- Давай, Катерина, разойдемся, чем так жить… Расстанемся без скандалов, без неприятностей. Нас ведь ничего не связывает. Да между нами ничего особенного и не было. Что поделаешь? Разные мы… Не получилось. Ведь, правда? А я, чтдб не мозолить тебе глаза, попрошу перевод на другое предприятие. Уйду совсем.
- Паша, ты же пива даже не пил сегодня! Опомнись! Как ты можешь говорить такое? Зачем нам расставаться? Разве я тебе чем‑то не угодила? Разве я тяну тебя в загс или заставляю содержать детей? Я просто люблю тебя, Паша. Люблю! Мне без тебя… Погоди, Пашенька, не надо спешить. Если я в чем провинилась, я сделаю все, как ты хочешь. Чтоб тебе со мной было хорошо. Я ж к тебе так привыкла! И ребятки… - взмолилась Катерина, видя, что он порывается встать. А глаза ее… Они опять стали, как у ребенка - слабого и непонятного никому. Первая вскочила на ноги, прильнула к плечу Павла. Поцеловала торопливо раз, другой, оглянулась на дверь. Дрожащие руки стали раостегивать пуговки на халатике. Павел досадливо отряхнулся.
- Брось дешевые штучки!
- Боже мой! - простонала Катерина, закрыв лицо руками, и обмякла.
"Ага, самое время уносить ноги!" - воспрянул Павел, мучимый любовной тоской по Лане. Встал, шагнул к двери. С порога оглянулся на Катерину. Губы поджаты. Не плачет. Лишь побледнела и крепко сцепила под грудью руки, чтоб не выдать дрожь. Гордая. Топнула ногой, словно поставила точку, и отвернулась. Тем лучше.
Прикрыв осторожно дверь, Павел чуть ли не бегом удалился.
Лихие страннички
С утра ходит по участку незнакомый черноволосый гражданин, отзывает в сторонку рабочих, беседует с ними, расспрашивает о чем‑то, записывает в блокнот. Незадолго до обеденного перерыва этот кудрявый незнакомец лет тридцати подошел к Катерине, приветливо поздоровался, улыбнулся обаятельно, назвал себя членом комиссии главка, проводящей проверку деятельности завода. Он заранее извиняется за то, что оторвет ее, передовую работницу, на несколько минут. Это в интересах общего дела, высших, так сказать, целей, поэтому он не может обойти ее, ударницу коммунистического труда, члена завкома профсоюза, и не задать несколько вопросов.
- А я смотрю - ходит человек по пролету, подумала - корреспондент, - сказала Катерина.
- Нет, Катерина… м–м-м… - протянул член комиссии и заглянул в блокнот. - Катерина Ивановна, у нас задачи более широкие, чем у газетчиков. Мы стараемся выявить истинные причины, мешающие нормальной работе всех заводских звеньев. Дело крайне нужное, не так ли?
Катерина повернулась вполоборота к члену комиссии, положила, словно на выставку, свои неподдающиеся загару руки, левую на колено, правую на стол пресса, давая им отдых.
- Мы надеемся с помощью рабочего коллектива и, в частности, с вашей помощью вскрыть недостатки, а виновников - за ушко да на солнышко.
У Катерины, после вчерашнего объяснения с Павлом, настроение ужасное. Опустила глаза, чтоб член комиссии не прочел в ее взгляде не только нежелание разговаривать с ним, но и вообще видеть кого бы гони было. Не до комиссий ей сейчас, но чернокудрый представитель продолжал:
- Вопрос сейчас стоит категорически: хватит потворствовать людям, не способным руководить производством!
- Правильно! Гнать их надо в три шеи, раз не обеспечивают своевременно завод металлом. А на чем работаем, видите? - хлопнула Катерина ладонью по столу пресса. - Да он ровесник моего деда!
- Все в свой черед, Катерина Ивановна, все делается по плану. Но планы, к сожалению, срываются по вине отдельных личностей. Поэтому и прислали нас, чтоб мы разобрались, кто тормозит дело переоснастки завода, выявили конкретных срывщиков.
- Что ж, бог помощь, как говорится… Выявляйте их и снимайте, может, тогда будут и пресса новые, и здание построят, и металл станут возить вовремя, а то из‑за нехваток совсем замучили нас сверхурочными да "черными субботами". Только так и вытягиваем план.
