- Все не так просто, и ты это знаешь. Ты стал другим, как только мы сюда приехали, я не чувствовала себя уверенно. Половину времени ты проводил с Большой Мамой, а потом всецело занялся королем. Так или иначе, я не всегда пользовалась диафрагмой, но ничего не происходило. Возможно, один из нас стерилен. У твоих других жен - твои дети? Нам следовало поговорить об этом несколько лет назад. Где ты все это время был?
- Выполнял свои обязанности. - Сухость ответа показывала, что Эллелу не считает целесообразным продолжать разговор. Он достаточно наслушался упреков и не хотел распаляться перед уходом.
Чувствуя, что он вот-вот уйдет, Кэндейс прильнула к нему и спросила:
- А если я попытаюсь уехать домой, ты остановишь меня?
- Как твой муж я готов потакать тебе во всем. Однако как отец всех граждан Куша я буду вынужден воспрепятствовать побегу. В такое критическое, скудное время мы должны сохранять наши человеческие ресурсы. Мы поставили патрули на границах, чтобы сдержать кочевников. В каждом караване с земляными орехами, который покидает страну, есть определенное количество шпионов и людей, отвечающих за порядок. Я не хочу, чтобы империалистическая пресса, которая говорит о нашем социалистическом режиме как об омерзительном полицейском государстве, получила злонамеренное подтверждение слухов о плохом управлении в Куше. Твое присутствие, - сказал Эллелу жене, - особенно ценится здесь. Позволь добавить, что брат Опуку, с которым ты не знакома, да я и не пожелал бы тебе познакомиться с ним, в своей патриотической любви к порядку разработал несколько интересных методов доставлять человеку неудобства, не оставляя никаких следов на теле. Я довел это до твоего сведения из нежности и расположения к тебе.
Огонь вспыхнул в глазах белой женщины, по краям губ залегли морщинки от напряжения.
- Ах ты, садист, маленькое говно! Как подумаю, что я хотела дать тебе! Знаешь, что все в колледже говорили мне? Говорили, что я рехнулась, отдаваясь на милость негра.
- И тебе необходимо было подтвердить их правоту, - сказал Эллелу, внезапно взволнованный определенным изгибом ее тела, как у статуй позднего эллинистического периода, когда под покровом одежды чувствуется эротический стержень тела, а у Кэндейс еще и многогранная душа, раздираемая желанием оскорблять и умолять, сожалением, что в своей запредельной ярости она вынуждена тыкать ему в нос, что он черный, хотя именно это делало его таким желанным, а ее такой благородной, когда они оба были звездами выпуска колледжа Маккарти в далеком городе Фрэнчайзе.
- Не следует мне рассказывать тебе это, но знаешь, что говорил мне профессор Крэйвен? Нет, не скажу.
- Скажи, если это тебе поможет.
- Он сказал: "Сегодняшний раб завтра тиран".
- Отлично. Если следовать этому стилю: сегодняшний либерал завтра нетерпимый. Ты могла заполучить профессора Крэйвена, могла стать на время его студенткой-наложницей, но ты предпочла игнорировать его.
- Он был женат.
- Я тоже.
- Я не могла этому поверить. Когда я встретилась здесь с Кадонголими, когда я увидела, что она действительно существует, я чуть не умерла. Как ты мог так поступить со мной? Чтобы иметь такую большущую толстую жену. Я думала, ты сочиняешь, описывая ее. Тогда, в Америке, ты был такой трогательный, такой оборвыш.
Эллелу ударил ее: он не любил, когда ему напоминали о том, какой жалкой фигуркой он был в те дни. И чтобы она не сочла пощечину игривой, повторил удар - розовое пятно на щеке расползлось шире его руки и стало краснеть. Она бы увернулась, если бы он не держал ее за плечи. Ее поза напомнила ему тех тонкогубых, сверхъестественно холодных фламандских девственниц, что с бесстрастным видом, отвернув взгляд, стоят у островерхой арки, за которой виден бирюзовый пейзаж с крохотными людьми. Камень печали в нем разросся. "Это ужасно, - подумал он, - я ударил ее не за оскорбление, а за миг наивной откровенности, когда она вспомнила про оборвыша".
И как бы в извинение Эллелу резко произнес:
- Поверь мне. Это для твоей же безопасности: ты моя жена. А для утешения: знай, это пройдет. Я не всю жизнь буду президентом.
