Видя, что Кригман отвернулся и опущенные плечи вот-вот исчезнут в толпе гостей, Дейл инстинктивно, как привязанный, делает шаг за ним. Тот идет, тяжело переваливаясь, словно человекобык Минотавр, только что насытившийся плотью молодых людей, посланных ему в жертву. На его посаженной в плечи голове по-прежнему красуется увядший венок. Он видит, как гости живо общаются друг с другом, не хуже генов в замечательном глиняном тесте. Даже младшая дочь Кригмана, пятнадцатилетняя Кора, со скобой во рту, исправляющей прикус, и конским хвостиком на голове, развлекает маленький кружок поклонников: кивающего Джереми Вандерльютена в неизменном костюме-тройке и с часами на цепочке в жилетном кармане, слабоумного сына миссис Элликотт, с лица которого не сходит блуждающая улыбка, и Ричи Ламберта - последний с восторгом и неприязнью наблюдает за неловкой, зато уверенной Кориной попыткой выставить себя взрослой. Все, что занимало Дейла зиму и первый весенний месяц, будоражило мозг и душу, оказалось иллюзией. Он скучает по Верне, такой же неудачнице, как он, и удивляется, что ее нет здесь. Но вот подходит человек, который все знает, - сероглазый, седовласый невозмутимо-непонятный его хозяин...
- Бедный вы, бедный, - пошутил я с наигранным участием. - Потрепал вас Кригман в своей молотилке?
- Много говорит.
- Причем на любую тему. Не обращайте внимания на старого говоруна. Вы чем-то недовольны?
- Да нет, только почему не видно Верны?
- Мы с Эстер решили, что она не впишется.
- Как она вообще? Давно ее не видел.
- У нее все хорошо. Воюет с управлением социальной службы. Ее хотят лишить родительских прав. - Я рассказал Дейлу печальную повесть, опустив самую интересную главу, наше прелюбодейство. Он с облегчением выслушивал рассказ о проблемах, не имеющих космических масштабов.
- Да, ей требуется помощь, - заключил он. - Надо бы заглянуть к ней.
- Обязательно загляните.
Подошла Эстер.
- Дейл, вы скучаете, - словно не замечая меня, упрекнула она его. - Пойдемте, я угощу вас перцем, и поболтаем. - Она потянула его за рукав. На верхней, покрытой легким пушком губе выступил пот. Мне это было хорошо видно, как и ее глаза навыкате и бледно-зеленую радужку. Я чувствовал, что Дейл верит, верит в то, что из этих влажных выпуклостей к нему идет какое-то тайное послание, сокровенное секретное сообщение, будто она забеременела или умирает от лейкемии.
- Напротив, наш друг очень хорошо провел время, - возразил я. - Он обкатывал на Кригмане свою теологическую теорию.
- С твоей стороны было жестоко напустить на него великого зануду Майрона, - сказала Эстер так, чтобы Дейл услышал. - Лучше бы он познакомился с его дочками.
- А я познакомился, - вставил Дейл. - Их зовут Флопси, Мопси и Клопси.
И мы все трое, любящие друг друга печальной любовью, рассмеялись.
3
На другой день, как бы в порядке компенсации за то, что ее не позвали на вечеринку, я позвонил Верне и пригласил ее на ленч. Я знал, ей не хотелось, чтобы ее застукали со мной в ее квартире. Неупорядоченная этика любовных отношений подсказывает женщине, что если лед сломан, любой ее отказ обижает мужчину. Ее материнское чувство, обязывающее защищать все живое, идет на компромисс с сексуальным желанием. Я догадывался, что Верна не хочет стоять перед выбором: принять или отвергнуть меня, равно как и я не хотел дать себе труд совершать работу, как писали в школьных учебниках по физике об идеальном предмете, двигающемся вверх по наклонной плоскости, - работу поставить вопрос ребром. Если я первым не сделаю следующего шага, это тоже ее обидит. Мы взяли определенные обязательства друг перед другом.
Я повел Верну в шикарный ресторан под названием "360 градусов". Расположенный на верхушке самого высокого в городе небоскреба, он совершает с едва слышимым скрежетом зубчатых колес полный оборот каждые полтора часа, что тактично напоминает гостям, что именно столько, и не больше, должно продолжаться застолье.