- Мне хотелось бы услышать от вас о руководстве участка, в частности - о начальнике. В коллективе, как я заметил, бытуют о нем весьма разноречивые мнения.
- Гм… Так ведь для всех мил не будешь, известно. Станислав Егорыч старается изо всех сил, да не все может выбить. Наши рабочие шутят, мол, сепаратор сделает каждый дурак, а вот обеспечить участок всем необходимым для работы - надо быть гением.
- Рабочие всегда говорят правильно. Если руководитель не в состоянии обеспечить бесперебойную работу, зачем он нужен? Верно? А говорят, Ветлицкий опирается не на массы, не на коллектив в целом, а на отдельные личности, что противоречит нашей, советской кадровой политике. Верно? За это, конечно, по головке не погладят. Потеря самокритичности, самоуспокоенность, зазнайство - все это, как сказали мне рабочие, присуще характеру и поведению Ветлицкого. Он завел себе любимчиков, величает их асами, академиками этими… - брюнет заглянул в блокнот. - Хе! Флагманскими наладчиками! Искусственно нагоняет им высокие заработки. Верно, Катерина Ивановна?
- Верно одно: тот, кто это вам сказал - распоследний негодяй!
- Позвольте, ведь глас народа - глас божий? Дело не в том, кто сказал, дело в фактах, а их немало. Вы - человек уважаемый, отмеченный высокой наградой, не станете же вы защищать человека, который не только скомпрометировал…
- Я поняла, - перебила хмуро Катерина, сцепляя и расцепляя пальцы. - Поэтому я расскажу вам, как у нас за критику съели человека.
- Съели? Ну‑ка, ну‑ка! - наставил уши член комиссии и приготовил блокнот.
- Был у нас наладчик–активист Флегонтов. Человек прямой, настоящий борец. Резал всем правду–матку в глаза. Всем без разбора. Сами понимаете, кому такое нравится? Ведь получалось, вроде он один умный, смелый, а остальные дураки и трусы. Когда Флегонтов, бывало, выступал на собраниях, - с других участков прибегали слушать его. Ух, давал перцу! Уж так раскритикует - живого места у начальства не остается. Боялись его все, как огня, а кто он? Простой рабочий.
И вот три года тому назад пришел сюда Ветлицкий и стал все переиначивать. Так что вы думаете случилось? Флегонтова, правдолюбца, перестали слушать. Разве не обидно человеку? Тут на кого ни прийдись - заест! Он и накатал на Ветлицкого письмишко куда надо, все указал. Конечно, комиссия вроде вас и все такое, проверили, но тогда Ветлицкого почему‑то не тронули. Флегонтов еще больше обиделся, еще бумагу послал. Ну, комиссия снова, и что вы думаете? Опять Ветлицкий вышел сухим из воды. Тут Флегонтов совсем разъярился, стал писать бумагу за бумагой, подключил рабочих бороться за правду, почти всех втянул. И такая, знаете, борьба пошла у нас - работать перестали. Месяц на исходе, план трещит, а кругом проверки, разбирательства, перепроверки - кино и только! Остались мы тогда без заработка, без прогрессивки. Вот и лопнуло у рабочих терпенье. Собрались сами, без начальства, без профкома и парткома, поставили Флегонтова в середину круга и сказали ему вежливо: "Уматывай такой-сякой активист, чтоб твоей склочной морды никогда здесь больше не видели!" Он поначалу было заартачился, дескать, нарушение демократии, свободы совести, свободы печати… А ребята ему: "Ты давай топай, а не то выйдем за проходную, мы тебе припечатаем свободу!.." Так и ушел бедняга. Съели активиста. Смекаете, товарищ член комиссии, не знаю какой и кто вас сюда прислал.
- Ну–ну, Катерина Ивановна, вы совсем не то говорите.,. - протянул брюнет разочарованно… - Я официальное лицо, представитель…
- Не знаю, не знаю, какое вы лицо, документы не проверяем. Раз пропустили вас на проходной… я ведь по простоте не сразу докумекала, что вы - Флегонтов. Ходите по участку, булгачите народ, науськиваете рабочих на мастеров, мешаете работать. Убирайтесь отсюда, а то и вас в круг поставим!