Полковник Эллелу наконец выехал из Истиклаля в последний месяц этого неспокойного года. Днем температура на площади мечети Судного Дня Беды была 112 градусов по Фаренгейту и 44 градуса по Цельсию. Диктатор взял с собой, помимо преданных Опуку и Мтесы, свою четвертую жену Шебу.
IV
Под звездами раскинулась пустыня, безлюдная, как Ливия.
Герман Мелвилл, 1863
Район, именуемый Балак, размером с Францию, если бы Эльзас-Лотарингия была навсегда уступлена Германии и по тому же договору была аннексирована Бельгия. Арабы-торговцы уже в 400 году заметили своеобразие этих голых холмов, что подтвердили в девятнадцатом веке путешественники-европейцы, такие, как Генрих Барт и Густав Найтингаль, а именно: отсутствие цвета. Небо здесь белесое, и в противоположность яркой охре, красным и фиолетовым цветам северо-западного квадрата Куша все здесь уныло-серое - скалы и дюны, плайи и вади, реги, эрги и хамады. Мы уже упоминали о долинах из расплавленного стекла. Низкорослая хилая растительность в результате естественной селекции утратила природный зеленый цвет и выглядит бледнее, чем листья пальм на выцветшей олеографии Святой Земли. Здесь цветут самые унылые цветы мира, здесь белые скорпионы и черные змеи питаются яйцами друг друга. Путешественники порождали скепсис своими сообщениями о том, что даже самые яркие предметы и одежда постепенно теряли свою индивидуальность по мере подъема на массив. Дражайшая Шеба, увешанная золотом и кораллами, медью и яспером, ляпис-лазуритами и хризопразами, с веками, подведенными антимонией, и ногтями, выкрашенными хной, с ее прелестным chocolat-sans-lait телом, закутанным в расшитую серебром ткань, где индиго переплеталось с малиновым и бирюзовым, даже ее ножки в сандалиях цвета попугаевой зелени, которая гармонировала с розовым оттенком брюшка попугая на ногтях ее пальчиков, день за днем покрывалась все более и более глубоким слоем бесцветной пыли.
Ее кожа, блестящая, как уголь, отливала фиолетовым цветом; рук она не поднимала, так что лиловатые ладони не были видны; даже язык, появлявшийся в бархатистом отверстии, которое то и дело приоткрывалось, поскольку она непрерывно жевала орехи кола, перестал быть красным. Ее зубы и белки глаз в этой обстановке сверкали особенно ярко, а края пухлых губ и раздутые ноздри были словно тонко очерчены чернилами. Ее стройная шея, виртуозно выведенные арабески ее угрюмого профиля и идеальная форма ее блестящих ушей - все, казалось, было вырисовано и затушевано художником так, что дополнение красок испортило бы впечатление. Шеба была маленькая - единственная из моих жен меньше меня, и красота ее была безупречна, как светокопия, идеально смонтированная в бабочке, если отбросить цвета радуги.
Через четыреста километров от Аль-Абида дорога превратилась в непроходимую тропу меж пепельно-серых скал. Мы оставили окончательно посеревший "мерседес" на попечение Опуку и Мтесы и под видом изгнанной из своего племени исполнительницы мелодий на анзаде и ее защитника присоединились к каравану, который (как мы поняли) вез из Уагадугу или Ниамея на склад контрабанды на границе с Занджем всякие пугающие товары. Вел караван косматый трусливый тупица из племени кель-улли. Звали его Сиди Мухтар, и в нем обильно сочеталось то, что бесстрашный Барт именовал тремя традиционными арабскими качествами: режела (отвага), сирж (вороватость) и дхиафа (гостеприимство). Мы с Шебой - которая поначалу держалась шаловливо - всякий раз, как нам удавалось, заглядывали в переметные сумы, где обнаруживали различную контрабанду: вызывающий галлюцинации кат, оружие чехословацкого и мексиканского производства, пластмассовые сандалии из Японии, транзисторы, принимающие на низкой волне, на уровне Сингапура и Гонконга, и коробки, коробки с ручками "Бик", карандашами "Венюс" и резинками Эберхарда Фабера. Были там и деревянные ящики, в которых, по мнению Шебы, везли патроны и гранаты, но когда мы отодрали одну из планок, там оказались черные ленты на металлических бобинах, белые флакончики с замазкой и круглые, металлические, похожие на НЛО элементы типа "Ай-би-эм" не только с арабским алфавитом, но и с 276 буквами амкарикского языка и древние каракули гизов. Узнай Сиди Мухтар о наших изысканиях, он притаранил бы нас к муравьиной куче и оставил там сохнуть, как банановую кожуру. Во всяком случае, так он сказал. А вообще караван состоял из благожелательных, одинаково мыслящих индивидуальных торговцев, свободно объединившихся в лучших традициях африканского гуманизма. Единственная строгость была в распределении воды - ее раздавали железной рукой.
