Берил Тимс остолбенела при виде леди Эдвины, восседающей в кабинете, - сна ни в одном глазу, лицо напудрено, вечернее платье из черного атласа со свежими следами осыпавшейся пудры на воротничке и плечах. Миссис Тимc клокотала, однако с жеманной улыбкой Английской Розы осторожно поставила поднос на столик перед древней Эдвиной, которая в эту минуту осведомлялась у бывшей духовной особы:
- Вы ведь священник из Уондзуорта, хотя и в мирском платье?
- Леди Эдвина, вам нужно отдыхать, - попробовала выманить ее миссис Тимc. - Давайте пойдемте со мной. Пойдемте-ка.
- Что вы, что вы, господи сохрани, - ответил отец Эгберт, выпрямляясь на стуле и оглаживая свою куртку a la принц Уэльский. - Я не принадлежу к числу слуг какой-либо церкви.
- Вот те раз, а я-то почуяла в вас духовную особу.
- Матушка! - произнес сэр Квентин.
- Прошу вас, - сказала миссис Тимс, - это серьезное собрание, деловое собрание, которое сэр Квентин…
- Вам как налить? - спросила леди Эдвина у Мэйзи Янг. - Слабого? Крепкого?
- Среднего, пожалуйста, - ответила мисс Янг и глянула на меня из-под мягкой фетровой шляпы, словно я могла придать ей мужества.
- Матушка! - произнес сэр Квентин.
- Что у вас там с ногой? - спросила леди Эдвина у Мэйзи Янг.
- Несчастный случай, - тихо ответила мисс Янг.
- Леди Эдвина! Ну можно ли расспрашивать о… - начала миссис Тимc.
- Перестаньте хватать меня за руку, Тимc, - сказала Эдвина.
Разлив чай по чашкам и спросив баронессу Клотильду, как ей удается уберечь горностаевую накидку от моли без помощи нафталина (я тем временем помогала сэру Квентину разносить чашки), Эдвина сказала:
- Ну а теперь нужно пойти вздремнуть.
Она отвела руку Берил Тимс и позволила сэру Эрику помочь ей подняться. Когда она вышла в сопровождении миссис Тимс, посыпались восклицания: "Как мило", "В ее-то годы", "Великолепная старость". Они продолжали все в том же духе, отдавая должное кексу под звон чайных ложечек о фарфор, когда дверь еще раз открылась и леди Эдвина заглянула в комнату.
- Прекрасная была служба, не терплю пения гимнов, - сказала она и ушла.
В кабинет просеменила Берил Тимс, собрала посуду и шепнула мне на ходу:
- Вернулась в постель. А еще называет меня Тимс, без миссис, какая наглость!
Я сидела в уголке за пишущей машинкой и вела протокол, пока не кончилось обсуждение воспоминаний, - до шести вечера, хотя рабочий день у меня кончился в половине шестого.
- Когда дойду до войны, - сказал сэр Эрик, - найдется о чем вспомнить. Это был пик моей жизни.
- Я утратил веру как раз в военные годы, - заявил отец Эгберт. - Так что для меня это тоже пик жизни. И боролся я с Господом всю ночь до рассвета.
Миссис Уилкс заметила, что далеко не каждой женщине, ставшей свидетельницей грубых крайностей российской революции, удалось, как ей, уцелеть.
- Это в корне меняет обычное чувство юмора, - объяснила она, ровным счетом ничего не объяснив.
Я вела протокол у себя в уголке. Вспоминаю, что баронесса Клотильда, перед тем как уйти, обратилась ко мне;
- Вы, надеюсь, не пропустили ничего важного?
Мэйзи Янг - она опиралась на трость и все еще пропускала между пальцами, словно уздечку, ремешок от сумки - спросила меня:
- Где достать книгу, о которой мне рассказал отец Эгберт Дилени? Это чья-то биография.
В общем гаме они со священником как-то умудрились поговорить. Нацелив карандаш на блокнот, я обратилась за разъяснением к отцу Дилени.
- "Apologia pro Vita Sua", - сказал он, - Джона Генри Ньюмена.
- Где мне ее найти? - спросила мисс Янг.
Я пообещала взять для нее эту книгу в публичной библиотеке.
- Если уж браться за автобиографию, так нужно равняться на образцы, не так ли? - заметила она.
Я ее заверила, что "Оправдание" относится к их числу.
- Увы, - пробормотал отец Эгберт про себя, но так, чтобы мы его услышали.
Они разошлись только в четверть седьмого. Я пошла за леди Эдвиной - отвезти ее к себе ужинать.
- Она крепко спит, - сказала Берил Тимc. - И вообще она нарушила свое обещание, так что нечего вам из-за нее беспокоиться.
Сэр Квентин стоял рядом и слушал. Тимc воззвала к нему:
- С чего это нам платить за такси и вообще хлопотать с ней? Собранию-то она все-таки помешала.
- Но все ведь остались довольны, - сказала я.
Сэр Квентин сказал:
- Не знаю, как вы, но я лично пережил mauvais quart d'heure: бедная мать, она способна ляпнуть или совершить все что угодно. Я снимаю с себя всякую ответственность. Эти mauvais quart d'heure…
- Пускай поспит, - решила Берил Тимс.
Когда я уходила, сэр Квентин напомнил:
- У нас с вами джентльменское соглашение - не обсуждать и не предавать гласности протоколы "Общества", не так ли? Все это строго конфиденциально.
Не будучи джентльменом ни в одном из возможных смыслов слова, я с готовностью согласилась; я всегда питала слабость к иезуитской казуистике. Но в ту минуту я могла думать только об этом собрании - оно повергло меня в восторг.
Домой я пришла в восьмом часу. Домохозяин мистер Алекзандер протопал вниз по лестнице, чтобы встретить меня, когда я открыла дверь в подъезд.
- Вас там ждет пожилая дама. Я впустил ее к вам в комнату - ей требовалось присесть. И показал где туалет - ей было нужно. В туалете она оставила лужу.
В своей комнате я нашла леди Эдвину, закутанную в длинную шиншилловую накидку: она сидела в плетеном кресле между книжным шкафом и оранжевой коробкой, в которой я хранила продукты, и вся сияла от гордости.
- Я удрала, - сообщила она. - Обвела их вокруг пальца. Такси не было, но меня подвез какой-то американец. А книги - сколько же их у вас! И вы их все прочитали?
Я хотела позвонить сэру Квентину - сказать, что его мать у меня. Мой телефон был подсоединен к домашнему коммутатору в подвале. Коммутатор не ответил, что было в порядке вещей, и я постучала по рычагу, чтобы привлечь внимание. Низкооплачиваемый привратник, краснолицый и раздражительный, живший где-то в том же подвале с женой и детьми, ворвался ко мне с криком, чтобы я перестала стучать. Насколько я поняла, кто-то сверхурочно занимался ремонтом коммутатора.
- Щит под напряжением! - проорал привратник. Мне понравилась эта фраза, и я по привычке извлекла ее из-под обломков свары, чтобы сохранить впрок.
- Леди Эдвина, - сказала я, - они хоть знают, где вы? Я не смогу позвонить.
- Никто не догадается, что меня нет, - ответила она. - Они думают, будто я легла спать, приняв снотворное, только я спустила снотворное в унитаз. Зовите меня просто Эдвиной, чего, заметьте, я не позволяю Берил Тимc.
Я извлекла чашки, блюдца, тарелочки и приготовилась весело провести вечер. Под ноги старой даме я подсунула три тома полного Оксфордского словаря английского языка. Вид у нее был царственный и в то же время очень домашний; мочевой пузырь ее совсем не беспокоил, она всего раз попросилась в уборную; восторженно покрякивая над селедочной икрой, она сравнивала ее с настоящей - "одно и то же, только рыба разная".
- Ваша комната так напоминает Париж, - заметила она. - Художники, которых я знала… - Она задумалась. - Художники и писатели, они, конечно, преуспели. И вы тоже…
Я поспешила ее заверить, что это маловероятно. Мне было как-то боязно связывать себя и успех, тем самым как бы умаляя достоинства моих уже порядком поднакопившихся сочинений, из коих всего лишь восемь стихотворений увидели свет в тонких малотиражных журналах.