Катерина отвернулась, села удобнее на стульчак и пустила пресс.
Собеседник удалился с кислой физиономией, бормоча что‑то нелестное в адрес совершенно несознательной ударницы коммунистического труда. Подойдя к двери ОТК, обернулся еще раз в сторону Катерины, хмыкнул презрительно: "И вот таким дают ордена!"
…Бригадир Нивянская в белых нитяных перчатках до локтей, перебирая под оптическим прибором нержавеющие сепараторы, проверяла чистоту поверхности. Никто не мог сделать это лучше Ланы, не терпевшей ни малейшей грязи. Она не видела, когд# кто‑то подошел к ней сзади, сказал негромко: "Здравствуйте, Светлана Александровна". Подняла голову от прибора, обернулась. Перед ней стоял довольно моложавый, любезно улыбающийся человек. Вскинула вопросительно брови, выпрямилась. А моложавый пышнокудрый человек онемел и словно остолбенел.
Видимо, внешность Ланы и на него произвела очень сильное впечатление. В глазах блеснул восторг, смешанный с удивлением и растерянностью. Протянув Лане руку, представился:
- Конязев Мариан Исмаилович… Для друзей просто, - Марек.
Он говорил, а Лана продолжала смотреть на него с тем же вопросом во взгляде и одновременно стаскивала белые перчатки, освобождая длинные пальцы с наманикюренными ногтями. Она не спешила или умышленно медлила, а Конязев стоял с дурацким видом, протянув к ней руку, как нищий за подаянием. Наконец Лана закончила операцию оголения конечностей, положила перчатки на рабочий столик, подала жеманно посетителю сложенную ложечкой ладонь и вдруг, словно на балу перед кавалером, сделала глубокий книксен.
Девушки–контролеры, наблюдавшие уморительную сцену, прыснули со смеху. Конязев же, сообразив, что дал маху, настороженно поежился, однако тут же принял важный вид, взялся объяснять, кто он, зачем здесь и почему ему нужно срочно побеседовать с председателем ОТК.
- Как будем беседовать, наедине? - громко спросила Лана, вскинув кокетливо брови–стрелки.
Контролеры опять залились беззвучным смехом. "Ох, уж эта Ланка!"
А Конязев, спотыкаясь, пробормотал:
- Гм… Да… Если вы, Светлана Александровна… конечно, наедине… только где?
- Позвольте, вы что имеет в виду? - насупилась строго Лана.
- Я?.. М–м-м–м… Ну, мне хотелось бы поговорить о производственных делах.
- И только? - протянула Лана с деланным разочарованием. - А я‑то подумала…
Контролеры хохотали совершенно откровенно.
- Ну, раз уж заморили нас производственные дела, пойдемте решать на солнышко?
Лана медленно плыла к выходу, а Конязев - метрах в трех следом, не в силах оторвать жадный взгляд от ее соблазнительно покачивающихся бедер.
В тени возле кафе–стекляшки, прозванного рабочими "аквариумом", Лана извлекла из кармана халата лоскут, и, подстелив на заеложенной спецовками рабочих скамейке, присела. Конязев затоптался нерешительно, жалко было портить светлые, почти новые брюки. Но Лана казалась столь потрясающей, а жена Гера столь опостылевшей, что Марек, махнув в отчаянье на штаны, брякнулся возле Ланы на скамью с такой силой, словно хотел раздавить заводскую мебель собственным задом или оставить на своих штанах несмываемый отпечаток всех технических масел, как память о встрече с бесподобной женщиной.
Вот кто расцветил бы, вот кто украсил бы ему жизнь! Вот кто одним своим присутствием приводил бы в повиновение окружающее начальство, кто будоражил бы, как прекрасное шампанское, выпитое, разумеется, после пол–литра "Столичной"…
И тут он усмехнулся одной щекой.
"Эх, Ветлицкий, осел Ветлицкий, хорошую ты сослужил мне службу, когда польстился в свое время на выдру–Герку, подобрал счастьице, ха–ха! До сих пор вкушал бы прелести семейной сипловской жизни, если б не понадобилась мне до зарезу диссертация. Или диссертация плюс Мооква и Герка или ни диссертация, ни Москва, ни само собой Герка. Пришлось продаться в рабство, влачить недостойное существование, а рядом такая красотка, такая жемчужина!
