… - пошевелил Зяблин пальцами. - Что нужно вдове? Кровать. Остальное - наплевать!
- Не поясничай. С Катериной у тебя так просто не пройдет.
- Пройдет… Выплюнем и другую сыщем. Сколько у нас числится баб по переписи? Что‑то около ста сорока миллионов! Задел порядочный, на наш век хватит, хе–хе!
- Ну, Павел, смотри.
Зяблин проводил взглядом удалившегося начальника участка, и глаза его сузились, игривый отенок в них исчез.
"Странное внушение… - задумался он. - С Катериной я не ссорился, хотя и намерен в ближайшее время, но откуда это известно Егорычу? О том, что я сделал Ланочке предложение, то есть посватался, знает только она, разговор состоялся позавчера в обеденный перерыв наедине возле старика "Бланшарда". Правда, Ланочка ничего определенного не ответила, рассмеялась задорно и сказала, что наш‑де задрипанный участок - место не совсем подходящее для подобных объяснений, и тут она, конечно, права. Вот после получки приглашу ее куда‑нибудь, и чем черт не шутит! Что из того, что она институт кончает, а я - рабочий? Рабочий‑то рабочий, да не простой, а наладчик экстра–класса, зарабатывающий, между прочим, побольше начальника участка и его мастеров. И который, между прочим, тоже учится и не далек тот час, когда утрет кое–кому нос! А насчет внешности, так и вовсе разговора нет. С Катериной, конечно, загвоздка, но, как говорят, игра стоит свеч. Катерина и Ланочка - смешно даже сравнивать их! Да ну ее, эту Катерину, одна морока с ней, с ее хозяйством, с ее хлопотами бесконечными. Вечно привязана к дому, к детям… Надо быстрее подыскать подходящий повод и покончить с ней. Егорыч говорит "поссорился"… Не так‑то просто поссориться! Катерина словно чувствует, что наступают ее последние денечки, и еще больше ластится, ухаживает, аж тошнит от ее надоедливых угождений. А глаза стали! Как посмотрит, так прямо за душу берет. Словно дитя слабое, непонятное никому. А ее стыдливость? Прямо до бешества доводит! С такой женой засохнешь, как гриб–дождевик на солнцепеке.
То ли дело Ланушка, лебедушка, стильная, светлая, воздушная. Правильно ее начальница говорит: "Лана - насыщенный рафинад". Идет по улице - мужики шеи выкручивают, облизываются, глядя на нее. В общем, надо ковать железо, пока горячо, действовать смелей!"
И Зяблин, увидев в пролете Лану, шествующую куда‑то, бросился наперехват, спросил, подмигивая интригующе:
- Ты вечером свободна?
- А что?
- Я хочу пригласить тебя…
- В ресторан? Так до получки еще целая неделя! - воскликнула Лана, пряча под ресницами запрыгавшие в глазах чертики.
- Что ж, я, по–твоему, живу без финзапасов?
- Все равно в ресторан не пойду.
- Я к себе домой приглашаю.
- Это еще зачем?
- Есть очень важный разговор. Жизненно важный. Да ты знаешь о чем…
Вот уж не представляю!
- Ну ты же сама сказала, что наш задрипанный участок - место не совсем подходящее для объяснений.
- А–а-а… Вот ты о чем… Лихо закручиваешь.
- Я такой!
Лана засмеялась:
- Ладно, приду на днях, если ничто не помешает.
- Э! Я насчет сегодня… Я хочу…
Лана приложила палец к губам и, крутнувшись на каблучках, ушла. Павел залюбовался ею: не идет, а плывет! Такой воздушной походки он не видел ни у одной женщины. С Катериной надо разделываться немедленно. "Нынче же! - решил Павел. - И лучше где‑нибудь на нейтральной территории". Он подошел к Катерине и тоном приказа велел:
- После работы - в лес!
Катерина обрадовалась. Ей самой хотелось посидеть спокойно в тени под липами, послушать голоса птиц, подышать лесным воздухом, а Павлу, к тому ж, и пива попить в павильоне. Последнее время они так редко бывают вместе! Неожиданная поездка за город - настоящий праздник для нее.