Я выбрала одно неопубликованное стихотворение, которое высоко ценила, несмотря на то что его заворачивали из восьми редакций и оно на протяжении года возвращалось с неизменной утренней почтой к родным пенатам в конверте, который я посылала вместе с ним, снабдив маркой и обратным адресом. Может быть, выпавший этому стихотворению жребий парии и заставил меня его полюбить. Старая дама теребила шиншиллу, вцепившись длинными красными ногтями в серебристо-серый мех. Стихотворение называлось "Metamorphosis".
Как эта боль актиниям знакома,
Что, в страхе отклониться от природы,
Стремятся все ж - упрямо, своенравно -
Дышать иным дыханьем, превращаясь
В тварь из цветка, и пытка длится вечно.
Когда я читала приведенную первую строфу, явился мой любовник Лесли, открыв дверь полученным от меня ключом. Он был высок и сутуловат. Свежий цвет молодого лица оттеняла белокурая прядь, которая свисала ему на глаза. Я им гордилась.
- Как поживаете? - спросила Эдвина, когда я их познакомила. Она еще раньше мне объяснила, что раз у нее плохая память на лица и имена, то она со всеми здоровается одинаковым "Как поживаете?" - на тот случай, если встречалась раньше.
- Благодарю, прекрасно, - сказал Лесли, забывая ответить ей тем же. Он частенько выводил меня из себя неучтивостью в мелочах. Весь в своих многочисленных личных проблемах, он был слишком большой эгоист, чтобы отвлечься от них сейчас, когда я дарила ему это великолепное привидение, Эдвину, - древний, морщинистый, накрашенный призрак в роскошных мехах.
Пока он стягивал пальто и усаживался на диване-кровати, Эдвина любезно осведомилась:
- Какова ваша профессия, сэр?
- Я критик, - сказал Лесли.
И вдруг Лесли утратил для меня всякое очарование. Последнее время такое находило на меня все чаще и чаще. И дело кончалось ссорой. Лесли сидел как чурбан, позволяя обращаться к себе с вопросами, но не в силах забыть о собственной персоне с ее тревогами, и его молодое лицо и хорошее здоровье подчеркивали старческую проницательность Эдвины, ее алые ногти, блестящий, жадный до жизни взгляд. В кармане его пальто я углядела горлышко бутылки, которую он, видимо, намеревался распить вместе со мной. Я ее вытащила - контрабандное алжирское вино.
- Музыкальный критик? - спросила Эдвина.
- Нет, литературный. - Он повернулся ко мне: - Кстати, ты тут читала стихотворение - что там за строчка "Дышать иным дыханьем"?
Я отложила бутылку и взяла стихотворение.
- Они думают, у меня не хватает, - заявила Эдвина. - Но у меня хватает. Ха!
- Очень неудачная строчка, - сказал Лесли.
Я прочитала вслух "Дышать иным дыханьем, превращаясь…" Мне показалось, что Лесли прав, но я спросила:
- Чем она тебе не понравилась?
- В этой бутылке есть что-нибудь? - сказала Эдвина.
Лесли ответил:
- Слишком бледно. И повтор режет слух.
Я сказала:
- Сухое алжирское, Эдвина. Я бы с удовольствием вам предложила, да боюсь, вам от него плохо будет.
- Дай-ка открою, - сказал Лесли, по-хозяйски извлекая штопор. К моим сочинениям у него было двойственное отношение: ему часто нравилось, чтó я пишу, но не нравились мои планы публиковать написанное. Из-за этого я отвергала большинство его критических замечаний. Что до литературного критика, то у него были основания таковым называться, поскольку он рецензировал книги для еженедельника "Тайм энд тайд" и для ряда тонких журналов, хотя на жизнь зарабатывал службой у юриста.
Он откупорил бутылку под уверения Эдвины, что глоточек алжирского ей вполне по силам.
В дверь постучали. Это оказались гневливый привратник и мой хозяин мистер Алекзандер.
