- Мое последнее посещение не имело успеха, - сказал я, хотя тогда у меня было несколько иное мнение. Впрочем, я побоялся развить преимущество из опасения, что мне просто показалось. - Мы попытались вместе прочитать "Танатопсис".
- Она уже сдала экзамен по языку и литературе.
- Да, я знаю.
- Знаете? Откуда? Она мне сама только на днях по телефону сказала.
- От Эстер. - Опять выплыло имя моей жены. Верна сказала Дейлу, Дейл - Эстер, Эстер - мне.
Он и глазом не моргнул.
- Вам стоило бы зайти к ней, честное слово. Она вас уважает.
Я усмехнулся. Мне вспомнились ее сердитое лицо и обнаженная грудь.
- У меня сложилось иное впечатление.
- Вы у нее единственный родственник в городе.
- Не исключаю, что она прибыла в наш прекрасный город именно для того, чтобы быть подальше от родственников.
Сейчас Дейл был почти таким же, как при первой нашей встрече: стеснительный и вместе с тем самоуверенный доброхот, чудаковатый иисусик в джинсах и камуфляжной куртке; он на несколько минут забыл (как он мог? как смел?), что любит мою жену, сорокакилограммовый мешок костей и кишок. Бедная Эстер вылетела из его головы, потому что он беспокоился о бедной Верне.
- Проведайте ее, профессор Ламберт, и посмотрите, как там маленькая Пола - я за нее беспокоюсь.
- Почему?
Он помедлил.
- Верна иногда просто бешеная.
- Но ребенок в детском садике пять дней в неделю. Причем бесплатно. - Финансовую сторону дела уладила Эстер.
- Да, но по вечерам и ночью она ведь дома... Не знаю, не знаю... Это как если бы с вас сняли часть груза, а потом снова весь навалили - он вам еще тяжелее покажется. Так и с Верной. Она почувствовала вкус жизни, поняла, чего лишена. Нет, правда, вы хотя бы позвоните ей. У меня никаких сил на нее не остается.
- Куда же они уходят, ваши силы? - недобро осведомился я.
Лицо Дейла немного омрачилось, расплылись очертания носового хряща, круглых щек, прыщавого подбородка, образовав складки, какие бывают на тельце ребенка. Я намеревался сокрушить его, и эта решимость была четкой, твердой и осмысленной, как удачный пассаж у Тертуллиана.
- Видно, на мою затею. Все думаю, как это сделать - смоделировать реальность на компьютере. Она ведь необъятна. Для хранения данных только об одном городском квартале требуется такой объем машинной памяти, какого нет у всех компьютеров, поставленных в ряд отсюда до Беркли. Даже если посадить программиста-всезнайку и чтобы он работал с молниеносной быстротой. Представляете разницу? Сейчас вот я занят одним коммерческим проектом. Надо сделать так, чтобы прыгал мяч с названием и товарным знаком какой-то собачьей снеди. Казалось бы, чего проще? Но каждый раз, когда мяч стукается о землю, нужно показать, что он слегка сплющивается, иначе это не мяч, а стеклянный шар, который должен расколоться. Во время отскока форма мяча восстанавливается, но в искаженном виде. Получается уже не круг, а части круга, к тому же асимметричные, ведь мяч сплющивается с одной стороны. Все это, конечно, можно просчитать, даже в трех измерениях, но нередко изображения накладываются друг на друга, надпись на мяче растягивается и сжимается раз тридцать в секунду. Не говорю уже об освещении, об отражениях света, о его рассеянии. Тогда нагрузка на вычислительные мощности становится существенной. Если же система загружена еще какой-то программой, можно несколько минут ждать, пока процессор не выдаст результат. Но прыгающий мяч - отнюдь не самая сложная штука. Фигуры, составленные из цилиндров и усеченных конусов, на порядок сложнее. В компьютерной графике, как и в роботехнике, именно эластичность органических веществ очень осложняет применение математических методов.
Я мало что понял из сказанного, и пытаться понять не хотелось. Поэтому я кивнул и ограничился малозначащим замечанием:
- Да, поразительно, если подумать.
