ТОМАС. Да уж, пока я не вылечил тебя, не взял тебя в руки и не заставил жить по часам. Есть лекарство, которое и тебе поможет, Мартин, разбудит тебя. Отныне тебе придется думать только о твоей золоченой карете, берись за дело и все лишнее выбрось из головы.
МАРТИН. Нет, не сейчас. Мне надо подумать. Я должен вспомнить то, что слышал, что мне было сказано сделать.
ТОМАС. Выбрось это из головы. Если работаешь, то работай, нельзя одновременно думать о двух вещах. Вот в воскресенье или в святой праздник, пожалуйста, делай что хочешь, а в будни, будь добр, чтоб ничего лишнего, иначе можно ставить крест на нашем деле.
МАРТИН. Не думаю, что меня увлекает каретное дело. Не думаю, что мне было приказано делать кареты.
ТОМАС. Поздно говорить об этом, когда ты все, что у тебя есть, вложил в дело. Заканчивай работу, и тогда, может быть, я разрешу тебе отвезти карету в Дублин.
ЭНДРЮ. Вот это да, это будет ему по вкусу. Когда я был молодым, то больше всего на свете хотел побывать в Дублине. Дороги – это здорово, главное, им нет конца. Они все равно что змея, проглотившая свой хвост.
МАРТИН. Нет, я был призван не к путешествиям. Но к чему? К чему?
ТОМАС. Ты призван к тому же, к чему призваны все, у кого нет больших богатств, – к труду. Без труда и жизни бы никакой не было.
МАРТИН. Интересно, так ли уж важно, чтобы эта жизнь продолжалась? Не думаю, что это так уж важно. Как сказал мюнстерский поэт? "Перенаселенный, ненадежный мир, что без колясок ни на шаг". Вряд ли я призван к этой работе.
ЭНДРЮ. Мне тоже лезли в голову такие мысли. Жаль, что семейство Хиарнов вообще должно работать.
ТОМАС. Поднимайся, Мартин, и не повторяй дурацкие слова. Ты задумал золотую карету, ты мне все уши прожужжал ею. Ты сам придумал ее, всю расчертил, не забыл ни об одной мелочи, а теперь, когда конец близок и тебя ждет победа, лошади уже ждут, чтобы везти тебя в Дублинский замок, ты вдруг засыпаешь и потом болтаешь всякий вздор. А нам грозит потеря денег, ведь мы можем и не продать карету. Ну-ка, садись на лавку и принимайся за работу.
МАРТИН (садится). Попробую. Не понимаю, зачем я вообще за нее взялся, всё какой-то дурацкий сон. (Берет колесо.) Какая радость может быть от деревянного колеса? Даже позолота ничего не меняет.
ТОМАС. Начинай. У тебя была какая-то задумка насчет оси, чтобы колесо катилось гладко.
МАРТИН (роняет колесо и хватается за голову). Не получится. (Со злостью.) Зачем вам понадобилось, чтобы священник разбудил меня? Моя душа – это моя душа, и мой разум – мой разум. И где они гуляют – моя забота. У вас нет власти над моими мыслями.
ТОМАС. Нечего так разговаривать со мной. Во главе семейного дела стою я, и, племянник ты или не племянник, я не потерплю, чтобы ты или кто-то другой работал спустя рукава.
МАРТИН. Лучше я пойду. Все равно от меня толку не будет. Я должен – мне надо побыть одному – иначе я забуду, если не буду один. Дай мне, что осталось от моих денег, и я уйду.
ТОМАС (открывает шкаф, достает мешок и бросает его Мартину). Вот все, что осталось от твоих денег! Остальное ты потратил на карету. Если хочешь уйти, уходи, и с этой минуты мне плевать на тебя.
ЭНДРЮ. Послушай меня, ТОМАС. Мальчишка еще дурачится, но скоро это пройдет. Он не в меня, ему твои слова безразличны. Успокойся, оставь его пока, оставь его мне, послушай, я ведь понимаю его.
Он ведет Томаса вон из мастерской, и Мартин со злостью захлопывает за ними дверь, после чего садится и берет в руки льва и единорога.
МАРТИН. Как будто я видел светящееся существо. Что это было?
ЭНДРЮ (открывает дверь и просовывает внутрь голову). Послушай, Мартин.
МАРТИН. Уходи. Не хочу больше разговаривать. Оставь меня одного.