Эх, будь что будет, а такой заняться стоит! Какое бы это было приобретение! Но клюнет ли она? Пойдет ли на контакт? Ох, проклятая Герка, не был бы я от нее зависим, а так что? Попробуй дать ей коленом под зад, дядюшка ее, Федор Зиновьевич, вышвырнет меня из НИИ, как щенка. Господи, боже ж ты мой, аллах милосердный, мудрый, когда его самого вышвырнешь ты из главка или заберешь его куда‑нибудь поглубже!.. Ведь сам же он не загнется еще столетие, здоров как бык, туристические трассы прокладывает…"
- Я слушаю Вас, - сказала Лана, закинув ногу за ногу, показывая собеседнику вблизи свои округлые перламутровые коленки.
У бедного Конязева дух сперло, молвил с натугой:
- Я… То есть комиссия главка интересуется отношениями ОТК с производственниками.
- Это не по моей части. Советую вам обратиться к нашей начальнице Ключаревской Таисии, свет, Николаевне.
- Нет, я имею в виду ваши личные отношения с производственным участком.
- Как?! - воскликнула Лана с наигранным удивлением. - С целым участком? Странно. А не кажется ли вам, что вы…
- Извините, Светлана Александровна, спрашивая об участке, я имел в виду конкретных руководителей.
- Это кого же? Мастеров или начальника?
- В первую очередь - начальника. О нем здесь говорят всякое такое…
- Правда? Как интересно! А что именно?
-. Негативное, главным образом.
- Ай–ай–ай! Так ему и надо! Все, что говорят, правильно, абсолютно отрицательный тип, - подтвердила Лана, соображая, зачем этот смазливый человечек выискивает врагов Ветлицкого? Отрекомендовался кандидатом наук, кучерявенький баранчик…
"Потешиться над ним, что ли? Ведь он, наверное, положительный семьянин, имеет жену–квашню и выводок при ней. А что? Закручу ему мозги, чтоб забыл и чад и своих домочадцев. Небольшое представление и глядишь - готов, свихнулся. А тут на него - бац! - аморалка и пошло, завертелись колеса… Парткомы, завкомы, месткомы… Эх и смеху будет! Я тебя проучу, мальчик! Ишь, чего вздумал! Еще молочные зубки не повыпадали, а туда же! На свет Егорыча замахнулся. Дудки, милок! Поползаешь пока под столом, а Станислав мне самой нужен, для собственного стойла…"
- Скажите, Светлана Александровна, а (верно, что начальник участка вынуждал вас предъявлять заказчику бракованную продукцию? - спросил Конязев, подстегнутый ее первым критическим отзывом о Ветлицком.
- Еще какая правда! И не раз. Причем, не только начальник, но и все рабочие поголовно. Так и норовят всучить брак, да еще ругаются, доказывают, что продукция их наивысшего качества. Но ведь вы понимаете, мы, ОТК, - фильт, через который не проходит ни одной бракованной детали.
- А как (вы пропустили вертолетные подшипники?
Лана развела руками, подняв глаза к голубому небу:
- Повеление свыше.
- От начальника участка?
- Ну–у… Он нам не указ. Берите выше.
- От кого же?
- От моей начальницы, разумеется, от Таисии Николаевны.
- Я с ней еще поговорю.
- Непременно. Через месяц она вернется из отпуска, - хихикнула Лана мысленно, представляя, как шуганет Ключаревская этого члена комиссии.
Конязев что‑то записывал. Наступила пауза. Вдруг Лана уже другим тоном, в котором сквозило сочувствие, сказала уверенно:
- А вы - человек семейный?
Конязев поежился, застигнутый врасплох вниманием красавицы.
- Почему вы так полагаете?
- Почему полагаю? - повторила она. - По тому, как пришиты пуговицы на вашей сорочке.
Конязев густо покраснел, но тут же нашелся, как повернуть разговор в свою пользу.
- Вы правы, - опустил он скорбно голову. - Вашей проницательности позавидуешь. Достаточно одного взгляда на пуговицу и - совершенно правильное представление о моей семейной жизни в целом. Она также наперекос, увы! Если бы вы знали мою жизнь…
- Увы! Не сомневаюсь, в ней много интересного и поучительного, но мне пора. "Торопит график часовой, стучат часы живее. Она трудится - просто во! А он - еще вовее!" - как пишет наш заводской поэт…
- Да–да, страшно жаль, Светлана Александровна… Я бы хотел, Светлана Александровна… я бы… извините, может, после работы продолжим наш приятный разговор, а? Вне завода? - спросил он почти безнадежно.