- Но за нас думает машина, - уверенно продолжал Дейл. - Делает самую трудоемкую работу. - Его руки опять замелькали в воздухе, как бы иллюстрируя его подступ к проблеме и к машине. - Я подумал, что смешно даже пытаться бит за битом смоделировать творение. Что надо воссоздавать не творение, а Творца. Когда вы сказали, они хотят заслушать меня?
- Вскоре после начала семестра. Думаю, в феврале.
- О господи! Февраль уже на носу, а у меня каша в голове. - Его взгляд устремился в пространство. - Может быть, мне это вообще не по плечу. Иногда мне кажется, что я просто глуп.
- Что ж, глупость - особое человеческое свойство. Она присутствовала во многих благородных начинаниях.
Я услышал прощальную ноту в собственном замечании. Дейл тоже ее услышал, он встал и ушел. Наклоненная голова и опущенные плечи говорили, что молодой человек обескуражен. Я представил, как он идет на моем этаже по длинному коридору, устланному линолеумом шоколадного цвета, мимо закрытых дверей, ведущих в аудитории, как спускается по мраморной лестнице с дубовыми перилами на промежуточную, похожую на часовенку площадку с высоким узким окном, как идет потом по коридору первого этажа, проходит мимо информационного стенда со множеством объявлений: причащение под банджо в какой-то церквушке на окраине, вечерние конференции на темы "Развитие духовности у евреек-феминисток" и "Роль теологии в освободительном движении "третьего мира" в Северной Америке", лекция приглашенного доктора медицины на жгучую тему "Интим и доверие в эпоху СПИДа".
Мы долго донимали друг друга, и после нашей духовной дуэли я чувствовал себя так, словно в грязи вывалялся. Мне было неприятно, что Дейл, из последних сил борющийся за свои убеждения и добивающийся благословения от меня, выставил на свет мои самые сокровенные мысли, мою золотую бартианскую сердцевину. Своих учеников я всегда держал на расстоянии, и вот, пожалуйста: юнец с другого факультета, пришелец с обратной стороны университетской деятельности вмешивается в чужие дела, ставит свои стопы на пути, мало кем хоженые. Даже угловатая Карлисс Хендерсон, которая с унылой настойчивостью потрошит святых, хотела бы знать меня поближе, "установить контакт" с убеленным сединами профессором Роджером Ламбертом, тем самым, кто давно заключил выгодную сделку с окружающим миром и - будь он проклят, если не выполнит ее условий.
2
Я негромко постучал в зеленую дверь. Никогда не был здесь в такое светлое время дня. В окне на том конце обшарпанного коридора стояло солнце. В доме царила целомудренная тишина: дети - в школе, взрослые - на работе или в постели, вместе со своими грехами. Верна открыла дверь. На ней были строгая черная юбка и вязаный сиреневый свитер. Ну да, этим свежим крещенским утром она недавно отвела Полу в садик.
Дверь она открыла быстро, словно ожидала кого-то, но при виде меня круглое бледное - и глуповатое - личико преобразилось, исчезла ямочка. Она втащила меня в квартиру и упала мне в руки. Сквозь несколько одежек я чувствовал упругость ее грудей, слышал жар и стук сердца, заключенного в тонкой, хрупкой грудной клетке. Верна всхлипывала, ее горячее дыхание и горючие слезы скапливались у меня где-то под ухом.
- Дя-ядечка... - вырывался ее пронзительный ребячий голосок, - я все думала, куда ты пропал.
- Никуда не пропадал, все время был в городе, - сказал я, оторопев. - Могла бы и позвонить, если хотела повидаться с нами... со мной. - Первое местоимение указывало на меня и Эстер - тех, кто мог бы заменить ей родителей в случае необходимости, - но поскольку они с Эстер каждый день видели друг друга в детском садике, то сменой местоимения я как бы говорил: понимаю, ты хотела видеть меня, и только меня.
Она не отрывалась от меня. Первый раз за четырнадцать лет я почувствовал, что это такое - обнимать женское тело весом более ста фунтов. Правда, обнимал я ее некрепко, скорее по-родственному.