В то утро, сидя за столом, на который Ричи водрузил свой "сони" со старыми болтливыми мультиками, возле не подозревающей о моих планах Эстер - лицо у нее было опухшее, недовольное, - я прочитал в газете, что приблизительно триста тысяч малолеток в Америке заняты в индустрии детской порнографии. Цифра показалась мне абсурдно высокой - так же, как и до странности похожие статистические данные, которые я увидел несколько дней назад в той же газете (самодовольном либеральном листке, который сдабривает свою высоколобость крокодиловыми слезами по поводу упадка жилищно-коммунального хозяйства в некоторых кварталах): подсчитано, что для издания только одного воскресного выпуска солидной газеты в крупном городе вырубают триста тысяч акров леса. Неужели эти огромные, невероятные числа достоверны? Или какой-нибудь редактор свихнулся на числе 300? Правда, многие числа кажутся более значительными, чем есть на самом деле, включая число 70 - продолжительность средней человеческой жизни. Что же касается генофонда, мы отправляем послания потомкам гораздо раньше, чем принято думать.
Солнце припекало почти по-летнему. Верна ждала меня на скамейке у детской площадки. Деревья как-то неожиданно и быстро покрылись листвой, и потому в окрýге потемнело, и район как бы поделился на участки, разграниченные зеленеющими заборами, отдаленно напоминающими "живые уголки" в садах Версаля. Какие чувства владели человеком, который в заросли рододендронов насиловал дочь миссис Элликотт, а потом задушил ее и бросил, как испачканную смятую салфетку? Когда Верна шла к моей неопределенного цвета "ауди", кучка чернокожих парней провожала ее восхищенными выкриками. Туфли на высоких каблуках, светло-серый, почти белый полотняный костюм, непокорные, зачесанные назад волосы с черепаховыми заколками. Только белесые прядки, торчащие из волос, да дешевенькие браслеты на запястьях - вот все, что осталось от бунтовщицы и портило впечатление.
Господи, я любил ее, любил, сам того не желая. Любил упрямое широкоскулое лицо, пышную грудь под полотняными бортами костюма и строгой бежевой блузкой, широкие бедра в поблескивающем нейлоне, даже двухцветные "шпильки" на ногах. Молодая женщина, с которой у меня полуденное свидание. Пола была в садике, и мы договорились, что сегодня Эстер заберет ее к нам, где девочка бывала все чаще и чаще. Цокая копытцами, Верна вырвалась из упряжи материнства.
- Настоящая леди с головы до пят, - признал я, когда она опустилась на велюровое сиденье рядом.
- Настоящий пижон с головы до пят, - парировала она.
Я обиделся.
- Ну зачем ты так?
- Не зачем, дядечка. Просто в лад сказала. Ассонанс, или как это у вас называется.
Она смотрела вперед, в ветровое стекло, оттягивая неизбежно надвигающуюся ссору. Нос у нее, как я уже говорил, далеко не идеальный, даже смахивает на картофельный клубень, но в профиль смотрится достаточно прямым. Прямой нос - это дар женщине, данный свыше. Все остальное можно подделать.
Мы ехали в центр. Пересекли реку по старому каменному мосту. Миновали кварталы еще более древних кирпичных домов, где вечно образуются автомобильные пробки, а выхлопные газы смешиваются с дымкой, окутывающей некогда солидные муниципальные четырехэтажки, которые давно переделали в студенческие квартиры, а теперь без зазрения совести распродают в качестве кооперативного жилья. С окон осыпается старая штукатурка, филенка, замазка и по деревянным желобам сваливается в ржавые баки, загораживающие и без того узкий проезд. Быть может, дымку добавляет листва высаженных вдоль тротуаров яворов, вязов, конских каштанов - у них на стволы повешены зеленые бачки для собирания сока. Дерево с таким бачком - как человек, перенесший пересадку сердца и теперь ковыляющий к могиле. По весне, в пору опыления, мир деревьев пугающе закипает узорами сережек и плавающим плодоносным пухом. Как однажды заметил наш выдающийся президент, природа сама больше всего загрязняет себя, за что и был несправедливо раскритикован. На смену одной вере приходит другая. Наши либералы-безбожники не допустят, чтобы кто-то посмел хулить и поносить природу, они вскидывают плакаты и скидывают сенаторов ради спасения последнего поганого болота в христианском мире.
Из заброшенных, но когда-то богатых кварталов сквозь облака окиси углерода, сквозь режущие глаза солнечные лучи мы, дергаясь и тормозя, выползали в собственно центр, где парковка в два ряда сужает проезжую часть улицы до одной полосы. Чтобы справиться с беспрестанными заторами, полиция пересела на лошадей, огромных несуразных в море металла животных. Всадники в синем, женщины вперемежку с мужчинами, часто чернее, чем кони под ними, но такие же чуткие, по-королевски свысока взирали на окружающее. Башни из стекла и стали, бесконечные пространства прозрачности и отражений вздымались над магазинчиками, где торгуют странной мелочевкой - пончиками, безделушками на выбор, поздравительными карточками, пластинками. Создавалось впечатление, что все это архитектурное и экономическое могущество зиждется на нашем желании купить еще одну комичную куклу или аляповатую открытку ко дню рождения.