ЭНДРЮ. Да подожди ты. Я понимаю тебя. Томас тебя не понимает, а я понимаю. Разве я не говорил, что когда-то был таким же, как ты?
МАРТИН. Как я? Ты тоже видел то, что не видят другие? То, чего тут нет?
ЭНДРЮ. Видел. В четырех стенах мне плохо. Томас не знает. О нет, он не знает.
МАРТИН. У него не бывает видений.
ЭНДРЮ. Не бывает. В его сердце нет места веселью.
МАРТИН. Он никогда не слышал нездешнюю музыку и нездешний смех.
ЭНДРЮ. Нет. Он не слышит даже мелодию моей флейты. Я прячу ее в соломе, что на крыше.
МАРТИН. С тебя тоже соскальзывает тело, как с меня? Твое окно в вечность открыто?
ЭНДРЮ. Нет такого окна, которое Томас закрыл бы, а я не мог открыть. И ты такой же, как я. Когда я еле двигаюсь по утрам, Томас говорит: "Бедняжка Эндрю стареет". Больше он ничего не хочет знать. Сохранять молодость – значит делать то, что делают молодые. Двадцать лет я ускользал от него, и он ни разу ни о чем не догадался!
МАРТИН. Говорят, это экстаз, но какими словами объяснить, что это значит? Разум как будто освобождается от мыслей. Когда мы облекаем чудо в слова, эти слова так же похожи на чудо, как ежевика на солнце или луну.
ЭНДРЮ. Я понял это в те времена, когда меня считали буяном и все время докучали вопросами, что хорошего я нахожу в картах, женщинах и выпивке.
МАРТИН. Так помоги же мне вспомнить мое видение и разобраться в нем. Я все забыл. Постой, оно возвращается понемногу. Я знаю, что видел топчущихся единорогов, потом появился некто, все время меняющийся и в чем-то сверкающем. Что-то должно было случиться, так мне казалось, или быть сказано, что-то такое, после чего моя жизнь переменилась бы, стала бы сильной и прекрасной, как бег единорогов, а потом, потом…
ГОЛОС ДЖОННИ БОКАЧА (за окном). Бедный я, бедный, нет у меня ни еды, ни работы, ни земли, ни денег, ни друга, ни приятеля, ни надежды, ни здоровья, ни тепла…
ЭНДРЮ (глядит в сторону окна). Те самые попрошайки. Отправляются со своими хитростями и воровством на Кинварскую ярмарку.
МАРТИН (нетерпеливо). Здесь неспокойно… Пойдем в другую комнату. Я пытаюсь вспомнить.
ЭНДРЮ. Вид у них не того. Надо их прогнать, но сначала дам им что-нибудь.
МАРТИН. Прогони их, или пусть они замолчат.
ДРУГОЙ ГОЛОС:
Моей молитвой будет защищен
Всяк, кто поможет мне теперь,
Его поддержит в среду Рафаил,
В четверг накормит Сахиил,
Бедою в пятницу займется Хамиил,
И Кассиил богатство даст в субботу.
Если подадите нам, подадите Самому Богу и укрепите богатство Небес.
ЭНДРЮ. Эй! Он лезет в окно.
Джонни карабкается вверх.
ДЖОННИ. Клянусь своими грехами, тут никого нет.
ПОДИН (снаружи). Прыгай внутрь и посмотри, нельзя ли там что-нибудь взять.
ДЖОННИ (прыгает внутрь). Все мои благословения пусть обратятся в проклятия тем, кто ничего тут не оставил! (Он все переворачивает) Наверно, что-то есть в сундуке, но как его открыть?
Пригнувшись, Эндрю приближается к нему.
НЭННИ (снаружи). Поторопись, хромой краб! Мы не можем стоять тут вечность!
ДЖОННИ (хватает мешок с деньгами и обеими руками поднимает его над головой). Глядите-ка, что я нашел, глядите!
Эндрю подходит сзади и кладет руку ему на плечо.
Мы пропали!
Мешок шумно падает на пол.
МАРТИН (подбегает, хватает его. Головы в окне исчезают). Вот оно! Я вспомнил. Так оно и было. Это приказ. Кто прислал вас сюда?
ДЖОННИ. Несчастье послало меня сюда и голод, трудные пути Господни.