- О господи, - простонала она, хлюпая носом. - Это было ужасно.
- Что ужасно?
- Все!
- Я слышал, ты сдала часть экзаменов, - сказал я. - И разве плохо каждое утро сбывать с рук Полу? - Мы наконец оторвались друг от друга, хотя облачко ее тепла еще касалось моей рубашки, моих брюк.
Всхлипы сменились фырканьем.
- Не в Пупси дело. - Янтарные, с косинкой, глаза были похожи на глаза недовольной кошки. - Дядечка, знаешь, кажется, я залетела.
- Залетела?
- Ну да, забеременела, - кивнула она. Подкрашенные волосы упали на невысокий лоб, почти совсем закрыв его. Верне не хотелось оправдываться, но она сказала сдавленным голосом: - Сама не знаю, почему так получается. Стоит ребятам только моргнуть...
- Ты говоришь - ребятам?
- Да ладно тебе, дядечка! - Потом произнесла четко, как цитату из колонки советов в женском журнале: - Современная молодая женщина сама выбирает себе партнеров, и вообще...
То и дело повторяемое "дядечка" звучало как насмешка, и тем не менее мой приход подбодрил ее.
- Разве Дейл ничего тебе не говорил?
- Говорил, что тебя что-то гложет, но без уточнений. Сказал, правда, чтобы я у тебя побывал.
- Поэтому ты и пришел? Ну спасибо.
- Что же ты собираешься делать?
Верна пожала плечами, и по рассеянному взгляду, каким она окинула свое жилище, я понял, что она уже забыла и о своей проблеме, и о слезах, и объятиях. Из другой комнаты слышалось радио. Музыка перебивалась балагурной скороговоркой. Затем женский голос словно сбился: "Эй, теперь порядок. Вы на волне "Чащобы". На ящике из-под молочных пакетов молчал телевизор. Комната теперь была похожа на студенческий угол. Появилась книжная полка, крашенная белой краской, где стояли модные журналы и принесенная мной хрестоматия. Появилось новое кресло с пышными, чересчур туго набитыми сиденьем и спинкой, оно что-то напоминало мне, но я не мог сообразить, что именно.
По-настоящему мой вопрос должен был бы остаться невысказанным - как и те теологические вопросы, которыми мы с Дейлом возмущали воздух. Но Верна забывала, что поступки имеют последствия. Ее лицо изменило выражение: еще немного, и она опять ударится в слезы, с какими встретила меня.
- Не знаю, ничего не знаю. Не хочу я ничего делать!
Надо было действовать решительнее.
- Тебе нельзя иметь еще одного ребенка. Тогда ты вообще увязнешь.
Меня вдруг осенило: новое Вернино кресло напоминало мне тот стул с вельветовой обивкой для сидения в постели, который нес на голове высокий молодой негр, когда я шел сюда по бульвару Самнера перед выборами. Разные формы, разные расцветки, но от обоих предметов веяло какой-то безысходной обреченностью. Я потрогал оранжевую обивку.
- Ты, вижу, нашла применение деньгам, что я тебе дал.
- Это кресло для моего дядечки, - сказала Верна тонким голоском, подражая маленькой девочке. - Чтобы он посидел, когда придет в гости. Если придет.
Я опустился в кресло на упругий новый поролон.
- И сколько же раз у тебя не было месячных?
- Кажется, два, - ответила она угрюмо.
Это было ниже моего достоинства - садиться в кресло. Теперь мое лицо находилось на уровне ее бедер. Я был еще взбудоражен тем, что держал ее в объятиях, все еще чувствовал ее тело, ее вес, чувствовал напряженность и свою ответственность. Существует особый, необычный момент эротической истины - не замечали? Момент, когда мы смотрим на человеческую особь противоположного пола как на самку двуногих существ, обреченную, как и самцы, на каждодневную рутину: физические усилия, сон, прием пищи, испражнения. Мы вместе в ней. In carnem.
- Кажется... - заметил я довольно резко. - Ты что, не умеешь считать?
- Подходит третий срок, - проворчала она. Ее бедра в черной юбке покачивались перед моими глазами. Она начинала заигрывать со мной.
- Значит, нет проблемы. Сделать аборт, и все. Скажи спасибо, что сейчас это просто. Когда мне было девятнадцать, приходилось просить разрешения на аборт, унижаться. Аборты были запрещены: считались опасной операцией, многие женщины умирали. Находятся идиоты, которые хотят вернуть те жуткие времена.
- Тебе тоже приходилось просить и унижаться?
- Мне нет, - ответил я неохотно. - Моя первая жена не могла иметь детей. Для нее это была трагедия.
- Но если б могла, ты бы заставил ее идти на риск и делать аборт?
- Мы были женаты, Верна, нечего сравнивать.
- Знаешь, дядечка, а я согласна с теми идиотами. Плод - живое существо. Его нельзя убивать.
- Не пори чепуху! В два месяца никакого плода нет - так, орешек, икринка.
- Сам не пори! Этот орешек во мне, а не в тебе. Я просто чувствую, как он хочет жить. И потом, я по телику видела, как они щипцами ребенка за голову...
- Хватит! О себе подумай. Куда тебе еще один чернокожий ребенок, когда ты и с одним-то жизни не видишь и бесишься.
В любом споре, даже в самом серьезном, бывает момент, когда суть дела куда-то ускользает и все внимание сторон переключается на сам спор, пререкание, взаимный запал. Игривость пристала ее бедрам, как туго обтягивающая их юбка.
- Кто сказал, что ребенок будет чернокожим? - понизив голос и с придыханием сказала она.
- Не важно, какой он будет! - продолжал я горячиться. - Даже если белый, как лилия, нечего ему делать в этом мире. Хочешь, чтобы он всю жизнь страдал? - Я пожалел, что не взял с собой трубку.
- Хочешь знать, дядечка? Мне нравится рожать. Чувствуешь, как ребенок в тебе растет и растет, а потом вроде как чудо. Ты будто раскалываешься, и вас уже двое.
Я подпер голову руками и подумал, что более выразительного возражения не придумаешь. Ее тело скользнуло ближе к креслу.
- А еще хочешь знать?
- Не уверен. - В горле у меня пересохло.
- Мамка не хотела меня рожать, но отец жутко религиозный был, даже до того, как начал рака бояться. Не позволил ей сделать аборт. Поэтому я на него не очень злюсь, что он меня с Пупси из дома выставил. Если б не он, меня бы просто на свете не было. Нигде бы не было.
В дверь постучали. Стук был негромким, нерешительным, но в квартире было мало мебели, хорошая акустика, и потому он показался оглушительным, как пистолетный выстрел над самым ухом.
- Верна? - спросил мягкий рокочущий баритон. - Ты дома, цыпочка?
Мы с Верной застыли, я - в кресле, она стояла рядом, ее бедра были в трех дюймах от квадратного подлокотника. Я поднял голову, посмотрел на нее, она посмотрела на меня, наклонив голову, отчего образовалось несколько подбородков. Потом улыбнулась лукавой материнской, с ямочкой на левой щеке, улыбкой, которой скрепляла наш заговор молчания.
Мужчина за дверью постучал снова, на этот раз громче, решительнее, потом было слышно, как он переступил ногами и присвистнул от нетерпения.
- Не притворяйся, что не слышишь.
Ни Вернин взгляд, ни ее улыбка не изменились, но своими пухлыми, с короткими ногтями пальцами она приподняла юбку, приподняла с тихим шелестом, который мог слышать только я, потом выше, еще выше, до пояса. Она была без трусов. Во рту у меня вмиг пересохло.
- Ну ладно, Верна, - сказал мужчина за дверью самому себе и задумчиво настучал по двери костяшками пальцев какую-то музыкальную фразу. Ее бледно-желтые ноги были как две небольшие стройные точеные колонны, между ними - широкий, как и ее лицо, куст, но волосы в нем - более темные, чем на голове, и завивались сильнее. Завитки поблескивали дужками отраженного света то здесь, то там, дужки сливались в колечки, образуя как бы круглые окошки, сквозь которые просвечивала кожа.
