6
Тогда-то, в то время безвременья я и отправился однажды к психотерапевту: а что, почему бы и не попробовать, хуже-то уже некуда. Да, после того, как я выжил, чтобы открыть людям правду, одну только правду и ничего кроме правды, и в самом деле на пике разоблачительства и обличительства написал книгу, был одобрен и стал членом некоего технического союза инженеров человеческих душ, хотя уже понял, что при всей правдивости, добросовестности и упорстве написал что-то не то, попробовал выправить, написать заново, ан нет, в пересмотре дела было мне отказано по полной к этому времени творческой импотенции, после того, как я впал в делириум и подлинную прижизненную смерть, наблюдал маразматическую старость тестя и краткое восстановление его души перед смертью, после того, как у меня и надежды не осталось ни на что, кроме тусклого прижизненного существования в качестве трупа, - я однажды пошел к психоаналитику и увидел ту луговину, которую не перейдешь. Прекрасный конец. Высокая трагедия. Возмездие. Покаяние. Весь набор благоглупостей.
Композиция - это и есть, на чем закончить. Оно и в самом деле походило на конец. Но конец вывернул в середину, стал переломной серединой жизни. Еще не законченный - еще не законченной.
Решился я на этот поход отчасти потому, что Фрейда в то время "поливали". я уже говорил тебе: мне и самому Фрейд, а может его адепты, не нравились. и вот, с одной стороны психоаналитики мне не нравились, потому что весь мир у них либо штырь, либо дырка, а я не только однолинейности, я и двухлинейности не люблю, даже и у Господа Бога, когда только либо ад, либо рай, либо вечная смерть, либо вечная жизнь, - напротив, я люблю то исключенное классической логикой третье, которое жонглирует альтернативой. с другой же стороны, как может никому другому, - я ведь больше революционер, чем коммунист, - мне ведома бешеная сила подавленного, не обязательно сексуального: чем больше давить, тем сильнее становится. Пуля ведь - кусочек железа, который становится молнией, когда сдавленное взрывается. Хотя психоаналитики, по моему мнению, сводили все к подавленному темному, а на свете чаще давят светлое, чем темное, мне была интересна практика освобождения подавленного. Освобождения освещением. Угадывание, просветление образов. Сгущение того, что в первом приближении расплывчато и невнятно.
И мальчишка оказался приятный. Бывают такие мальчики и в двадцать, и в двадцать пять, и даже в сорок, и позже - ангелы не стареют, даже ангелы, занимающиеся вытаскиванием на свет чудовищ, разгадываньем велительно-темного. На свету, правда, многие чудовища оказываются липовыми. К тому же мальчик и впрямь оказался талантлив, чуть ли не гениален, что я понял по-настоящему позже.
Не забивай мне голову посторонними именами: будь то Фрейд или Юнг, я знаю только конкретную гениальность мастера, непосредственно работающего с конкретной психикой конкретного человека. Теоретик, который вообще, вне конкретики, для меня сомнителен, как и доброта вообще, и хорошесть вообще.
;;
Отправившись на психологический сеанс, я только сомневался, вполне равнодушно кстати, что доктор согласится заниматься мной, ожидал отказа, уклончивости. в таком возрасте, мол, мы уже не лечим, только лишь помогаем приспособиться к естественному угасанию: это ведь не больно - угасать. Тем более черепно-мозговые травмы, травматический энцефалит, многолетний стресс. Все ресурсы выбраны, зубы сточены, пардон - удалены, рекомендуется кашка и прочее, выпить тоже изредка можно, все равно ничто уже не в состоянии помешать естественному отпадению от жизни. Словно долгие годы нам итак не было предписано отсутствие. И - почему бы вам не заняться мемуарами - материал, конечно, не способствует умиротворению, но сбрасывает впечатления и учит юношество уму-разуму.
Однако мне нечему было учить - сам ничего не понимал. Бывает: понимаешь-понимаешь, а потом вдруг ни черта не понимаешь.