По извилистому пандусу мы съехали вниз (тоже работа, только наоборот - правда, в учебниках по физике наклонные плоскости никогда не были извилистыми), в подземный гараж, где легкий запах сырости напоминал о холодильной кладовке над родником у одного фермера недалеко от Шагрен-Фоллз, где я бывал с отцом, Вероникой и Эдной. Фермер продавал коричневые куриные яйца, початки спелой кукурузы, что-то еще и, как бородатый буфетчик, предлагающий знатоку редкое вино урожая энного года, приглашал отведать ключевой водицы из помятого жестяного ковша. Едва различимый аромат охлажденной жести чувствовался и здесь, в подземном хранилище для автомобилей - больших пустых металлических раковин, скинутых сюда на время своими хозяевами, как скидывают тяжелую одежду. Гараж имел несколько уровней, каждый со своим номером и своим цветом расширяющихся кверху круглых бетонных столбов. В дальнем сыром углу, украшенном лужицами мочи и пустыми пластиковыми бутылками, автоматически открылась дверь, и мы оказались в отделанной винилом кабине лифта, который мягко понес нас вверх. Невидимый оркестр наигрывал пиццикато битловскую мелодию. Качнувшись, кабина остановилась на цокольном этаже, в нее стал набиваться народ, в основном туристы в кроссовках, направляющиеся на смотровую площадку, в руках путеводители, на плечах камеры, и бизнесмены - уже в летних серых, серовато-коричневых, желтовато-серых костюмах, спешащие на очередной деловой ленч, благо представительские получены. Лифт взмыл вверх так стремительно, что прилила кровь к кончикам пальцев и подогнулись колени. На электронном табло мелькали составленные из крошечных лампочек цифры, похожие на микробные палочки, мелькали все чаще и чаще, потом медленнее и медленнее. Кабина остановилась. Туристы гурьбой высыпали к "Седьмому небу", где полно сувенирных лавчонок и замогильный голос по радио рассказывает историю города. Мы же ступили на голубые ковры ресторанного зала - плюшевые канаты, живые пальмы, приглушенный стук ножей, огромные, с пола до потолка, окна, откуда с шестидесятиэтажной высоты открывался вид на улицы, площади, парки. Наш старый город сверху казался красным, как освежеванная туша или человеческое тело при полостной операции.
Когда метрдотель, вздернув тяжелую челюсть, вел нас к нашему столику по пушистым коврам сквозь разреженные дурманящие массы верхних слоев атмосферы, я чувствовал себя так, будто отчетливую фотографию - я и Верна - выставили на всеобщее обозрение. Мы ощущали на себе любопытные взгляды, иногда долгие. В былые времена нас приняли бы за отца с дочерью или дядюшку с племянницей, что отвечало бы истине; сейчас же во мне видели седого ловеласа, развлекающего молоденькую штучку, что тоже отвечало истине. Рядом с расцветающей резвой Верной в косом свете из окон я выглядел, должно быть, старым кряжистым искателем приключений, в каждой клеточке которого таились похоть, жадность и злоба, накопившиеся за полвека существования для себя, о чем свидетельствовали обвислые складки настороженной коварной физиономии. И тем не менее я не был смущен тем, что меня видят с Верной. Никому из моих факультетских коллег или соседей не пришло бы в голову завернуть сюда, в эту поднебесную туристическую ловушку. У нас иной стиль: небольшие уютные ресторанчики на семь столиков с внутренним двориком, втиснутым между прачечной самообслуживания и магазинчиком диетического питания, где шеф-поваром - бывший студент, а вместо карточки-меню - школьная доска. Верна уверенно двигалась между столиками, всей своей фигурой говоря: катитесь вы... Ее бедная во многих отношениях жизнь была богата впечатлениями от общепитовских заведений. За вычетом пластмассовых браслетов и металлических серег наряжена она была подходяще. Мне в первый раз подумалось, что Верна - вовсе не позор для ее и всей нашей семьи, а такой же полноправный ее член, как и все остальные, с такими же покатыми натруженными плечами, какие были у Эдны и у Вероники - до того, как та расплылась в корпулентную мегеру. Каждое поколение - что палка в реке времени, излом только в отражении.