От метро "Молодежная" проехали недолго на автобусе и углубились в промытый дождями, высушенный солнцем Кунцевский лес. Стояло знойное предвечерье, в кронах деревьев истомно бормотали горлинки, от сосновых стволов умиротворяюще веяло ароматным теплом, под ногами хрустели упавшие ветки сушняка.
Ох, этот громкий хруст хвороста, эти сухие сосновые иголки, липнущие к голому телу… Уж сколько лет прошло, а зуд от их ядовитых уколов не покидает Катерину, не исчезает, и, видимо, не исчезнет никогда. На этом хрупком мусоре в этом самом лесу, едва ли не на этом же месте, она зачала Максимку. Нетерпеливый покойный муж не захотел ждать две недели, пока их распишут в загсе, привел сюда, пригрозил бросить, если она станет упрямиться. Давно нет мужа, давно Максимка бегает в школу, а то, что было, не забывается. Но зачем именно сюда привел ее Павел? Непонятное что‑то творится с ним последние дни, словно избегает ее. Или на самом деле очень занят? Раздражительный стал, недовольный всем. Обидно Катерине. Все чаще курит она ночами в одиночку, но старается виду не подавать, боится потерять и то, маленькое, что досталось на ее долю.
Катерина присела на газету, расстеленную под деревом среди "петровых батогов" с голубыми пуговками соцветий, пригласила взглядом Павла сесть рядом, но он сделал вид, что не заметил, подался собрать цветов. Ходил долго и нарвал одной только белопенной нивянки. "Нивянка… Нивяночка… Нивянская… Лана…" - шептал он, распаляясь мечтой о ней, и, зажмурив глаза, видел, как шевелятся темные от помады Ланины губы, слышал кружащие кровь намеки, что‑то неуловимое, недосказанное.
Павел даже лицом потемнел, задышал чаще. Нестерпимо захотелось схватить ее легкую, воздушную на руки и нести, нести перед собой, как ясное теплое солнышко. "Почему не она на месте Катерины? Вот еще привязалась! Зовет… Не терпится ей… Эх!" - Павел спустился с небес на землю и направился к Катерине. Протянул пучок нивянки.
- Ах, какие! - стала перебирать она цветы, нежно шепча что‑то, затем подняла взгляд на Павла, стоявшего опершись плечом о дерево, спросила:
- Ты, наверное, очень намотался сегодня?
- А что?
- Какой‑то ты не такой…
- Не пори чушь!
Катерина промолчала. Лесное гулянье не клеилось, а тут еще и пиво в павильоне закончилось. Настроение у Павла совсем упало. Катерина поежилась, встала, едва удерживая слезы, одернула платье, поправила прическу. Пошла молча к дороге, Павел - за ней, так и не начав разговор, из‑за которого приехал сюда. Не хватило духу. Молча сели в автобус, молча вышли из него и также молча направились к метро. Павла не на шутку стало пугать непривычное безмолвие Катерины. В надежде как‑то раскачать ее, он принялся насмешливо декламировать.
Мы с нею шли… Она молчала,
И я торжественно молчал.
Она ни слова не сказала,
И я же столько ей сказал…И так мы шли и шли унылы,
Пока пришли в знакомый двор.
На том и кончился наш милый
И развеселый разговор.
…Максимка что‑то мастерил на кухне у стола. Увидел Павла, вскочил обрадованно, поздоровался. Катерина дала мальчику поесть и удалилась в комнату, где сидел Павел, подперев рукой голову, и тоже примостилась на краешке стула. Вечерний с прохладцей воздух стал проникать через открытый балкон, лаская натруженные ноги Катерины. По углам сгущались сумерки. Павел злился на себя, на свою мягкотелость. Надо было не тянуть волынку, а объясниться в лесу, как решил было вначале! А сейчас… в этой комнате, где каждая вещь вызывает ненужное воспоминание, возрождает прошлое в идиллических красках, затевать речи о расставанье гораздо труднее. Но нужно. Эх, была - не была! Или грудь в крестах… Все равно сюда он больше не вернется. И вздохнув побольше воздуха, Павел сказал: