- В чужеродном климате моей родины, мистер Каннинхэм, литература, которую принесли нам французы, может прижиться лучше, чем политические институты. В Расине есть сухость, в Вийоне есть резкость, которые нам подходят. Во Французском Индокитае не так давно я читал на память сонеты Ронсара военнопленному террористу, которого потом казнили. В менее развитых частях света великодержавная политика Запада может быть отметена, но его культура деструктивна.
- Кэн-ди, - с излишним напором, как все стеснительные люди, произнесла миссис Каннинхэм, опустившись в кресло, обтянутое материей с розами величиной с капусту, и грациозно, диагонально сложив тонкие щиколотки с застенчивой "сексуальностью", напомнившей мне ее дочь... которая исчезла! Horreur! Куда? До меня доносилось ее хихиканье из какого-то далекого уголка дома. Как потом выяснилось, она поднялась наверх поболтать со своим младшим братом, а может быть, на кухню поддержать отношения с цветной поварихой Каннинхэмов? Так или иначе она бросила меня наедине со своими внушающими страх бледными родителями, женская половина которых остановилась на полпути и наконец выбрала соответствующий глагол из своей сокровищницы "приятных" вещей, - ...намекала на ваши романтические приключения.
- Не романтические, мадам, а, право, довольно нужные. Французы за свои стихи потребовали, чтобы мы сражались в других бедных странах. Я выполнил их просьбу в Индокитае, так как это помогло мне вырваться из моей деревни, а когда надо было ехать в Алжир, где восставшие были такими же, как я, африканцами, я сам восстал и дезертировал.
- О господи! - воскликнула миссис Каннинхэм. - А вы когда-нибудь сможете вернуться?
- Не раньше чем колонизаторы уйдут. Но это может произойти через десяток лет. Требуется лишь, чтобы в Париже появился политик, готовый выступить гробовщиком. А пока я наслаждаюсь жизнью в вашей удивительной стране, как сном, от которого когда-нибудь проснусь чудесно освеженный.
- Есть вопрос, который я все откладываю вам задать, - сказал мистер Каннинхэм, вставая со зловещим видом, но не для того, чтобы задушить меня, как на секунду показалось моим напряженным нервам по его не слишком любезному тону, а чтобы подойти к высокому шкафу и налить себе выпить из квадратной бутылки, на которой значилось "Джек" или "Джим". Мое имя он заменил нейтральным: - А как насчет вас, дружище?
Горло у меня действительно пересохло от волнения.
- Стакан воды, если не трудно.
Он приостановился.
- Простой воды? - Потом мозг его переварил мой ответ, как нечто вполне объяснимое, чего и следовало ожидать от непривилегированного представителя мира, находящегося в состоянии детства. - А может быть, "Севен-ап"? Или "Шлитц"?
Я бы выпил, но тут же постарался выбросить из памяти воспоминание о золотистом пиве на темном столике в кафе "Бэджер" и, представив себе ожидающий меня семейный ужин в виде долгого пути сквозь хрупкие дебри хрусталя, серебра и кратких высказываний, решил для безопасности держаться трезвости. А потом я получил какое-то тихое удовлетворение от того, что воспрепятствовал осуществлению желания этого большого белого дьявола проявить гостеприимство.
- Просто воды, пожалуйста, - повторил я.
- Это, очевидно, из-за вашей веры?
- Из-за нескольких причин.
- Добавить льда? - спросил он.
- Без льда, - сказал я опять-таки вопреки желанию, но в соответствии с образом идеальной строгости, в который я облекся для данного случая как в панцирь.
- Элис, - произнес он неожиданно приятным голосом.
Его покорная супруга поднялась - пастушка все-таки услышала пастушка - и отправилась на кухню, которая, судя по всему, согласно одному из этих непостижимых законов, наводящих порядок в анархии американских браков, является ее вотчиной. А мистер Каннинхэм, подкрепившись за счет своей бутылочной когорты, продолжил свои интересные расспросы, обратившись ко мне:
- Какого вы мнения о наших американских цветных?