Ну, и какое-нибудь увещевание мягкое: что ж вы, дескать, через столько прошли, и вдруг скуксились - все, слава Богу, в прошлом, а войны атомной не будет. Тогда ведь все свихивались на полной атомной катастрофе нашего милого земного шарика, как позже на экологии, перенаселении или необъятной, погребающей нас под себя информации.
Если же все же мною займутся, я ожидал множества вопросов, тестов на аналогии, на быстрые ответные слова и всего в этом роде. Но кушеточного эксперимента не ожидал.
Насчет того, как Филипп меня, расслабленного, расслаблял, ты уже слышала. Насчет лугов земных и посмертных, тех луговин, где время не течет, - тоже.
Как, я тебе еще не сказал, что это был за луг? Это называется: долго загадывать загадку, а про разгадку забыть.
Обыкновенный в общем-то для нашей страны луг: большое братское кладбище зэков. Насчет братства, конечно, сомнительно - каждый, вымирая, одинок. Многотысячное кладбище. Несчитанные тысячи, на которых возрастают божие цветы - у нас беспроигрышная система удобрения лугов и полян. Это был луг, с которого не собирают ягод, по которому не ходят, потому что он рыхл и пустотен. с первого шага я стал бы проваливаться и спотыкаться, превращая этот прекрасный, нетронутый луг в ямы, обнажая черепа и кости - тут легли массы, ни в какие гроба их не укладывали, не перечисляли и поименно.
Вот и все - очень прозаически. и никакого мрака и ужаса, никакой мистики. Мистика мне всегда была как-то не с руки - некая дурная материализация отнюдь не материальных вещей. я циник в отношении материальной жизни. я видел промерзшие бараки. Видел приходивших с допроса обмоченных и обмаранных людей. Видел простоту смерти. я видел бесконечную вереницу женщин-зэчек, голосующих за жизнь голой задницей, и рад был, что к ним на одну ночь вопреки всем формулярам допустили зэков-мужиков. и луг этот я знал в его реальности.
Но речь ведь шла не о реальном луге. и хоть я и не поддерживал попыток толкования Филиппом моего видения, имелась и у меня версия. я знал уже немного символику и понимал явленное так, что это поле, это многотысячное кладбище оклеветанных, безвременно, бессмысленно погибших, загубленных - неподъемно, неохватно, мне не осилить его, не пройти, не поведать, а до этого мне и смерти нет, до этого мне не прикоснуться к дорогим ушедшим, нельзя, невозможно - увязнешь, заспотыкаешься, затрясешься в провальной шахте костяных этажей. Не поднять, не осилить - вот что смутно, полуосмысленно понимал я.
Утаивая свою версию, я вел себя видимо непорядочно. Не хочешь - не приходи, правда ведь? Непоследовательно я себя вел. Но Филипп и сам непоследователен был. и полагаю, тем-то и хорош.
Он явно заинтересовался моим случаем. Сначала он мне предлагал всякие технические уловки преодолеть этот луг, вплоть до аппаратов и приспособлений.
А между прочим, однажды я этот луг преодолел. Правда, уже не в эксперименте, а во сне. в этом сне все как-то обернулось: пустоты, в которые проваливается нога, были уже не пустотами, а сверхплотной подстилкой, фундаментом легкотравного луга. Арбуз, который на этот раз нес я, все еще был тяжел, но механика вычислила, как с помощью рессор, пружинок, ремешков, колесиков сделать его невесомым. Однако свидание с отцом было заменено свиданием с давней любовницей, карлицей - сон даже преувеличил ее карликовость. Какая чудная, кстати сказать, была женщинка, урод уродом, доступная во всех положениях - со смехом, всегда со смехом. и увидев меня, она хоть и называла меня каким-то другим именем, но я с важностью сновидного знания, соображая, что странно было бы ей не путать наши имена, был вполне уверен, что она вспомнила именно меня, какое бы имя, радуясь мне, ни называла. Как счастливо она плакала, размазывая по смешному, сияющему лицу слезы катарсиса и смеха, и радостный ее смех звучал за каждым ее словом.
Как, спрашивается, вот этот-то сон можно было истолковать психоаналитически? Но что с меня возьмешь - кривого человека с кривым сознанием?