"Ха–ха! - рассмеялась в душе Лана. - Карась‑то не просто клюнул, он заглотил весь крючок!" - И изобразив некоторое колебание, приличествующее в начале знакомства, сказала как бы вопросительно, но скорее утвердительно:
- Вы меня хотите куда‑то пригласить.
- Очень хочу, очень!
- А куда?
- В любое место. В какое только скажете! - воскликнул взыгравший Конязев.
- Ну что ж, скажу, коли так, скажу… - пообещала Лана многозначительно, а сама подумала: - "Погоди, ты меня еще узнаешь. Ты от меня вообще без пуговиц явишься к своей квашне и долго плакаться будешь в ее застиранный подол…"
…После обеда к Ветлицкому подошел Зяблин и, поманив его в сторонку, спросил с обычным выкрутасом:
- Станислав Егорыч, ведомо ли вам, что по участку вашему бродят лихие страннички и подбивают честной люд на бунт?
- Что это на тебя нашло? Какие страннички? Против кого бунт?
Зяблин колюче ухмыльнулся:
- Дело такое: подкатился тут ко мне один… Я как раз ожидал, пока механик тормоза отрегулирует __ на прессе. "Извините, говорит этот самый подкатившийся, простите, говорит, пойдемте со мной…" В общем, притащил меня в завком в отдельную комнату, столичными сигаретами угостил, газировочкой минеральной, охлажденной - вот какая честь мне выпала! Начал то-се, короче, вижу - что‑то надо ему из меня вытянуть, а что - недопетрю. Расспрашивает, кем я недоволен, не притесняет ли начальник участка, директор завода. Причем намекает, дескать, давай, вали без стеснения, не бойся, все будет о’кей! Усекаете, Станислав Егорыч? Говорит, у - вас, то есть у меня был ужасный конфликт с начальником участка, так не расскажите ли поподробней? Тут я окончательно понял, что это за субчик, и пояснил ему кое‑что этак культурне–нько, аллегорически, так сказать…
Ветлицкий посмотрел подозрительно на волосатые кулаки Зяблина. Тот перехватил его взгляд, усмехнулся:
- Не–е-е… До этого, Станислав Егорыч, не дошло. Я просто рассказал ему маленький печальный эпизод из моего детства. Бедная мамочка моя всегда страшно беспокоилась обо мне и переживала. Паша, говорила она, сейчас по улицам бросают бомбы и стреляют, кому не лень. Так не вмешивайся ты, пожалуйста, в эти дела. Но я был непослушный ребенок и в наказание получил небольшую контузию. С тех пор со мной случаются ужасные вещи. Мне начинает вдруг казаться, будто я - четвероногое, стою возле своего персонального корыта, а кто‑то посторонний неприлично сует в мое корыто свой нос. Так все бы ничего, если бы я в этот момент, как выражается мой врач из психдиспансера, не делался социально опасным типом. Но оказывается, что я…
"Хорошо–хорошо, - сказал этот подкатившийся. - Я все понял". Он все понял, а? Сообразительный оказался, даже бутылочку охлажденного "нарзана" вручил мне на прощанье.
- Смех смехом, но страннички продолжают шастать среди работяг и, чувствуется, затевают склоку. Предположительно против вас. Кому‑то вы стали поперек горла. Прикиньте на досуге. Неспроста стараются обработать общественное мнение. Кстати, вы знаете, что такое общественное мнение?
Ветлицкий наморщил лоб, стремясь уловить как‑то размашистое колыханье зяблинского многословия.
- Не знаете? Так я вам скажу. Общественное мнение - это мнение одного лица, раздутое его прихвостнями до беспредельности. Примеры нужны?
Ветлицкий махнул безразлично рукой.
- Нет, Егорыч, шутки в сторону! - огрел Зяблин кулаком по станине пресса. - Провокация налицо! Кто-то хочет отбросить нас обратно в каменный век, но времена не те! Хватит шарпать нас, я объявляю войну.