- Звонят по городскому к мистеру Алекзандеру, жутко неудобно, - сообщил привратник.
Сам мистер Алекзандер добавил:
- Коммутатор вышел из строя. На сей раз я уж позволю вам поговорить от меня из гостиной - ваш знакомый утверждает, что вы ему срочно нужны, но попрошу вас позаботиться, чтобы ваши знакомые впредь не нарушали мой покой.
Он продолжал в том же духе, пока я шла за ним в гостиную, где его жена в диадеме из своих черных волос сидела, вытянув длинные ноги.
Звонил сэр Квентин.
- Матушки нет дома, - начал он, - и мы…
- Она у меня. Я ее привезу.
- Ох, как же мы изволновались, дорогая моя мисс Тэлбот. С вами было очень трудно связаться. Миссис Тимс…
- Пожалуйста, не звоните больше по этому номеру, - сказала я. - Хозяева возражают.
Я повесила трубку и принялась извиняться перед Алекзандерами:
- Понимаете, пожилая дама…
Они взирали на меня с ледяной неприязнью, будто самый звук моего голоса был для них оскорбителен. Я быстро вернулась к себе и застала Лесли с Эдвиной весело выпивающими на пару. На Лесли начало действовать обаяние Эдвины. Он читал ей мое стихотворение, не оставляя от него камня на камне.
Он согласился отвезти Эдвину домой, вышел кому-то там позвонить и поймать такси; машину он подогнал к самым дверям.
- Потом поеду прямиком к себе, - сообщил он, поддерживая ковыляющую Эдвину. - Мне нужно лечь пораньше.
- Мне тоже, - сказала я. - Нужно об очень многом подумать.
- Он вас ревнует, Флёр, - сказала Эдвина, но я не поняла, что она имеет в виду.
Когда ее усаживали в такси, она спросила:
- У вас в комнате настоящий Дега?
- Художник его школы, - сказала я.
Лесли рассмеялся от всей души. Я помахала им на прощанье и вернулась к себе. Помнится, я поглядела на эту картину - экипаж, а в нем две женщины с красными помпонами на твердых коричневых шляпках - и еще подумала: как ее можно было принять за Дега?! Картина была английская, подписанная "Дж. Хэйлар. 1863".
Я начала прибирать и готовиться ко сну, в целом глубоко довольная прожитым днем, когда на улице у меня под окном раздался женский голос, распевающий "За счастье прежних дней". Это был условный сигнал; им пользовались лишь немногие из моих друзей, давая знать, чтобы я впустила их в позднее время, не навлекая на себя нареканий со стороны неумолимой администрации и обслуживающего персонала. Открыв окно и выглянув на улицу, я с изумлением различила при свете фонаря массивную фигуру Дотти, жены Лесли; время шло к полуночи, и до этого она заявлялась сюда так поздно лишь тогда, когда рассчитывала застать у меня своего мужа. Я решила, что произошло нечто непредвиденное.
- Что случилось, Дотти? - сказала я. - Лесли здесь нет.
- Знаю. Он позвонил, что подбросит до дома твою знакомую, а затем отправится в Сохо на какое-то литературное сборище, от которого не смог отвертеться. Флёр, нам надо поговорить.
Я услышала, как у меня над головой отворили окно, но смотреть не стала, - и без того было ясно, что это кто-то из Алекзандеров и сию минуту подымется шум. Я только сказала:
- Сейчас открою.
Окно наверху захлопнулось. Я сошла вниз и впустила Дотти. Ее симпатичное лицо было укутано в шарфики, благоухавшие "Английской Розой".
Я налила ей алжирского. Она расплакалась.
- Лесли, - сказала она, - использует нас обеих как ширму. У него есть кое-кто еще.
- Кто именно? - сказала я.
- Пока не знаю. Какой-то молодой поэт, мужчина, это известно наверняка, - ответила Дотти. - "Любовь, которая себя назвать не смеет".
- С мальчишкой связался, - сказала я в лоб, тем самым усугубив страдания Дотти.
- Тебя это не удивляет? - спросила она.