Об этом сне я, разумеется, Филиппу не сообщил - еще бы решил, что я издеваюсь над ним.
Филипп же продолжал свои технические, как мне казалось, поиски способов для меня перейти этот луг: а так? а если так? а что, если таким образом?
Когда же я, устыдившись наконец, рассказал ему, что это за луг, он только поморщился:
- Вы же умный человек, Митмих, неужели вы не заметили, что средства пройти по этому лугу, реальные средства имеют мало отношения к вашему лугу.
Он понял-таки принципиальную непроходимость такого луга. Как мистер Артур Кларк, успокоивший проходческий зуд человеческих пилигримов: его величество Космос - бесконечен и неохватен. Необъятный Космос. Неподъемная работа, неправильная работа.
Принципиальная невозможность. Как во сне, когда тебе позарез нужно в туалет, - пардонэ муа за непристойную аналогию, - однако все туалеты заняты, вокруг женщины, двери то и дело распахиваются, всюду таблички: "туалет не работает", "туалет на ремонте", "санитарный час", "перерыв до вечера", забежал за дерево - дерево валится, ринулся в какой-то дворик - женщина из окна выглядывает. Выхода нет. Или выход принципиально другой.
;;
Вылечил ли меня мой юный психотерапевт?
Сначала-то я подумал, что да, помог, полегчало, я начал дышать. Да, легче мне стало, силы во мне прибывали. Однако писать я, как и до Филиппа, не мог - книга по-прежнему оставалась за семью печатями.
Но мне как-то безразлично это стало.
Почему я все же не пишу, интересовались знакомые. я отвечал: что же писать, уже проехали зеленый свет, уже задвинули тему, осудили и покаялись, время прошло, уже никому это не нужно, а в стол, дескать, писать не умею, рукопись в столе, она ведь как зэк в тюрьме, а я не хочу такой жизни рукописи, какая выпадает заключенному.
На самом же деле я не писал, потому что не хотел, не мог писать. Не из страха перед тем, чтобы пройти это снова, из другого какого-то отталкиванья от написанного мной, от написанного другими. Стыдно сказать, но мне было скучно. Или же, как бы это выразить, - так, знаешь, бывает, когда зайдешь не с того боку. Как бывает, когда по всем реалиям, по всей логике необходимо что-то сделать, и нет никаких убедительных доводов, вообще нет доводов не делать этого, а что-то в тебе противится, ты просто не можешь, и все тут. Ты выжил для того, чтобы сделать это, это было целью, смыслом твоего существования - и отвращенье к деланью, без каких бы то ни было оснований.
Так что эти сеансы закончились для меня несколько оборотным образом. Как если бы я пришел расспросить, как мне пройти через пригрезившееся поле, долину смерти, для встречи с отцом на той стороне поля, и кто-то мне объясняет, как это можно сделать, и я понимаю, что и в самом же деле можно, и благодарю, и ухожу, и меня спрашивают потом: ну что, достиг, - а я: да нет, я передумал идти, я мучился не тем и не о том.
В психоанализе ведь как: ты думаешь не то, что думаешь, ты знаешь не то, что знаешь, ты хочешь обратного тому, что будто бы хочешь. Вспомни историю с Флоренским...
Я должен был написать неисчерпаемое, неподъемное, невозможное, когда и немногого-то не поднять, а оказалось, и этого немногого не нужно было писать. Ни скорби, ни сытости, ни нищете не нужно притворяться ни грудой продуктов, ни грудой трупов. я не хотел писать книги ужасов.
Я спал, я читал, я гулял. я был бездельником праздным.
Однажды ночью меня разбудил удар грома. и хотя я не проспал и двух часов, было впечатление совершенной бодрости. я заснул с вечера в предгрозовой духоте, и сон был нездоровый, душный, муторный. Но когда ударил гром, не первый уже наверное, гром такой, словно ухнула бетонная люстра и звонко рассыпались железки и стекло, - была уже изобильная, ночная гроза, и я был свеж и бодр. Впервые я видел, да что - впервые, единственный раз в жизни, - разноцветные молнии и разноцветные небесные, облачные луга. Молниеносный росчерк огня с огромным наносекундным светом и обширным ландшафтом туч - и мгновенный мрак, и треск, и гул грома. Звук запаздывал, и он был другой, не в образе молнии. Молнии и звук мало относились друг к другу, хотя рождались одновременно.