Я уже достаточно беседовал с учениками Элии Мухаммада и слышал это странное слово "цветные", но эту странность переплюнула еще большая странность предшествовавшего ей слова "наших". Я уставился на свои ноги, так как ступал на предательскую почву. Но я мог не стараться в поисках ответа, поскольку мистер Каннинхэм предоставил его сам.
- Что мы можем сделать, - спросил он меня, - чтобы помочь этим людям? Они перебираются в хороший район и превращают его в джунгли. Вы вкладываете туда миллионы государственных денег, и все вылетает в трубу. Наши американские города превращены в настоящие развалины. Детройт был отличным городом. Они превратили его в дыру, ребята набрасываются на вас прямо на Гудзонском бульваре, а центр города - пустыня. То же происходит с Чикаго. В Гайд-парке, что вокруг университета, где такие прекрасные дома, белая девушка не может после ужина вывести собаку, не имея при себе ножа. На Ближней Северной стороне немного лучше, но отойдите на два квартала от озера - и ваша жизнь в опасности. Почему, вы думаете, я перевез семью в Ошкош? Я потерял сорок кусков в год, уехав из большого города. Но ведь это сущий ад: цены на недвижимость стали запредельные, единственный способ вернуть свои деньги в некоторых районах - это сжечь свою собственность. А возьмите машины - всякому, кто держит машину на улице, следует проверить свои мозги. И они не просто крадут машины, они их ломают - из чистой ненависти. Что разъедает этих мерзавцев? Хотелось бы знать.
Миссис Каннинхэм вернулась, неся мне воду в стакане с серебряной каемочкой, и я подумал о том, как в пустыне солоноватую воду набирают из дыр со следами верблюдов в окружающей грязи, с пленкой, образованной бактериями, которые умудряются выжить даже в обжигающих песках.
С возвращением жены мистер Каннинхэм стал держаться немного суше. В его тираде было и нечто для меня лестное: то, что он обращался ко мне как к собрату-страдальцу - жар его горя опалил мою кожу.
- Мне пришлось здесь хлебнуть горя, стараясь сделать себе имя из безвестности в середине жизни, но по крайней мере я не боюсь, что мою дочь могут изнасиловать, и мне не надо запирать машину всякий раз, как я иду писать на бензоколонке.
- Фрэнк! - сказала Элис.
- Извини, но я подозреваю, что даже в Сахаре вы писаете.
- Nous buvons les pissats, - улыбнувшись, сказал я.
- Вот именно, - сказал он и бросил победоносный взгляд в сторону жены. - В общем, на чем я остановился? Ах да, я задал вопрос: какое же надо принять решение в отношении этих людей?
- Обеспечить их полезной работой?
Это предложение, сделанное со всей застенчивостью, казалось, привело его в ярость. Пятна на лице проступили ярче, волосы встали дыбом.
- Бог ты мой, да они в жизни не согласятся заниматься тем, что им предлагают, они предпочтут жить на пособие. Ваш средний чикагский джигабу - он слишком умен, чтобы пачкать лапы: если он не может стать сутенером, или торговать наркотиками, или получить канцелярское местечко в каком-нибудь дурацком магазине деликатесов, он просто обрюхатит жену и будет считать денежки.
- Это ведь и есть - как же вы это называете? - американский индивидуализм, верно? Антрепренерство непредвиденного сорта.
Он уставился на меня. Он начинал меня понимать.
- Господи, если это предпринимательство, давайте отдадим его русским. У них есть на это ответ. Концентрационные лагеря.
- Папа, ты же обещал, что не будешь! - воскликнула Кэнди, спустившаяся по лестнице. Она только что причесалась, лицо ее сияло счастьем "быть дома", пунцовые губы алели, округлые формы стройного тела подрагивали, как у мажоретки, в кашемировом свитере и шерстяной плиссированной юбке, взвихрившейся, когда она крутанулась вокруг опорного столба, - этот пируэт привел меня в восхищение, когда я вошел в дом.