Человек за дверью тяжело и неестественно вздохнул, потом послышалось шарканье ног: он уходил.
Верна опустила юбку и отступила назад. На губах по-прежнему играла улыбка, но взгляд стал серьезным и холодным, едва ли не враждебным.
- К чему этот спектакль? - прошептал я.
- Да так, - сказала она своим обычным голосом. - Просто чтобы занять время, пока он там торчал. Я подумала, ты, может, заинтересуешься. И говори нормально, не шепчи. Он, наверное, слышал нас и стучал, чтобы позлить меня.
- Кто же это был?
- Друг - так ведь говорят?
- Он отец ребенка?
- Вообще-то вряд ли...
- Может быть, отец - Дейл?
- А что, это меняет дело? Можно оставить ребенка?
- Не думаю... Но если это он, то вам надо решать вместе.
- Нечего мне решать, дядечка. И вообще, я тебе давно сказала, не трахаемся мы. Он не такой, как ты. Не считает меня соблазнительной.
- Да, ты - соблазнительная. - То, что она выставила напоказ, потом останется в моей памяти как живое существо, как морской еж на белом океанском дне. Когда она заголилась, на меня пахнуло каким-то особым запахом, сродни знакомому с детства запаху лущеного арахиса, но шел этот запах откуда-то издалека, от начала жизни. Сухость во рту постепенно проходила.
Верна бесцельно ходила по комнате, она была вполне довольна собой.
- Если делать аборт, то это ведь не бесплатно, дядечка.
- В специальных муниципальных больницах - бесплатно. Для того их и создавали, чтобы девочки вроде тебя не краснели перед родителями.
- Да, но все равно они взимают какую-то плату. Это ведь часть рейганомики. Я, может, вообще не хочу в такую больницу. Оттуда уже через час выставляют. Может, я вообще боюсь операций, и мне надо ложиться в обычную клинику. И если я все-таки решусь, не должна ли получить что-нибудь за мои моральные страдания?
- Почему я должен прибегать к подкупу, чтобы ты поступила себе же во благо?
- Потому что тебе хочется потрахать меня. И полизать мою киску.
- Что за выражения, Верна!
- А что? Мамка так не выражалась? - захихикала она.
Мне предстояло узнать глубину ее падения и заодно - стоимость плода. Я спросил:
- Три сотни тебя устроят?
Она вытянула губы, как вытягивают их, когда пытаются выковырять языком застрявшую между зубами крошку, и стала удивительно похожей на мать. Так любила делать молодежь в пятидесятых.
Прикинув, Верна сказала:
- Я должна подумать. Нет, правда, дядечка, кроме шуток. Я думаю, что это грех.
- Все так думают. Но мир погряз в грехах. Мы барахтаемся в этом вонючем болоте и пытаемся узнать, какое из зол меньшее. Пытаемся сделать правильный выбор и отвечать за свои поступки. Это и означает быть взрослым человеком.
- Погоди, погоди... Ты считаешь, что маленькие дети тоже грешны?
- Не я считаю. Так считали Августин и Жан Кальвин. Так считали все христианские мыслители. Мы тоже должны так считать. Иначе мир не пал, и нет нужды в искуплении, и вообще вся история Иисуса Христа... Так или иначе, у тебя своя жизнь. Ты это правильно сказала. И тело хоть куда.
В доме было тихо, словно мы были единственные живые люди в целом свете. Ветер сдувал с карниза снежинки, они роились, поблескивая на солнце. Хотя снега выпало немного, весь январь держались холода, так что он не таял, а хрустел под ногами. Мела поземка, поднимая тысячи маленьких снежных бурь.
Верна пленницей металась по квартире. Но куда ей надо было спешить этим ясным утром? Ей, не имеющей ни машины, ни работы.
- Тело, говоришь, хоть куда?
- Раз я считаю тебя соблазнительной, как нам быть? - спросил я осторожно. У меня снова запершило в горле.
Сначала она не поняла меня, широко раскрыла глаза, потом прищурилась.