НЭННИ (снаружи). Так оно так, мой бедняжка, мой единственный сыночек. Будь милостив к нему, ведь он лишь сегодня покинул тюрьму.
МАРТИН (обращаясь к Эндрю). Я пытался вспомнить – когда он произнес одно слово, у меня получилось. Я увидел меняющегося некто; он держал сверкающую чашу. (Поднимает руки.) Потом чаша упала и с громким стуком разбилась. И я увидел, как единороги топчут ее. Они разбили наш мир на кусочки – когда я увидел это, то закричал от радости! И услышал приказ: "Разрушай, разрушай, разрушение творит жизнь, разрушай!"
ЭНДРЮ. А с ним что делать? Он же хотел унести твое золото.
МАРТИН. Как я мог забыть или ошибиться? Нет, я все помню. На меня накатило, как волна, как речной поток.
ДЖОННИ (плачет). Голод и жажда привели меня сюда.
МАРТИН. Других посланий у тебя нет? Ты видел единорогов?
ДЖОННИ. Ничего я не видел и ничего не слышал. Я чуть не умер от страха и от тюремных ужасов.
МАРТИН. Надо разрушать все, что стоит между нами и Богом, между нами и блистающей страной. Круши стену, Эндрю, круши все, что между нами! Но с чего начать?…
ЭНДРЮ. О чем ты?
МАРТИН. Этот человек всего лишь начало. Он был послан – бедный, у него ничего нет, поэтому он видит Небо, как мы не можем его видеть. Он и его спутники поймут меня. Но как сделать, чтобы все люди потянулись к нам сердцем и поняли нас?
ДЖОННИ. А ячменный сок на что?
ЭНДРЮ. Ты хочешь возвысить людские сердца? Об этом ты думал все время? Если ты примешь на себя проклятия, я все сделаю. Но ты должен дать мне денег. (Берет мешок.) О, у меня такое же сердце, как у тебя. Мы всех возвысим. К нам отовсюду сбегутся люди. Это будет великий день.
ДЖОННИ. Можно мне пойти с тобой?
МАРТИН. Нет, оставайся тут. Нам нужно о многом подумать и многое сделать.
ДЖОННИ. Мы все погибаем от голода и жажды.
МАРТИН. Так купи себе поесть и выпить, чтобы стать сильным и храбрым. Собери людей. Приведи их сюда. Нам надо совершить нечто великое. Мне надо начать – и я хочу объявить об этом всему свету. Веди сюда всех, всех веди. А я пока приготовлю тут.
Он стоит, глядя вверх, словно в экстазе; Эндрю и Джонни Бокач уходят.
Акт второй
Те же декорации. Мартин расставляет кружки, кладет хлеб и т. д. на стол. Он погружен в свои мысли.
МАРТИН. Входите, входите, все готово. Вот хлеб и мясо, я всем рад.
Не слыша ответ, он оборачивается.
ОТЕЦ ДЖОН. Я вернулся, Мартин. Мне надо кое-что сказать тебе.
МАРТИН. Проходите. Скоро тут будут и другие. Не такие, как вы, но я всех приглашаю.
ОТЕЦ ДЖОН. Мне неожиданно припомнилось кое-что, о чем я читал еще в семинарии.
МАРТИН. У вас усталый вид.
ОТЕЦ ДЖОН. (усаживаясь). Я уже почти подошел к дому, когда вспомнил, и побежал обратно. Это очень важно, ведь там речь шла о таком же трансе. Когда видение приходит с Небес, хоть во сне, хоть не во сне, потом человек помнит все, что видел или слышал. Что-то должно быть, кажется, у святого Фомы. А я знаю, потому что много лет назад читал длинное рассуждение об этом. Но, Мартин, с тобой было другое, скорее, это одержимость или навязчивая идея, когда дьявол входит в тело человека или мрачит его рассудок. Те, которые отдают свое тело вражеской силе, мошенники, ведьмы и им подобные, часто видят то, что происходит в отдалении или должно случиться в будущем, но стоит им очнуться, и они обо всем забывают. Кажется, ты сказал…
МАРТИН. Что ничего не помню.
ОТЕЦ ДЖОН. Нет, что-то ты помнил, но не все. Природа – великая сонливица, и в ее снах обитают опасные злые духи, но Бог выше Природы. Она – тьма, но Он все проясняет, потому что Он – свет.