Наши дни начинались ночью. Нас будили при свете звезд - звезд! - среди ночи, когда рассыпанные над Балаком созвездия горели как люстры, и мы двигались дальше, позвякивая, вздыхая и всхрапывая, к жемчужной заре, нежно-розовой, как перламутр, и шли до того момента, когда к середине утра верблюды начинали от отчаяния опускаться на землю. Верблюд - обаятельное по своему духовному состоянию существо: он неуклонно идет до тех пор, пока уже не может сделать ни шагу, и тогда - скорее всего - он опускается на землю, моргает, делает еще один вдох через свои огрубелые ноздри и умирает. Предполагалось, что в самое пекло середины дня мы должны спать в наших палатках, но в действительности это оказалось трудно - в веревках, натягивавших палатку, свистел ветер, снаружи непрерывно слышалась какая-то возня (песок шелестел и отбрасывал похожие на людей тени на просвечивающие стены палатки) и хотелось пить, а воду выдавали только в сумерках. Бурдюки с водой - зимзимайя - разносил дурно пахнущий прихвостень Сиди Мухтара: он определял, сколько ты выпил, по движениям адамова яблока и вырывал кожаный мешок из рук Шебы, не упуская случая дотронуться до ее пышной груди.
Мы с Шебой пытались заполнить эти отупляющие, бессонные часы любовными играми, но песок вмешивался и обдирал наши половые органы. Песок тут странный - черный с белым, как соль с перцем, и порой казалось, что перед тобой огромная страница мельчайшей печати, которую невозможно прочесть. Шеба ложилась, уткнувшись головой мне в живот, и тихонько меня сосала или же играла на анзаде и пела, тогда как я отбивал ритм на впадине моего живота:
Ласкай меня, детка,
Ласкай, если можешь.
И если не дадут мне глотка воды,
Я пососу мужика.
Солнце било прямо в квадраты верблюжьей кожи над нами с такой силой, что кожа становилась тонкой, как промасленная бумага, окружающая свечу, и мы в своих борениях старались попасть в тень тел друг друга. А я начинал думать о ручьях и тенистых садах, которые описывал старый измотанный Мухаммед в критическую пору середины жизни, когда он пытался отвлечь упрямых жителей Мекки от их каменных идолов и богинь, а еще чаще - о содовом фонтанчике в магазине мелочей в Фрэнчайзе, который - если я правильно помню - назывался "Оазисом фармацевтики и всякой всячины", где я впервые встретил Кэндейс среди пугающего изобилия новшеств в ярких обертках, возле стойки с вредоносными солнечными очками. И пока милая головка Шебы с блестящими волосами, которые она каждые два дня затейливо заплетала, лежала, прилипнув, на моем животе, а ее серый, как пепел, распухший от жажды язык преданно играл с моим несмышленым членом, мысли мои текли по лимонадным и лаймовым рекам, наполнявшим, шипя, хромированные решетки под кранами, из которых на кубики льда вытекала кока-кола, "Севен-ап", более светлый, чем сама вода, и этот таинственный темный соперник царственной кока-колы, смуглый загадочный пепси, к которому я испытывал сочувствие. Молочные коктейли в те дни изобилия готовили не скупясь - парень за стойкой с постыдным прозвищем Содовая Тупица подавал их в разных бокалах: одни были из мутного толстого стекла, а другие из холодного футуристического металла - в них взбивали пенистое чудо. Этих Содовых Тупиц набирали, как я понял, из "городских" мальчишек, иными словами, из постоянных жителей Фрэнчайза, главным образом сбежавших с ферм, они все до последнего были белые и неиноверцы - в противоположность нам, тайно завезенным в академических мантиях в этот край в качестве студентов колледжа Маккарти, чьи кирпичные бельведеры и лохматые кроны деревьев торчали над плоскими крышами "городского" делового квартала, точно верхние ступени пирамидальной башни, куда смеют заходить лишь боги да жрецы, ублажающие мертвых королей. Я вышел, моргая, из "Оазиса фармацевтики и всякой всячины", и перед моим мысленным взором - между мной и заросшим плющом углом студенческого городка напротив - возникла вся ширина Торговой улицы с висевшим посредине светофором и потоком роскошных автомобилей. Все в Америке в середине пятидесятых казалось этому пришельцу жирным, чрезмерным, раздутым - от крыльев автомобилей до черепа президента. Фрэнчайз был городом среднего размера с 35 000 населения. Его главная улица была прямой как стрела, с вышедшими из употребления трамвайными путями посредине. Его немногочисленные фабрики занимались главным образом производством бумаги и были упрятаны подальше от глаз, у озера, ветерок над которым они окрашивали химическими отходами от процесса дефибрирования. Озеру оставили - с той романтической douceur, которой американцы прикрывают свое захватничество, - индейское название Тиммебаго, хотя те, кто дал ему это имя, давно изгнаны с его берегов пулями, "огненной водой" и оспой.