- Не будет что делать, дорогая? - спросила мать, словно в этой комнате тихих часов и звонких сопоставлений было плохо слышно.
- Не будет досаждать Счастливчику чикагскими черными.
- Не только чикагскими, - возразил отец, - возмутительно обстоят дела повсюду. Даже в Лос-Анджелесе - они его просто ровняют с землей. Черт возьми, в Чикаго по крайней мере есть политическая машина, которая может делать выплаты и удерживать все под крышкой. А в таком городе, как Ньюарк, они просто все захватили. Они сделали с Ньюарком то, что мы сделали с Хиросимой. Даже трава не растет там, где обитают они. Говорю вам: они - проклятье для нашей страны, и пусть наш друг не обижается.
- Папа, ты ничего не знаешь и настолько предубежден, что я не способна больше даже плакать по этому поводу. Я не хотела приводить сюда Счастливчика, но мама велела. Из-за тебя мне очень стыдно перед ним.
- По счастью, черт побери, он вне всего этого. Он - африканец, у них там по крайней мере есть гордость. Он говорит, что у них есть своя культура. А у бедных цветных в нашей стране нет ничего, кроме того, что они украдут.
И он не совсем спьяну подмигнул мне. В голове у меня мелькнула мысль, что меня, африканца, благодарят за то, что я не приехал сюда насовсем и не стану поднимать ставки страховых компаний своим воровством. Более того: он видел во мне олицетворение континента-родины, который, как он надеялся, жаждет принять афроамериканцев обратно в дружественный всепоглощающий хаос.
- Точно, - сказал я и поднялся. - У них нет ничего, кроме того, что они украдут.
Когда в знак протеста я встал, перспектива комнаты изменилась, и я был заново потрясен ее экзотикой, фантазией, с какой она обставлена, - эти фальшивые цветы и камин, мебель, похожая на тающие айсберги, ее белизна, и холод, и великолепная стерильность, - короче, пустота при изобилии, посыпанном непонятными пробковыми кругляшами.
(Плохо я это выразил. Мокрый кружок от стакана с фантой испортил мою рукопись. Как мне хочется вернуться в Дурной край Куша и к моей дорогой обреченной Шебе!)
Братишка вслед за Кэнди сошел вниз. Фрэнк-младший, скрытный разжиревший четырнадцатилетний мальчишка, достаточно большой, чтобы в моей деревне жить в длинном доме, всем своим видом показывал, как гибельно из ночи в ночь спать одному в жаркой комнате с плюшевыми мишками, фетровыми вымпелами и швейцарскими занавесками в горошек. Улыбка, которую он нехотя мне выдал, обнажила варварский и, несомненно, болезненный зубной панцирь из серебра и стали. От его вялого, влажного рукопожатия отзывало мастурбацией. В рыбьих глазах застряла скука; он попытался завязать со мной разговор о баскетболе, о чем я, несмотря на цвет моей кожи, ничего не знал. По случаю этого семейного торжества мальчик надел сорочку с галстуком, - воротничок и узел галстука сильно врезались в его рыхлую шею. Я подумал: "Вот он, наследник капитализма и империализма, крестовых походов и крутящихся подъемных кранов". Однако он не казался эмбрионом мистера Каннинхэма, тогда как мистер Каннинхэм со своим ловкачеством и бравадой, отчаянным желанием нравиться и с такими наивно поредевшими волосами казался увядающим, халтурно собранным увеличенным вариантом своего сына. Я понял, что мужчина в Америке - это неудавшийся мальчик.
Тут в алебастровой арке, ограждавшей гостиную, появилась черная женщина. Несмотря на все оборочки ее формы, она была такая знакомая - с этой ее толстой нижней губой и пухлыми прелестями. Схожесть с Кадонголими подчеркивалась ее манерой держаться, дававшей понять, что у нее было много в жизни возможностей и она могла бы с не меньшим удовольствием находиться сейчас в другом месте.