Наш столик находился на подвижном кольце. Едва мы сели, я почувствовал, как мягко уходит из-под ног пол, мы перемещаемся от одной оконной рамы к другой, а там, внизу, сменяли друг друга и сливались в одно крыши и улицы, и весь наш город растворялся в туманной непроглядной дали.
Верна, очевидно, поняла, что я пригласил ее сюда поговорить, и первая пошла в наступление.
- Что ты сделал с Дейлом, дядечка? - поинтересовалась она, подавшись вперед, нависая грудью над пустой пока тарелкой, над стаканом воды с пузырьками, над сложенной салфеткой и прибором с крошечными поблескивающими царапинами. - Он сам на себя не похож... - На лбу и носу у нее уже выступили веснушки. У Эдны, помню, тоже были веснушки летом, когда я скучал у них, а она играла в теннис, плавала, болталась в клубе.
- Отчего же так?
- Говорит, утратил веру. На той вечеринке, куда ты меня не пригласил, он разговаривал с каким-то типом, и тот доказал, что все его проекты - глупости. Думаю, и на компьютере у него ничего не получается. Он надеялся на чудо, но чудес на свете не бывает.
- Тебе было бы скучно на нашей вечеринке. Мы такую каждый год устраиваем, чтобы... как бы лучше сказать... чтобы рассчитаться с долгами по общению. А на компьютере он хотел доказать, что Бог есть. Если бы у него получилось, настал бы конец света. Не понимает он этого, дурачок. Лучше подумал бы, что он представит к первому июня, иначе ему не продлят грант.
- А вдруг он не хочет, чтобы его продлевали? И вообще он собирается уехать из города, вернуться домой. Для некоторых, говорит, восток просто вреден. И для тебя, говорит, вреден.
Окно, у которого мы сидели, в эти минуты было обращено к гавани. Видны были старые причалы, длинные портовые склады, сложенные из гранитного камня, с их шиферными крышами, несколько жилых домов с закругленными, как у игральных карт, углами, автомагистраль, которую сейчас реконструировали и расширяли, - среди отвалов рыжей земли копошились люди и машины. Кто поверит, что города возводят на тонком слое почвы и камней? За причалами простиралась водная гладь, подернутая синим и серым, несколько игрушечных корабликов и островков, окруженных отмелями в форме мазков кистью. На одном островке стояла тюрьма, на другом - завод минеральных удобрений. На дальнем, пропадающем в тумане краю нашего полуострова высился маяк. К югу располагалась плоскость аэродрома с укороченными, как казалось отсюда, взлетными полосами, а немного в стороне - диспетчерская вышка на двух белых опорах, ее зеленые окна - как крошечные изумруды. И надо всем этим, выше, чем видится с земли, - четкий контур, ровный, как осциллограмма мертвеца.
Подошел официант в смокинге. Я заказал себе мартини, а Верне - нечто в русском духе, смесь кофейного ликера с водкой.
- В чем же еще выражается эта воображаемая утрата веры?
- Почему "воображаемая"? У него на самом деле что-то вроде нервного расстройства.
Женщины, в отличие от девочек, склонны к преувеличению.
- Мужчины любят, когда их жалеют.
- Говорит, что не может спать. Раньше он всегда на ночь молился. Говорит, как начну рисовать на экране, сразу плохо делается. Говорит... - Ее голос стал скрипучим, приобрел ту твердость тембра, которая плохо подходит для человеческой речи, - ...говорит, что иногда его просто тошнит, вот-вот вырвет...
- И его рвало?
- Не знаю.
- Понятно. Дошел до точки. Ну да ничего, не умрет. Знаешь, есть вера и вера. Мы думаем, что верим в Бога, но это лишь малая часть того, во что мы действительно веруем.
- Ты вроде как радуешься его беде. Что Дейл тебе сделал?
- Раздражает он меня, - ответил я искренне. - Врывается в кабинет, заявляет, что поймает Бога за хвост, отнимает время. Будешь в моем возрасте, тебе тоже не захочется тратить время попусту. Не только меня изводит, но и Бога. Мой небольшой жизненный опыт подсказывает, что большинство так называемых хороших людей - наглецы и задиры.
Окружающая обстановка делалась радужной. Это действовал мартини. Пол под ногами медленно нес нас по кругу. На щеке у Верны появилась ямочка.
- Видать, потому я и приглянулась тебе. Я ведь плохая.
- Плохая в ласкательном смысле. Ух, какая плоха-а-я! То есть хорошая. Ты мне нравишься в этом костюмчике. Не броский и отлично вписывается в эту обстановку.
- Стараюсь подладиться под других, дядечка. Но...
"Девчонки хотят повеселиться", - закончил я за нее.