- Не очень.
Мне было любопытно, как он умудряется на всех нас выкраивать время.
- Меня просто ошеломило, - сказала Дотти, - и уязвило. Ранило в самое сердце. Ты не представляешь, как я страдаю. Возьму обет - буду девять дней бить поклоны нашей пресвятой Богородице Фатимской. Ох, Флёр, когда я узнала, что ты его любовница, я и то не страдала так, потому что…
Я ее оборвала, придравшись к словечку "любовница", которое, как я подчеркнула, подразумевает нечто совершенно отличное от моей свободной связи с бедняжкой Лесли.
- Почему ты сказала "с бедняжкой Лесли", почему он "бедняжка"?
- Потому что не может разобраться в собственной жизни, никак с ней не сладит, и это яснее ясного.
- Он называет тебя своей любовницей, не я.
- Он преувеличивает. Бедняжка Лесли.
- Что же мне делать? - вопросила она.
- Можешь от него уйти. Можешь остаться.
- Как быть, ума не приложу. Я так страдаю. Я ведь всего-навсего человек.
Я знала, что рано или поздно услышу про то, что она всего-навсего человек. И предчувствовала, что вскоре она примется обвинять меня в бесчеловечности. Внезапно меня озарило.
- Можешь написать автобиографию, - сказала я. - Можешь вступить в "Общество автобиографов". Те, кто в нем состоит, пишут свои правдивые жизнеописания и отдают на хранение сроком на семьдесят лет, чтобы не обидеть живущих. Глядишь, тебе и полегчает.
Я легла в третьем часу. Помню, как деяния этого дня, полного непостижимой жизни, снова прошли перед моим мысленным взором. Я уснула с непривычным чувством, будто грусть и надежда встретились и взяли друг друга за руки.
3
Я веду рассказ о том, что со мною случилось и что я делала в 1949 году, и это наталкивает меня на мысль: насколько проще иметь дело с персонажами в романе, чем с живыми людьми. Романист придумывает образы и располагает их, как ему удобно. Мне же, пишущей сейчас о самой себе, приходится сообщать о том, что происходило на самом деле, и о тех, кто естественно приходит на память. Жизнеописание - очень неофициальная церемония: здесь не действуют правила протокола или гостеприимства, отсутствуют пригласительные билеты.
В свое время некая знаменитость отметила в трактате о драме, что действие не сводится к одному мордобитию, имея, понятно, в виду, что диалог и чувства - тоже действие. Так вот и действие моей биографии в 1949 году включало работу над "Уоррендером Ловитом" - я корпела над ним как проклятая большинство вечеров и суббот, выкладывала всю себя без остатка. Мой "Уоррендер Ловит" был таким же действием, как спор с Дотти, когда я отговаривала ее от попыток удержать Лесли, родив ему ребенка, - через сутки она зашла сообщить мне, что твердо решилась. Мой "Уоррендер Ловит", которого я с появлением гостей мигом убирала с видного места, а отправляясь по утрам на службу, прятала, чтобы приходящая прислуга ненароком не выбросила рукопись, занимал собою самые сладкие мои помыслы и самые заветные тайники творческого воображения, это было как любовь и даже лучше. Когда я дни напролет возилась с делами "Общества автобиографов", мой неоконченный роман, воплотившись едва ли не в сообщника и тайного партнера, был со мною как тень, куда бы я ни шла и чем бы ни занималась. Записей я не делала, все носила в голове.
Надо сказать, что к тому времени сюжет "Уоррендера Ловита" фактически сложился, причем без воздействия "Общества автобиографов". Но вот что любопытно - тогда мне казалось, что скорее наоборот. Тогда. Сейчас, мысленно возвращаясь к тем дням, я не в силах понять, как это получилось. Тем не менее так оно и было. В состоянии лихорадочного творческого напряжения я наблюдала, как по мере написания глав романа сэр Квентин у меня на глазах становится все более завершенным воплощением придуманного мною Уоррендера Ловита. Я видела, что наши автобиографы вот-вот станут его жертвами, благо в психологическом смысле он был настоящий Джек Потрошитель.