МАРТИН. Теперь я все вспомнил. По крайней мере, то, что имеет для меня значение. Один бедняк принес мне весть, и теперь я знаю, что должен делать.
ОТЕЦ ДЖОН. А, понятно, весть, вложенную в его уста. Мне приходилось читать о таком. Бог иногда использует обыкновенного человека как вестника.
МАРТИН. Наверняка вы его встретили, ведь он только что ушел отсюда.
ОТЕЦ ДЖОН. Возможно, возможно, так оно и есть. Самого обыкновенного незаметного человека иногда посылают с вестью.
МАРТИН. В моем видении были топчущиеся единороги. Они разрушали наш мир. Я должен быть уничтожен; разрушение – та весть, которую он принес мне.
ОТЕЦ ДЖОН. Разрушение?
МАРТИН. Мы вернем прежнюю благородную жизнь, прежнее блистание.
ОТЕЦ ДЖОН. Ты не первый, кому было дано такое видение. (Поднимается и принимается ходить взад и вперед) Оно давало о себе знать то в одном месте, то в другом, являлось то к одному человеку, то к другому. Это ужасное видение.
МАРТИН. Отец Джон, вы думали о том же.
ОТЕЦ ДЖОН. Люди тогда жили праведной жизнью, и было много святых. Тогда была почтительность, а сейчас лишь работа, да бизнес, да как пожить подольше. Ах, если бы кто мог изменить это все в одночасье, пусть даже войной и силой! Святой Сиаран молился в пещере о возвращении прошлого!
МАРТИН. Не обманывай меня. Вам было веление.
ОТЕЦ ДЖОН. Почему ты спрашиваешь? Ты спрашиваешь меня о таких вещах, о каких известно лишь моему духовнику.
МАРТИН. Мы вместе. Вы и я должны объединить людей.
ОТЕЦ ДЖОН. Я тоже спал, как спал ты, это было давно. И у меня было твое видение.
МАРТИН. И что случилось?
ОТЕЦ ДЖОН. (резко). Ничего, это был конец. Меня послали в дальний приход, где я теперь служу и где нет никого, кого я мог бы повести за собой. С тех пор я там. Мы должны запастись терпением; мир был разрушен водой, и теперь он должен быть истреблен огнем.
МАРТИН. Зачем нам терпение? Чтобы прожить семьдесят лет, чтобы потом пришли другие и тоже прожили семьдесят лет; и так поколение за поколением, а тем временем прежний блеск будет все больше и больше тускнеть.
Снаружи слышится шум. Входит стоявший за дверью Эндрю.
ЭНДРЮ. Мартин говорит правильно и хорошо говорит. Разве это жизнь – строгать доски для телеги или оглоблю? Ну нет. Разве это жизнь, спрашиваю я вас, сидеть за столом и писать письма человеку, который хочет карету, или человеку, который никогда не заплатит за сделанную карету? А тут еще Томас приструнивает: "Эндрю, дорогой Эндрю, как у тебя с покрышкой на колесо?" Разве это жизнь? Это не жизнь. Вот я и спрашиваю всех вас: о чем вы вспомните перед смертью? Сладкую чашу в уголке вдовьей распивочной вы вспомните. Ха, ха, вы только послушайте! Деревенские запомнят это до конца своих дней.
МАРТИН. Почему они кричат? Что ты сказал им?
ЭНДРЮ. Не думай об этом, ведь ты поручил мне сделать храбрыми их сердца, и я сделал. Среди них нет ни одного, у кого голова не горела бы, как бочка со смолой. Что сказал твой приятель-бродяга? Ячменный сок, сказал он.
ОТЕЦ ДЖОН. Проклятый злодей! И ты напоил их!
ЭНДРЮ. Ну нет! Я возвысил их до звезд. Так мне приказал Мартин, и никто не скажет, что я не исполнил его приказ.
Шум за дверью, и Бродяги вталкивают внутрь бочонок. Они кричат: "Ура благородному хозяину!" – и показывают на Эндрю.
ДЖОННИ. Это не он! Вот он!
Показывает на Мартина.
ОТЕЦ ДЖОН. Зачем ты привел сюда это дьявольское отродье? Иди прочь, слышишь? Прочь! И всех забирай с собой!
МАРТИН. Нет, нет, я пригласил их. Нельзя так с ними. Они – мои гости.
ОТЕЦ ДЖОН. Гони их из дома твоего дяди!