- Ужин подан, мэм.
Мы все встали, послушные приказанию королевы-служанки.
Но прежде чем мы прошли в столовую, миссис Каннинхэм со скоростью хищной птицы, показав нечто новое в своем арсенале выживания, молча, словно карманник, проскользнула позади меня и переставила пустой стакан, который я поставил в центре столика у подлокотника дивана, на одно из маленьких, серебряных с пробковым донышком, блюдечек. Конечно. Это были подставки, которые в дружелюбных барах Фрэнчайза имели просто форму кружочков, упакованных в промокательную бумагу с напечатанной на ней рекламой. Такими неожиданными проявлениями очевидного и развивается антропология.
Оскар Икс повел будущего Эллелу на собрания Народа ислама: им не нравилось название Черные мусульмане, хотя оба слова - и "черные", и "мусульмане" - были каноническими. Третий храм в Милуоки находился в двух часах езды на юг, но всего за час, проведенный в мчащемся под оглушительный грохот радио, весьма заржавелом, обильно хромированном, со множеством кнопок, поглотителе essence, именуемом, что показалось мне весьма странным в этой стране, помешанной на всем новом, "олдс", мы могли попасть во Второй храм в Чикаго, где можно было послушать самого Посланца Аллаха. Он говорил шепотом, маленький, хрупкий человек, немного похожий, подумал я, проснувшись в Нуаре, на Эдуму IV, Повелителя Ванджиджи. На Посланце Аллаха была вышитая золотая феска. Этот тоненький маленький росточек загорался чистой ненавистью, говоря о белых людях, и зажигал наши сердца. Он говорил о "трюкачестве" белого человека. По его словам, голубоглазые дьяволы настолько промыли мозги черному человеку в Америке, что он стал умственным, моральным и духовным мертвецом. Он говорил о черном народе, вырезанном из бока Америки, как кровавый бифштекс из бока эфиопского бычка, и что народ этот будет существовать наравне с другими народами мира. Он перечислил, какие обязанности выполнял черный человек для своих хозяев в Соединенных Штатах, начиная с приготовления пищи и вскармливания их младенцев (да!) и кончая устройством их приемов и сражением в их войнах (да, конечно!). Он высмеял движения за гражданские права, сидячие демонстрации, прошения - все, направленное на единение с хозяином, который, с одной стороны, требует отдельных школ, пляжей и туалетов, а с другой стороны, посредством насилия так смешался с американскими черными, что среди присутствующих не найдется ни одного человека, чья кожа была бы по-настоящему черного цвета, как у его африканских отцов. "Агнец!" - воскликнули в нашей толпе иные души, а еще: "Учи нас, Посланец!" Бесконечные перечисления зол никогда не утомляли его, этого еле передвигавшего ноги предвестника моего царя в золотой феске. При его упоминании об изнасилованиях я обнаружил, что плачу. При его упоминании племени шабас, применительно к которому слово "негр" звучало фальшиво и оскорбительно, я почувствовал прилив восторга. Слушая его мягко, с удивлением излагаемый рассказ о недавнем чуде дьявольского лицемерия, как, например, о только что принятом тогда решении Верховного суда, сообщившего черным, что они теперь равные члены общества и потому не защищены от нападения псов шерифа, если по глупости поведут в школу своих тщательно вымытых, с заплетенными косичками маленьких дочек, или о таких издавна известных чудесах христианского трюкачества, как продажа рабов в смешанных лотах с тем, чтобы не было двух человек, говорящих на одном языке или поклоняющихся одним и тем же богам, и, таким образом, в душах рабов не останется единого Бога, кроме исторически абсурдного голубоглазого Иисуса с желтыми волосами, я, пылая, представлял себе, что надо сделать, как пробудить миллионы с промытыми мозгами, как на тверди мести взрастить новые народы и как их поведут за собой такие вот тихие, коричневые, вдохновленные ненавистью мужчины, как наш Посланец.