Когда наступала тьма и шелестел дождь, и казалось, молнии уже кончились, я, как ребенок, продолжал их ждать. Это были молнии, которых ждешь, но которые, конечно же, застают тебя врасплох, неожиданные и мгновенные. Одно и то же небо, но каждый раз новый ландшафт. Ни один ландшафт не повторялся, даже если молния ударяла чуть не в то же самое место.
Луга небес. То, что казалось сплошным, мгновенно оказывалось глубинами и излучинами, лагунами и кудрявостями. Это было как калейдоскоп. Не чувство, не эмоция, а невозможно оторваться. Воздух. Озон. Свежесть. Удары света. Пронзительный, смаргивающий взгляд. Росчерки молний - каждый раз тоже другие. Опустошенность и напряженность ожидания: еще, ради Бога, еще раз. Неповторимость каждого озарения. Еще, еще раз! Ждешь и оказываешься опереженным.
Мозг оставался чист и пуст. Разве что неторопливая, дремотно повторяющаяся фраза: "Есть ли эти мгновенные ландшафты без меня, без взгляда? Эти ландшафты - есть ли они без меня?"
В этом свете не было ни меры, ни смысла, ни памяти. Только мощь. Почему-то чудились сквозь это альпинист и горы: альпинист, слепнущий от сияния снега, и кусок почти черной синевы, кусок горячего неба у отстающей от земли, качающейся белизны.
Я разверзался при каждом всполохе молнии и проваливался в отсутствие, в растягиванье тьмы и тишины с сильным, бессмысленным шорохом дождя. "Что он Гекубе, что ему Гекуба?" - я и молнии, мы были отдельно, сами по себе, но каждая вспышка мгновенно ввинчивала меня в бытие, а тьма из него вынимала.
Получалось, что ни один из этих ландшафтов не существовал без меня; тучи, гроза, молнии, но не ландшафты; и в этом не было досадной, жалкой субъективности - в этом была мощная, сущностная субъективность. Впрочем, были ли и тучи-то без меня?
;;
А проснувшись на другой день поздно утром, я уже не вспомнил ни о молниях, ни о книге, которую я не написал. Меня вдруг страшно заинтересовала - что бы вы думали? - проблема образа.
Как-то, еще в пору моих психоаналитических сеансов, я ждал своей очереди, а на приеме у Филиппа была молоденькая барышня. Этих барышень к нему почему-то очень много ходило. я поражался: Господи Боже мой, ну мои заботы, моя апатия понятны, но этим-то птичкам что за печаль? Что за горе? Ну не заладилось что-то с парнишкой, не освоила куртуазное правило встречно-противоположного движения - все же еще исправимо, без всякого психолога. и вот сижу - все же слышно - передо мной девочка. Увидела и она свой луг. и вдруг с отвращением:
- Все бумажное. Небо бумажное. Это разрисованная бумага. и воздуха почти нет.
Ах ты, ежкина мать, мне старому, никчемному - цветущий луг, что бы там, под цветочным покровом ни было, мне цветы, нежное марево, да еще и батя с арбузом, а у этой - ни земли, ни травинки, ни голоса птичьего - все бумажное, все нарисованное.
- Небо бумажное, - бормочет, всхлипывает, - плохо дышать.
А Филипп:
- Так разрежь... прорви бумагу.
- Как? Чем?
- а ты оглянись - видишь?
- Ножницы. Но мне же не достать.
- а ты посмотри - никакой палочки нет?
Детализирует, материализует, это образ-то, он им, как материальным, манипулирует:
- Ну вот, бери и режь. Получается?
И режет девочка бумажное небо несуществующими ножничками, и, - матерь божия, - дышать начинает!
А ведь нечто подобное я видел - в мою бытность врачом в Средней Азии. у моего коллеги была назначена к операции женщина со сдвинутым позвоночником. Ходить уже и не могла.