МАРТИН. Знаете, отец, будет лучше, если уйдете вы. Возвращайтесь домой. Я исполню веление, а для вас, верно, так лучше, что вы не подчинились ему.
Отец Джон и Мартин выходят.
БИДДИ. Повезло старику, что он не сунулся к нам. Ему кушать надо, но и нам голодать ни к чему! А не то выпотрошили бы его и сшили из его кожи мешки.
НЭННИ. Не слишком ли ты торопишься? Посмотри-ка на себя сначала, у тебя весь кафтан в пятнах, так ты спешил набить карманы! Это ты-то лечишь и предсказываешь судьбу? Голодный пройдоха, вот кто ты!
БИДДИ. А тебя подымут завтра пораньше и поведут на тюремный двор, где твой сыночек топтал землю до сегодняшнего утра!
НЭННИ. У него-то была мать, и он узнал бы меня, коли увидел бы, а твой сын не узнает тебя, даже если встретит на виселице.
ДЖОННИ. Знать-то я тебя знаю, ну и что из того? Что толку мне было шляться с тобой? Что мне доставалось от тебя? Да не видел я от тебя ни днем, ни ночью ничего, кроме твоего вздорного нрава, хотя вечно тащился за тобой, обвешанный твоими мешками.
НЭННИ. Ни дна тебе, ни покрышки! Что ему, видите ли, доставалось от меня! Уж побольше, чем мне доставалось от твоего папаши! Ведь, кроме обид и синяков, я от него ничего не видала.
ДЖОННИ. Так-то оно так, но ведь не бросала же ты его! Всегда ты была вруньей и дурой, такой и останешься даже на краю могилы.
НЭННИ. Вечно я выпрашивала, а потом делилась с тобой, будь ты проклят! Лучше б мне было не знать тебя! Почему не отломала я прут покрепче, чтобы поучить тебя доброте и учтивости, пока ты был еще мал?
ДЖОННИ. Ну вот, теперь о прутьях заговорила! Да не учила ты меня никогда и ничему, кроме воровства, и это с тебя, а не с меня взыщется за мои грехи в Судный день.
ПОДИН. Клянусь честью, у вас лучше получается, чем у Гектора, когда он дрался за свою Трою!
НЭННИ. А ты помолчи! Нам не о драке надо думать, а о том, как набить живот и выспаться вволю. Дай-ка мне немножко табачку набить трубку – может, снимет он с моего сердца усталость от долгой дороги.
Эндрю протягивает ей табак, и Нэнни с жадностью хватает его.
БИДДИ. Мне надо было дать, а не ей. Уже сорок лет, как, закуривая трубку, я не забываю о табачной молитве. А она никогда и не вспоминает ни о чем подобном.
НЭННИ. Смотри не подавись, зарясь на мою долю!
Они не могут поделить табак.
ЭНДРЮ. Ну, ну, ну! Вас хорошо принимают в этом доме, ну и нечего спорить и ругаться. Такие бродяги, как вы, должны смеяться и радоваться жизни. Неужели вы не знаете ни одной песни, которая веселила бы сердца?
ПОДИН. Джонни Бокач хорошо поет. Он всегда пел на ярмарках, да вот в тюрьме охрип немного.
ЭНДРЮ. Ну, так спой хорошую песню, такую, чтоб от нее храбрым стало сердце мужчины.
ДЖОННИ (поет).
Спешите, парни, все ко мне,
Послушайте меня,
Я курицу тащил с двора,
Сержант пальнул в меня.Его помощнички бегом
Примчались на подмогу,
Связали, словно петуха,
Не чую руку-ногу.Судья велел меня сослать,
Корабль стоял в порту,
Вот, запрягли меня с тех пор
Пахать в чужом краю.
ЭНДРЮ. Ничего нет хорошего в твоей песне, очень она грустная. Для меня это все равно, что пилить бревно. Вот подождите, я сейчас принесу мою флейту.
Уходит.
ДЖОННИ. Думается мне, здесь не хватает добрых приятелей, а у того, молодого, хватит денег, чтобы приютить нас с нашими пожитками.
ПОДИН. Ты считаешь себя слишком умным, Джонни Бокач. Лучше скажи мне, кто этот человек.
ДЖОННИ. Хороший парень, полагаю, имя которого скоро будут знать на всех дорогах.