Летом, которое затрагивает даже октябрь, торговцы Фрэнчайза опускают навесы над своими лавками, и на широкий, слепящий от яркого света тротуар ложится почти сплошная зубчатая полоса тени, слившаяся сейчас с удушливой тенью в палатке, где я лежал, утолив жажду воспоминаниями, а в них я нерешительно, со страхом дважды посмотрел в обоих направлениях и, перейдя опасную улицу, скрылся в густой зелени колледжа. Под величавыми аркадами вязов и более горизонтальных ветвей дубов и темно-пунцовых лесных буков казалось, что ты находишься под водой, а мы, студенты, словно вытянутые преломлением света, как бы молча плаваем в ней. В этом свете аквариума учебные здания выглядели гипсовыми храмами, спущенными на землю в качестве украшений с прочными стенами и нарисованными окнами; особенно поддельным выглядело здание гуманитарных наук. Затем колесо погоды в Северной Америке поворачивалось и наступали перемены: вязы становились золотыми, листья опадали, впуская небо, и их жгли большими кучами, за которыми следила команда дворников из седеющих "городских", пожиравших глазами наших девочек. Осенний аромат этого дыма одолевал едкие выбросы бумажных фабрик и напоминал молодому Феликсу, как женщины его деревни расчищают заросли, чтобы посеять маниоку и маис. Они с песнями подрезают и выкорчевывают поросль, дружно нагибаясь до земли под африканским небом, безмерность которого слегка сродни безмерности неба над фермерскими хозяйствами и домами преподавателей на главной улице в викторианско-готическом стиле, с изгородями и лужайками перед ними. Над серебристыми силосными башнями и рядами початков кукурузы, над лугами, усеянными тучными коровами, платиновые облака наползают друг на друга в победоносном, насыщенном влагой изобилии. В Африке облака бегут как стада диких зверей, растянувшись серой вереницей, вечно спеша куда-то, над этой везде бедной саванной. Затем карусель времен года снова повернулась, и в воздухе появился огонь, а все листья облетели - все стало черным и белым, черные ветки на белесом небе, черные люди на белой земле, и Кэнди ждала, ждала своего Счастливчика у темного, как вход в пещеру, входа в Ливингстон-Холл в красном, словно рождественская лента, вязаном шарфе, подчеркивавшем снежную белизну ее волос. Шарф этот связала ее мать вместе с такими же красными варежками, которыми Кэнди держала свои тетради землистого цвета и большой учебник по экономике в скользкой голубой обложке, прижав их к груди, будто согревая. Повсюду был снег, превращавший действительность в мираж, приподнимавший все в глазах Счастливчика, от чего автомобили пели, крутя цепи, а подоконники опускались до уровня земли. Это был действительно другой мир, породивший другую расу людей, которые весело перекликались в этой призрачной стихии, сквозь эту звездную кашу. И пригоршня этих крошечных льдистых перышек обожгла сейчас его лицо, растаяла на губах и раскрыла его горло, так что он смог произнести Шебе слова любви. Обменявшись с ним поцелуем, Кэнди спешила втащить его в пещеру, где радиаторы беспечно исторгали в воздух тепло, противостоя холоду, входившему с ними в двойные двери, а застланный линолеумом пол был грязным от принесенного ногами тающего снега и попавших сюда продуктов бумажного производства - спичек, оберток от жевательной резинки, маленьких красных ленточек, которые снимают с пачки сигарет, чтобы ее открыть, и пестрого мусора.