И вдруг - без всякой операции - поднялась, пошла. Ее - на рентген: что такое, ошибка что ли вышла, что за гипердиагноз? Туда - сюда. а с нею вместе, в одной палате женщина лежала - из "бывших", помогала понемногу соседкам, кому советом, кому массаж легкий сделает: так, погладит, побормочет что-то, помнет легонько, надавит в каких-то местах. Не забудьте, это ведь когда еще, в начале пятидесятых было. Ну и эту пожалела. "Как-нибудь представляете свои позвонки, позвоночник?" - спросила. "Ну, кубики", - отвечает ей обезножевшая. "Значит, так, кубики у вас сильно сдвинуты, какие и покривились, распухли, еще и жилу позвоночную тянут, трут. Будем что делать: закрывайте глаза, начинайте выстраивать свои кубики, подвигайте их один на другой, равняйте жилку, на которую они нанизаны, а я массировать буду". "Что-то я не понимаю", - говорит лежачая. "Стройте, стройте мысленно кубики, ощущайте свой позвоночник, представляйте его, помогайте ему, разговаривайте с ним!" - "Разве позвоночник слышит, понимает? Это же тело". - "Еще как понимает, не глупее оно нас, все - дух, и я своим духом и пальцами помогать буду". Так простосердечно изложила нам эту историю больная - не раньше, правда, чем выписалась "бывшая". Мы, врачи, ведь тоже охотимся на ведьм, во имя науки. Лечащий врач, конечно, решил, что "бывшая" просто вправила ей позвонки. Но больная твердила, что ни боли резкой, мгновенной не было, одно только выстраивание кубиков. "Тебе бы в строители идти, - отшутился врач, - больно хорошо кирпичи кладешь".
Приводилось мне видеть и кое-что похлеще. Чукча, совсем не из анекдота, в зиму, когда все вокруг занесло, ни почты, ни самолета, почти сплошная ночь и холод полярный, вдруг собирает свою упряжку в дорогу. "Что такое? Куда?" - "Брат совсем плохой, ждет меня, зовет, не умирает пока". Как зовет? Почты уже два месяца не было, никто не приезжал, не проезжал за это время, а брат, ого, как далеко, и в хорошее-то время не быстро доедешь. "Кто тебе сказал-то, что плохой?" - "Брат сказал. Брат брату. Торопиться надо". Так и оказалось. Успел еще чукотец к умирающему брату, сам и похоронил. "У руса почта, у чукча свое".
Видел я в тех далеких краях и настоящую ясновидящую. Говорят, у них тоже разная квалификация: одни труп в далеком поле увидят, другие, как моя ясновидящая, внутренние органы. Странно, а тогда так и вовсе вызывало недоверие, что сигналом, включателем, так сказать, экрана было для нее слово. Не вождение рукой над поверхностью тела, не пульс - это я тоже видывал, но это хоть поддавалось какому-то физиологическому объяснению. а тут: ей скажут, а она в сторону, вбок уставится. "А если без слов, без жалобы, видите?" - спрашивал я ее. "Иногда, - кивает, - вижу, неожиданно, даже и у незнакомых прохожих". Приехавших же к ней за помощью спрашивала и переспрашивала: что болит, что чувствует, как ему плохо. Послушает и глаза отведет, вбок смотрит. Разговоры, шепот ей не мешают. Рассматривает: "Да нет, здесь терпимо. а здесь посмотрим. Тошнит часто? Не очень? Муторит, да? Вот как бы, вроде и посасывает, и съела бы чего, да ничего не идет... Как болит? Как: тюкает или ноет? Ага. Ну, это ладно. Сосудистая ткань сухая, аж скрипит. Мышца сосуда как ослабшая резиночка - верх еще держит, а снизу провисла... Дух иссушенный, почти и нет уже его, этого духа..." - и к пациенту: "А что чувствуете?" и в пространство: "Надо же, как интересно, значит вот как он это ощущает... Та-ак, что у нас дальше, как оно будет? а ничего сверхъестественного не будет. Значит, так..."