А вечером по вторникам (Вечера единения) или вечером по пятницам (Культурные вечера) приятно было общаться и даже быть обласканным как африканец, немного знающий по-арабски, в кругу женщин в бежевых платьях и мужчин в темных костюмах, сумевших спастись от наркотической эйфории и гиблости гетто. Многие из них - бывшие преступники - держались со строгостью sous-officiers, и я осознал, что в эту эпоху, когда магическая волшебная палочка высохла и все чародеи, вожди и фараоны рухнули под диковинный лай ружей, единственным серьезным институтом осталась армия, все остальные - низкопробные комедианты и пустые ряженые. Править должна армия. Соединенные Штаты шумно гордятся своим правительством адвокатов и посредников в свободных пиджаках, а гражданин имеет дело с большой армией полиции в синих мундирах. Патрульные машины с воем проносятся мимо каждого гнездышка совокупления парочек. Офицеры с детскими лицами разгуливают по Торговой улице в поясах, увешанных оружием в кожаных чехлах. За этими синемундирниками правительство для моих черных друзей сводится к вееру заголовков, которые каждое утро сплетаются в легкую паутину и отметаются к полудню. Я понял тогда: правительство по своей природе - это миф. А эти пасынки ислама пытаются создать контрмиф. "Аль-саламу аляйкум!" И в ответ неслось приветствие Посланца: "Ва-аляйкум аль-салам!" Никогда я не слышал, чтобы по-арабски говорили так мягко, как здесь, в Америке, ровно, без выражения выговаривая слова, словно дети уборщиков и издольщиков, выучившие наизусть несколько фраз для самоутверждения и обретения чувства достоинства. Такбир! Бог велик! Ма ша алла! Да будет воля Бога!
Если наши безалкогольные фруктовые пунши и кушанья без свинины, приготовленные кухонными рабами белых домов с опухшими от целого дня работы ногами, отзывали фарсом, это был целенаправленный важный фарс, и притом с совсем особым вкусом, со вкусом священных приправ, щекотавшим мне ноздри и вызывавшим во мне, разыгрывавшим собственный фарс в качестве настоящего дитя Книги, экзальтацию, ощущение подлинного "я", каким я себя не чувствовал нигде в этом предательском краю кяфиров.
И хотя Оскар Икс, как я через много лет узнал, отказался от веры из отвращения к сексуальным отклонениям Посланца, хотя некоторые из моих целомудренных сестер снова надели белые одежды участниц христианского хора, а мои горячие узколицые братья (с глазами, сверкающими над скулами, как у снайперов, глядящих в прицел, со своей опасной нестабильностью, упрятанной под спокойный дьявольский костюм адвокатов корпораций и сотрудников ФБР) вновь пополнили ряды уличных бойцов, хотя Народ ислама нанес себе смертельную рану, став убийцей Малкольма, и несчастные афроамериканцы двинулись дальше в поисках революционного инструмента, эти храмы гетто были местом моего рождения. Посланец открыл мне богатства, которые неведомо для меня оказались моими. Он внушил мне, что проявления зла, которые я наблюдал, были не случайны, а закономерны. Он показал мне, что мир - наш поработитель и что путь к свободе - это путь самопожертвования. Он научил меня быть частью народа, чистым и ненавидящим, ибо ненависть - источник силы всякого рода и плодом ее являются перемены, как любовь порождает дебильность, а ее плод - это пассивное воспроизведение того, что во множестве уже существует.
На собраниях в храмах, в передышках от общения с Кэнди Каннинхэм и пребывания в колледже Маккарти с их благородными планами перековки меня в седовласого трусливого черного, я был волен воображать себя абсолютистом. Во мне формировались кристаллы мечты, и страна Куш в том виде, в каком она существовала, была в центре этой мечты.